Душевно. Читаем дальше

Ладонью смахнул со стекла испарину, Сергей влажной рукой провел по лицу, будто стирая с него что-то, и вновь заговорил:
- У друга моего Степана была любимая песня. «Ой, лэтилы дыки гуси». Бывало, на Буге летом загораем, а он как затянет, ну что Гнатюк... Отдыхающие подходили послушать. Хороший голос имел. – Горькая улыбка, скользнув по лицу, растаяла. - Уехал я из Винницы, сначала переписывались, а потом началось: то письма не доходят, то возвращаются.
В армии отслужил, а на гражданке - перестройка уже была в разгаре - выяснилось, что у меня никакой профессии. Стрелять, взрывать умею - и только.

Помыкался, помыкался, где только не был, чем только ни занимался, и все как-то неудачно: то сократят, то просто вышибут. - Он жестко взял меня за руку, сжал. Поверишь, Василий, порой поесть было не на что. И помощи ниоткуда нет. Ни связей, ни знакомств не завел. Ну и вернулся я обратно в армию – стал служить по контракту.

Да что было делать? Кто же знал, что со своими воевать придется! Лучше бы, конечно, жизнь по-другому устраивать. Можно было к братве податься... Впрочем, что сейчас говорить... А со Степаном мы в этом разорванном пространстве потерялись... - Сергей рывком поднялся и без паузы заговорил о другом: - Ну что, Василий, давай по кофейку, а? У меня в термосе запарен, зерновой.

Не дожидаясь ответа, нырнул в темноту вагона на свое место. Через минуту появился, уже в маячке с голубыми полосками. Он разлил кофе по стаканам. Едва пригубив, продолжил:
- Тут в Грозном мы один дом брали. До нас он несколько раз из рук в руки переходил. На той стороне наемники, а с нашей, ребята молодые, по первому году служили. Если с оружием еще как-то научились обращаться, то в боевой обстановке порой вели себя как в игре в казаки-разбойники... Вдобавок ко всему и воевать по-настоящему не давали. В общем, бардак был порядочный. - Сергей крепко обхватил ладонями стакан, будто снаряд, который надо загнать в ствол орудия. Я смотрел и слушал, боясь, что он вдруг передумает и прервет свой рассказ.

- Ну, подошли, вокруг развалины, не сунешься... Где перебежками, где ползком, подобрались вплотную. И оказались, как на блюдце, перед ними.
Только в доме тишина. Лежу я в щебенке за сломанной бетонной плитой, а у меня «калаш» с подствольником. И мне эта тишина очень не нравится. Дай, думаю, пощупаю, вроде на втором этаже кто-то шебаршится. Едва высунулся, они влупили по нам со всех сторон... Мы их не видим, а они из дома прицельно садят... Ощущение, что заманку нам устроили. Видно, ждали нас. Кто-то предупредил.- Он сделал несколько глотков из стакана, мне показалось, что его бьет озноб.

- Снайпер, падла, то ли решил со мной поиграть, то ли достать сразу не смог - цокает пулей то возле локтя, то возле колена. Благо, рикошет в другую сторону. Вокруг стрельба, и не понять, откуда он бьет, а тут еще из гранатометов начали шарахать... Вовсе жарко стало. И тут я боковым зрением ухватил, что с первого этажа снайпер щелкает. Выждал момент - и жахнул. Как в окно за выстрелом ввалился, не помню... Поливаю с «калаша», кручусь на месте... Вижу, по комнате трупы духов раскиданы, и наши ребята тоже есть, а в дальнем дверном проеме вроде фигура мелькнула. Полоснул я очередь туда, а сам следом. Слышу, сзади братишки поддерживают, ну, думаю, не пропаду.

Заскочил в следующую комнату: потолок наполовину разрушен, стены черные, повсюду человеческие испражнения, мусор, стекло. Перед дверным проемом винтовка снайперская валяется, а чуть в стороне - дух на животе по полу ползает. Я к нему, перевернул, а у него кровь на губах пенится. И глазам не поверил девка... - Он тяжело вздохнул, резко провел по коротким волосам рукой.
- Ладно бы чеченка или из прибалток, а то наша - русская... курносая. Хрипит: не убивай!.. Пуля ей бронник пробила... фарш под бронником.

Нет, думаю, мразь, не жить тебе. Скольким ты нашим ребятам пулей брови вместе свела. А она изгибается, что та ящерка, корчится и лицом... по говну елозит... очень, видать, больно. "Жить, жить хочу... не убивай... сын у меня, Сашенька..."- сипит легкими.

-Вот так, Василий, все оказывается, перед смертью жить хотят.- Поднес «калаш» к её уху, нажал на курок…только мозги в разные стороны.

Сергей помолчал, крепко растер лицо руками, то ли сдирая с него нечто невидимое, то ли пытаясь загнать внутрь страшные воспоминания...

- Не дождется сыночек Сашенька и не узнает, где кончила она жизнь свою паскудную... А деваха рослая, красивая, скольких бы могла еще парней нарожать. Обшарил, а у нее письмо недописанное, маме... в Челябинск. Обратный адрес - город Сочи.

- Сергей откинулся на перегородку. - Сочи, Сочи, черные ночи. Муторно на душе стало... Выстрелы слышу, разрывы, а сам не могу от письма глаз отвести. Ничего не пойму. Что с нами, русскими, сделалось, что в России происходит? Кто стравил народ? - Он опустил голову на столик, обхватил ее руками, и мне почудилось, что застонал. Я его не тревожил. Уставившись в темноту за окно, думал о своем попутчике и о том, что услышал от него.

Поезд торопился, били по рельсам колеса: тук-тук, тук-тук... Бледно горели вагонные лампочки, а за окном по-прежнему полыхали бело-синие, с кровавым отсветом грозовые всполохи - теперь они казались мне снарядными разрывами. Свежий ветер, напитанный электричеством, будто принес запах пороха.

- Сергей, может, мы с тобой чего-то недопонимаем? - не выдержав напряженного молчания, заговорил я. - Ведь чеченцы - это те же граждане России, и, наверное, не нужно было их принуждать? Может, они сами как-нибудь...

- Как это сами? Как- нибудь? Вон твоё «как- нибудь» - перебил Сергей. - А ты загляни в глаза беженцам, ограбленным, униженным, изгнанным из своих домов. Ты знаешь, что они сделали с русскими? С русскоязычными, как сейчас принято говорить, словно русских нет. Остались только русскоязычные? Я не хочу эту тему трогать…Ты видел изнасилованных маленьких девочек? Ты знаешь, о чём они думали, о чем просили в тот момент? В чем, скажи они повинны, пере этими дикарями? Перед этим… зверьём! В чем их вина? Ты-ы, ты-ы, - он словно поперхнулся, - ты ви-идел, как плачет отец над трупом своего маленького сына, над которым сначала надругались, а потом живым затоптали в грязь! О-о! Не-ет, братан, ты еще не знаешь, что такое настоящее горе. Когда люди глядят открытыми глазами на солнце и не- не видят его! Ты видел своих друзей с выколотыми глазами, с вырезанным пахом... и-из-изувеченных при жизни?... Братан, знаешь, горе не бывает маленьким, горе всегда безмерно...

Он замотал головой, словно отгоняя кошмар, некоторое время напряженно молчал, будто решая, говорить ли дальше, и решительно, жестко произнес:
- Они себе сами подписали приговор. Сами поставили себя вне закона! Вне Закона! Они враги России, а врагов надо уничтожать, если этого не сделать... У нас нет выбора. Этот Карфаген должен быть уничтожен. У нас есть право на эту месть. Святое право и никто и ничто нас не остановит. Год, два, десять лет пройдёт, но мы отомстим. Они думают, что только у них кровная месть... Не-ет... теперь она есть и у нас. Мы клялись ничего не забыть. Наши павшие, замученные товарищи дали нам право...- Я смотрел на его слабое отражение в окне и мне думалось, что это не он говорит, а его вторая сущность та, что следует за ним и сейчас воспаленно вещает из-за стекла.

Сергей опять умолк внезапно, на полуслове, то ли не зная, на что он имеет право, то ли не желал договаривать. Мне показалось, будто я понял, уловил недосказанное им, и я поспешил возразить:
- Извини, Сергей, я не согласен с тобой, нельзя воевать с целым народом...
- Никто так не ставит вопрос. У меня нет ненависти к чеченцам, и я думаю, многие наши жертвы из-за этого. Но почему с русскими можно делать все, что заблагорассудиться, а с другими нельзя… Мы не научились по-настоящему ненавидеть своих врагов, а эту нечисть, что довела людей до такого состояния... необходимо вывести… Ладно, Василий, давай прекратим этот никчемный разговор... Только я уверен: если стреляют из-под юбки, жалости нет места...

- Сергей, ты же православный! - не унимался я. - Крестик, наверное, не из-за моды носишь. А в писании говорится «не убий». - Увидев, как он сжал кулаки, я осторожно обнял его за плечи. - Успокойся, Сергей. К тому же, говорят, что Бог един, будь-то мусульманин, буддист или православный. Наш Создатель... Просто называют его по-разному. А убитые, как с той, так и с другой стороны, сейчас предстали перед Всевышним. Наверное, он разберется с каждым в отдельности и каждому воздаст по заслугам...

- Ну, спасибо, просветил. - Сергей кулаком хлопнул по столу. - Не было тебя там, рядом со мной. А я-то все думал, в догадках терялся, что же мне не хватает? Оказывается, проповедей твоих гнилых.

Я примирительно улыбнулся:
- Извини, может, что-то сказал не так. - И спросил невпопад: - Расскажи про Степана, как он погиб?
- Там же, в тот день, когда дом брали. - Он устало посмотрел на меня и тихо сказал: - Василий, прости, не могу я сейчас об этом. Если захочешь, расскажу завтра... А сейчас пошли спать.

- Ну что, завтра, так завтра. Спокойной ночи.

Он ушел. Я разложил постель, разделся и юркнул под простыню. Едва закрыл глаза, передо мной, словно на киноэкране, возникли сцены из рассказа Сергея. Я вновь удивлялся увиденному - но уже во сне.
И в полусне мне было тревожно, неуютно. Привиделось, что крыша вагона бесшумно отделилась вместе со стенами и люди полетели в черную бездну звездного неба, беззвучно крича, размахивая руками, хватаясь друг за друга. Меня самого невидимая волна подхватила, как пушинку, но я в отчаянии уцепился за какую-то ручку и держался, держался из последних сил. Крик вдруг превратился в испуганный шепот, стал явью и вернул меня в вагон, в его желтый полумрак.

- Не надо... Я про-шу, не надо! Ой... ой - Сдавленный негромкий возглас, непонятная возня отогнали сон. Я прислушался.

- Тихо, дуреха, чего боишься? Побалуемся немного... тихо... тихо, - хриплый мужской голос напирал, задыхался от возбуждения.

- Ну-у, нет же... нет. Прошу вас, прошу, не надо... не надо... Ой, мама, пус…ти... ии...
Неведомая сила будто подбросила меня. Я сел на постели, надел очки и, шаркая тапочками, пошел к первому купе, занятому проводниками. Здесь шла борьба.

Три парня в трусах разложили на нижней полке молодую женщину. Один лежал поперек ее груди. Другой заломил ей руки за голову и не давал кричать, а третий стаскивал джинсовые шорты.

- Мужики, вы что? Вконец оскотинели? - сказал я и не узнал своего голоса.

- Ты-ы, ша, сука очкастая. Жить надоело? - снимавший шорты повернулся, оторопело уставился на меня. - А ну греби отсюда, пока из вагона не выбросили... Только пикни, чмо, враз заколбасю.– Он неуловимым движением смахнул со стола, заставленного бутылками, большой складной нож и, блеснув лезвием, двинулся на меня. Двое тоже бросили женщину. Один зло зашипел: - Веня, не пускай его в вагон, в тамбуре мочить будем.

- Ой, мамочка - женщина, подхватив шорты, метнулась в темноту вагона.
Я пятился к тамбуру. Страх сковал руки и ноги. Черное чувство обреченности, казалось, вытеснило из сердца жизнь. В голове стучало: «Что делать? Как быть?».

- Мужики! Э! Э! Не дурите, не берите греха на душу. - Я отходил, приняв замысловатую стойку каратиста, чем, по-видимому, ввел нападавших в заблуждение. Допятившись до титана с водой, остановился. Мелькнула мысль - дальше нельзя, там забьют насмерть.

Вдруг сзади что-то звякнуло, и последнее, что увидел в желтом мраке вагона, - вскинутые вверх руки Вени...

...Невыносимая головная боль, ядовитый запах нашатыря насильно вытолкнули меня из глубокой темной ямы забытья. В вагоне ярко горел свет, по проходу сновали люди, а я лежал на своей полке, укрытый по грудь серо-белой простыней.

- Ну, братан, ты даешь. Добрый час в отрубоне. Сергей улыбался. Я тупо смотрел вокруг, не в силах понять, то ли приснился чумовой сон, то ли и в самом деле что-то произошло.
- Сергей, братан... что-то у меня с головой. - Я дотронулся до затылка и обнаружил на макушке огромную, болезненную шишку.

- Еще бы, о твой героический котелок, Вася, бутылку разбили. Ты вот ей спасибо скажи. - Он показал на молодую женщину, что сидела напротив, с раздавленной ампулой нашатыря в руке.

- Представь, ночь, и вдруг... Растолкала меня, говорит: «Вставайте, там вашего товарища убивают».

Он еще о чем-то говорил, размахивая руками и добро-весело улыбаясь. Я смотрел на его довольное лицо, казавшееся теперь близким и родным, и вдруг подумал: «Что же я прежде в нем уголовного увидел?"

- Серега, братан, а где эти?

- Эти тати? Я с ними разобрался. Правда, их четверо, да еще с ножичком... В общем, пришлось подстраховаться. Милиция там с ними занимается. Ты, Вася, не волнуйся, отдыхай...

И я заснул. На этот раз не рухнул в черноту сна, а просто уплыл куда-то, где тепло и ясно. Проснулся оттого, что вокруг было светло. Военный, в голубом берете, сидел напротив и приветливо улыбался:
- Ну, что, братан, через полчаса я буду дома. Если захочешь написать, вот адрес моей мамы. - Он протянул исписанный листочек. - Она перешлет. Я еще не знаю, куда меня дела военные забросят.

- Сергей, ты мне так и не рассказал, как погиб твой друг Степа. Его что, чеченцы замучили?

Глаза Сергея враз потускнели, лицо посерело. Я даже пожалел, что спросил.
- Нет; Василий, не замучили, я... я его сам... убил. Своего друга Степу. - Он тяжело сглотнул слюну и с трудом продолжил: - Когда снайпершу кончил, на втором этаже чеченцы зашевелились. Вернулся... в комнату, где в окно заскочил. В углу... наткнулся на одного раненого... Вроде наш - и вроде не наш. Тут стрельба опять поднялась. Я - к окну... Только, смотрю, он шевелится. Подполз к нему: «Что, братан, тяжело?» Он: «Тяжело, но терпеть можно». И поворачивается ко мне. Я глазам своим не поверил - Степа, друг мой закадычный...

- Узнаешь, - кричу, - Степа?! - Он улыбается: Узнаю, - говорит, - Сергуня.
Вот это встреча! Цыганка не нагадает. Расцеловались мы с ним. Лежим вместе, кое-как перевязал его. Спрашиваю: «Ты со вчерашнего дня здесь отдыхаешь?" Он вдруг засмеялся, а улыбка какая-то гаденькая. Не помню я, чтобы он так улыбался. Я ему: "Ты чего скалишься?" А он как затянет во все горло: «Ой, лэтилы дыки гуси..." Я ему: "Тихо, а то духи на голос с огнемета шмальнут ..." А он, знай, поет.
Слышу, чеченские голоса приближаются, прямо к нам идут.

«Тихо, - говорю, - Степа, - не шуми. Не на берегу Буга лежим». - А он: «Сдавайся, Сергуня, это за мной идут. Мы снайпершу прикрывали. Я, - говорит,- здесь добровольцем шестой месяц с вами, москалями, воюю".

Мне его слова - что обухом по лбу. Вижу, он пистолет достал и по-чеченски пароль кричит. Я будто вынырнул из темной реки и прозрел. Врезал ему в челюсть без размаха, потом, повалив, схватил за горло: "Ты, что, Степа, совсем ополоумел?! Цибули обожрался? Мало я тебя в детстве лупил? Парасолька хренова!" А он словно не слышит, пистолетом тычет мне в грудь и чеченцев зовет.

- Ах, ты, мазеповское отродье! Убью гада! - кричу. Валяемся по полу, боремся, и вдруг он изловчился и влепил в меня две пули, да, Господь меня уберег. Одна ребра поцарапала, а другая в «лифчик» с рожками попала. Тогда я всадил ему нож... снизу вверх, как учили... На моих руках умирал дружок мой Степа.

Сергей замолк. И я молчал, пораженный его рассказом... Не знал, что сказать, что сделать.
- Видишь, Василий, какая история вышла. Во время отпуска ездил к его матери, но подойти так и не посмел. На могиле Степы был. Потолковал с ним. Сказал все, что тогда не успел. Объяснил, что не прав он, что братья мы... что нельзя нам меж собой так... Выпил, за упокой души, свечку в церкви поставил, а на душе всё равно гадостно... - Я увидел, что в глазах Сергея заблестело, но, может, быть, мне показалось. Он снял, берет, разгладил его...

- Когда чеченцы окружили дом, я гранату бросил, а сам в окно, да зацепился за что-то. Взрывной волной выбросило меня и немного контузило. Дом мы взяли, только нам передали приказ отойти. Вот так...

Поезд замедлил ход.
- Прощай, - Гладышев встал, пожал мне руку.
Не провожай. Не надо.

- Прощай... - Мне хотелось сказать ему нечто значительное, важное. Но я не знал, что для него сейчас важное. - Брат, не дай себя убить. Живи долго.

Он махнул рукой, круто повернулся и ушел, не обернувшись ни разу.
Я смотрел ему вслед и чувствовал, что встреча эта что-то изменила во мне, только я еще не понимал что...

Сергей пошел на войну, в другой мир. Мир без правил и жалости, сотворенный врагами России.

А я смотрел ему в след и мысленно осенял крестным знаменем, прося Господа Бога о милости к нему, к русскому, российскому воину Сергею Гладышеву.

Д Р У Г

Николай Борисов.

Школьный двор давно запустел. Большая его часть заросла бурьяном и была превращена в мусорную свалку, а в центре футбольного поля жители близстоящих домов устроили площадку для выгула своих четвероногих друзей.

Владимир Львович дважды в день прогуливался здесь со своей соба-чонкой. Низкорослая с богатой белой шерстью, с коричневыми пятнами на лисьей мордочке и по спине, она сводила детвору и старушек с ума. За десять лет совместной жизни её знали во дворе практически все, и, наверное, не было человека, кто хотя бы раз не потрепал её по холке.

Бим был незлобив, к тому же удивительно чистоплотен. Владимир Львович не переставал восхищаться иным действиям своего питомца, часто похожим на человеческие поступки. Вот и сегодня он с интересом наблюдал, как Бим искал местечко поукромнее, чтобы не на глазах у посторонних справлять свою нужду. Наконец, присел, где-то за кустиками и через минуту вернулся к хозяину, весело повиливая хвостом.

Владимир Львович невольно рассмеялся.
- Ах ты, умница лохматый! – Он потрепал Бима по голове.- Иди, гуляй.
Бим, взбодренный лаской хозяина, стремглав кинулся по дорожке и забегал галсами, попутно обнюхивая кусты, кочки с оставленными на них запахами тех, кто побывал тут до него.

Солнце уже спряталось, и лишь на западе полыхал красный закат. Проделав свой обычный маршрут, хозяин и Бим, не спеша, направились домой. И вдруг им навстречу выскочила огромная восточно-европейская овчарка, без намордника. Словно не замечая их, она крутилась возле кустов то и дело задирая заднюю лапу.

- Бим! К ноге! – скомандовал Владимир Львович и защелкнул поводок на ошейнике. Хозяина овчарки, похоже, поблизости не было.

С этим кобелём они познакомились с месяц назад. Вот так же он выскочил из-за кустов, один, и сразу бросился на Бима, сбил с ног на землю. Когда Владимир Львович попытался их растащить, пёс кинулся ему на грудь, норовя через намордник вцепиться прямо в горло. Подбежавший хозяин, здоровенный, коротко стриженый бугай лет двадцати пяти, кое-как оттащил пса в сторону. Раздосадованный тем, что собака его не слушается, он ударил её кулаком по морде, да так, что пёс жалобно заскулил, уткнувшись мордой в лапы.

- Ты чё, мужик, собаку-то разозлил?! В другой раз, точно намордник сниму. Мало не покажется…

И потащил упирающегося пса за ошейник. Владимир Львович покачал головой.
- Вообще-то, за собакой смотреть надо бы. А если дети?.. Тем более, она у вас неслухняшка.

Парень кинул на него злобный взгляд.
- Ты ещё побазарь мне! Умник хренов, вали отсюда. Сейчас спущу кобеля, дорогу домой потеряешь.

С этого дня Владимиру Львовичу с Бимом покоя не стало. Утром куда ни шло: вставали они рано, обходили дом и гуляли вдоль аллеи. Но на вечер-нюю прогулку Бим уже отправлялся с неохотой, хотя раньше, стоило только взять в руки поводок с ошейником, он уже стоял в прихожей у дверей и радостно повизгивал.

Вот и сейчас они застыли в напряжении и ждали, что будет дальше. Бим прижался к правой ноге хозяина и тихо рычал, вздрагивая всем телом.

Неожиданно что-то ткнулось Владимиру Львовичу в ногу. Он оглянулся и похолодел. Тупыми поросячьими глазами на него смотрел бультерьер. Владимир Львович быстро нагнулся и подхватил Бима на руки.

В голове в ужасе пронеслось:
-Сейчас вцепится в ногу…или, того хуже, в пах. Чёрт знает, что у этой скотины на уме? И…поминай, как звали…

Он вспомнил, как два таких же чудовища дербанили старые автомобильные покрышки. И ему едва не стало плохо.

Бим крутился в руках, пытаясь освободиться из хозяйских объятий.
Бультерьер, словно нехотя, встал на задние лапы, а передними уперся в живот Владимиру Львовичу и стал обнюхивать Бима. В этот момент овчарка кинулась в их сторону, и Владимир Львович не выдержал, закричал что было сил:
- Наза-ад! Нельзя-я!

Бультерьер отпрянул и слегка присел, словно соображая, вцепиться или подождать. Овчарка пронеслась мимо, круто развернулась и залаяла. Ещё немного, ещё мгновение, и трагедии было бы не избежать…
Сзади раздался смех.
- Ха-ха-ха! Во уморил! Чё, мужик, обосрался? Ладно,…живи, хрен моржовый! И скажи своей бабе, чтобы трусы постирать не забыла, а то воняет от тебя, как из сортира. Пшел отсюда!

На ватных ногах, не отпуская Бима на землю, Владимир Львович молча побрёл к выходу со школьного двора. Позже он узнал, что собак у этого парня было две. Вторую, бультерьера, он приобрёл недавно и готовил специально для собачьих боёв.

Дверь открыла жена. Испуганно охнула.
- Володя, что с тобой? Ты серый весь…- и, не дожидаясь ответа, побежала на кухню за корвалолом.

Бим лег в прихожей, в углу, положив свою лисью мордашку на передние лапы, и только бегающие глаза выдавали его подавленное состояние. Сам Владимир Львович чувствовал себя ничуть не лучше. С такой бесцеремонной наглостью, с такой злобой, совершенно немотивированной, он ещё не стал-кивался, а его собственная беспомощность и вовсе его убивала.

Крутым Владимир Львович никогда не был, учитель истории всего лишь, к тому же далеко не молод. На милицию в данном случае он тоже не рассчитывал. Там своих дел невпроворот. Скажут, разбирайтесь сами с вашими собаками.…И будут правы.

Он, запахнув полы халата, прошлепал тапочками на кухню.
- Володя, чуть не забыла! – Жена всплеснула руками. – Алексей звонил. Вы только-только с Бимом ушли, он и позвонил.
- Что он хотел?
- Не знаю, не разобрала. По-моему, он сильно пьяный был. Или того хуже…под дурью. Просил, чтобы ты завтра зашел к нему. Очень просил. Какое-то дело…не поняла я.

Владимир Львович тяжело вздохнул. С Алексеем в детстве они жили в одном дворе, учились в одной школе, росли вместе, дружили. И так повелось с малолетства, что заводилой во всех школьных проказах всегда был Алексей. Правда, ему первому и доставалось. Но парнишка он был настырный, с крепким характером, и учителя пророчили ему хорошее будущее. Такой, говорили, нигде не затеряется, мы ещё будем гордиться своим учеником.

После школы их пути разошлись.

Алексей поступил в танковое училище, закончил его с отличием и уехал по распределению. Потом Афганистан, ранение, контузия…полная грудь орденов и ненужность на гражданке. Спустя год ввязался в какой-то темный бизнес, появились большие деньги, и – подсел на иглу. В результате, развод с женой. В общем, жизнь не сложилась…

У Владимира Львовича всё по-другому. Университет. В армию не взяли. Нет, он не косил - подвело здоровье. Аспирантура. Защитил кандидатскую, да так, что уговаривали остаться. Но романтическая блажь «позвала» в обычную среднюю школу. Потом женитьба, дети, и повседневность засосала. Хотя всё могло сложиться иначе. Не сложилось.

- Знаешь, Верунь, я, пожалуй, схожу к Лёхе прямо сейчас. Тут ходьбы-то…один квартал.

После случившегося ему дома не сиделось. Не с женой же делиться своим позором. Мужское самолюбие скоблило душу.

Спустя двадцать минут он уже звонил в дверь знакомой квартиры. Звонить пришлось долго. Нажимая на кнопку звонка, Владимир Львович слышал, как резкая трель будоражит тишину прихожей. Наконец, услыхал за дверью невнятный голос:
- Ну,…кто там? Кому в рыло надо? Ну?
- Что, ну? Открывай, это я, Владимир.
- Какой такой Владимир? – Что-то грузное навалилось на дверь. Заскреблось.
-Лёха, не дури давай. Это я, Володя! Уже и голос забыл, друг называется.
- А…Вовка, шкет паршивый! Свет включи, а то ни хрена здесь не вижу.
- Щяс, разбежался! Я на лестничной площадке стою, ты хоть соображаешь, что говоришь.
- Где? – удивились за дверью. – А-а…так бы и сказал сразу. Сейчас открою.

Звякнула щеколда. В освещенном дверном проеме стояло Нечто, до боли знакомое. Это Нечто тяжело развернулось и, пошатываясь, двинулось вглубь квартиры. Владимир Львович отправился следом.

Войдя в гостиную, он увидел, что люстры нет, а вместо неё висит черный патрон с лампочкой, концы проводов которой торчали в разные стороны.
В полированной стенке не было ни хрусталя, ни зеркал, и даже стекла куда-то исчезли, хотя и прошло чуть больше недели, когда они виделись последний раз. Только парадный китель с золотыми майорскими погонами, да с десятком медалей и орденов сиротливо висел в углу, словно стесняясь своей парадности.

- Всё, Володя…в нашу гавань корабли больше не заходят, - Алексей с размаху плюхнулся в обшарпанное, кожаное кресло. Больше в комнате ничего не было. На грязном полу валялись пустые бутылки, жестяные банки, баллоны из-под пива, ворохи старых газет и журналов.

Владимир Львович с недоумением уставился на друга.
-Алексей, ну так же нельзя! Ты где спишь…на чем? Где твоя мебель?
Алексей с какой-то отрешенной усмешкой посмотрел на Владимира Львовича.

- Ты откуда знаешь, книжная твоя душа, что можно, а что нельзя? А? – Он с трудом поднялся из кресла и, обняв Владимира Львовича за плечи, повел на кухню.- Вы, интеллигенты долбанные, только и умеете советы давать. Ещё морали читать. А пойдем, я лучше пивком тебя угощу. И водочкой!

Кухня, как ни странно, оказалась чище, чем гостиная. Здесь сохранился белый кафель на стенах, стол, стулья. И даже холодильник.
-Ты присаживайся, Володька. А то, что я в трусах, голый, не обращай внимания. Наплевать. Ты же не дама, в конце-то концов.

Он открыл холодильник, достал бутылку водки, баллон пива, трехлитровую початую банку с огурцами и банку кильки в томате. Владимир Львович молча наблюдал за его действиями. Он заметил, что трусы у Алексея от ветхости разошлись по шву, что пятки были грязные и глубоко потрескались, а руки мелко дрожат.

- Значит, так, как я живу, жить нельзя, говоришь? А как, по-твоему, должен жить кадровый офицер, который осознанно присягнул своему отечеству… Союзу Советских Социалистических Республик? Вместо того чтобы защищать свою страну, своё государство, я предал его. Я нарушил воинскую присягу. Я должен был умереть, защищая…маму…Родину. – Он вдруг икнул и едва не выронил бутылку водки, выругался.- А я почему-то живу.…Да ты глаза на меня то не таращи, не таращи.- Он придвинул ногой стул и сел так, что стул застонал.

- Пока, Володька, я зачем-то воевал, здесь, внутри моего государства, некие историки типа тебя, да лаборанты, в сговоре с партийными ублюдками, замутили капитализм. А я, или такие как я, почему-то вовремя не свернули им шею, а значит, предали…маму мою… Родину.- Он вновь икнул. – А ублюдки в это время построили своё государство, под себя, а меня моего лишили. Вот поэтому я так и живу…потому, как предатель…

Говоря всё это, Алексей улыбался. Нехорошо улыбался и словно объяснял то, почему он так живет не Владимиру Львовичу, а себе, себе другому непримиримому с чем-то. Словно внутри него самого шел спор, и отрывки этого спора пришлось услышать и Владимиру Львовичу. И здесь Владимир Львович увидел своего друга в ином качестве – честного, принципиального служаку, офицера в четвертом поколении, для которого воинская присяга не просто набор слов. Скорее, молитва…

Алексей разлил водку в два хрустальных фужера на длинных, резных ножках.

- Давай выпьем, Володька. Фужеры – это всё, что осталось в память о свадьбе, о жене…Мы из них с ней пили. Да ладно, было и прошло.… И хрен с ним с прошлым! – Он вдруг фыркнул.- Мы с тобой ещё так не сидели. Ты в галстуке, я в трусах. Нет, Володька, это финиш, полный.…Между прочем, я всегда тебе завидовал. Помнишь, когда я вышел один на один с Мослом? Мы тогда в восьмом классе учились, а он в десятом…

Владимир Львович кивнул. Ещё бы! Этот Мосол, здоровенный балбес, «шишкарь» был и не только у них в школе, долго не давал им с Веркой прохода. Теперь, почти тридцать лет спустя, ситуация повторяется один к одному, но уже не Мосол, а этот жлоб с собаками не дает им покоя.

- Я ведь тогда почему Мосла заломал? Из завести к тебе. Никак понять не мог, почему у тебя все получается? Когда ты решал задачи у доски, не торопясь, спокойно, ну, совсем как учитель, да ещё с вариантами! И всегда у тебя был правильный ответ. А я…

Правой рукой он взлохматил на голове волосы. Владимир Львович увидел, что у него на руке отсутствует мизинец, вместо него наклеен кусок лейкопластыря.

-Мосла я тогда классно отделал. Правда, они вечером тоже меня помяли, но я-то его при всех мочил! Ты знаешь, Володька, мне всегда думалось, что из тебя должно было получиться что-то значительное. А такие, как я, в нашем государстве должны были создавать вам условия для работы, для важных открытий. Но, извини, ты моих надежд не оправдал, не по той тропке, что ли, пошел? А впрочем,…плевать. Давай за нас!

Он опрокинул фужер в рот. Одним глотком. Крякнул и уставился на Владимира Львовича. Тот поёжился.

- Я как-то…не хотелось бы. Сердечко последнее время пошаливает.
Алексей перебил:
- Ты мне эти свои интеллигентские штучки брось! Пей! А то оно у тебя сейчас совсем остановиться. Вон какой серый…как саранча. И лысый. Тьфу! Глаза бы мои на тебя не глядели…Короче, попробуй не выпить. Дам в пятак, и вся забота. Небось, давно по роже не получал? Соскучился?

Он с улыбкой подвинул фужер приятелю. Тот тяжело вздохнул и начал пить, с трудом, мелкими, судорожными глотками. По лицу Алексея, по болезненной гримасе, он видел, что такая манера пития выворачивает его наизнанку.

- Да-а! – Алексей покачал головой.- Теперь я понимаю, в какие руки попала наша страна. Не русский ты человек, Владимир, свет, Львович, не русский. Водка, она продукт благородный. Не какой-то там коньяк. На её месте я бы поперек горла у тебя встал. Ну, ладно…у меня к тебе другой базар.

Он вперил задумчивый взгляд в приятеля, и Владимир Львович вдруг уловил в его глазах давнишний юношеский блеск упертого, уверенного в себе Лёхи.

- В общем, так.…На днях мне поступило предложение, от которого нельзя отказаться. Меня пригласили в одну из африканских стран: срочно пона-добились военные спецы, особенно с опытом, которые знают запах крови. Через три дня я должен уехать. Только ты ни-ни…никому, пусть всё останется между нами. Может статься, что я не сумею вернуться. Сам знаешь,…а впрочем, откуда тебе знать, бумажная душа. Ладно, поскольку ты единственный друг, у меня к тебе серьёзная просьба.

Он сунул руку за холодильник и достал оттуда большой пакет. Положил на стол перед другом. Наполнил фужеры водкой.

-Здесь документы на квартиру, оформленные на твое имя, и десять тысяч долларов. Как только узнаешь, что со мной что-то случилось… непоправимое. Да ты не закатывай глазки, а слушай, не в круиз еду. Переоформи квартиру на мою дочь. Деньги положи на своё имя, на валютный счет, проценты отдавай ей. По почте или ещё как-то…придумаешь. У тебя голова светлая, как ни как кандидат наук.…Понимаю, тебе эта морока ни к чему.
Но…очень тебя прошу, Володька. Очень! Почему всё так сложно? Сам понимаешь, у меня здесь много кредиторов. Даже слишком, поэтому оставаться здесь никак нельзя. Видишь, - он поднял правую руку с лейкопластырем,- задаток пришлось им оставить. Позавчера. А в Африке деньги заработаю, года три-четыре придется повкалывать, крепко.

Они засиделись до глубокой ночи. Многое вспомнили, о многом переговорили, и Владимир Львович попутно рассказал о своих неприятностях на собачьей площадке. Наверное, это всё были мелочи, потому что Алексей слушал его с улыбкой, не утешал и не поучал. Только несколько раз переспросил: где? когда? как выглядит обидчик? Когда прощались, на пороге, он вдруг обнял Владимира Львовича и долго смотрел ему в глаза.
- Ты, Володя, не обидь мою Катеньку. Прошу тебя, друг. А я чем могу,… помогу.

Утром, несмотря на выпитое, Владимир Львович встал с удивительно светлой головой. Жене про пакет и про поручение ничего не сказал. На расспросы жены отвечал односложно или кивком головы. Затем отправился в школу. Весь день пролетел в делах и заботах, незаметно. Однако предстоящий, вечерний променад с Бимом навевал на Владимира Львовича тоску. Прежней радости от совместных прогулок они оба уже не испытывали. Но нужда есть нужда, надо было идти…

Пройдя основной маршрут, они с опаской выбрались на школьный двор, внутренне готовые к очередным гадостям. И тут Владимир Львович увидел, что их явно поджидают. Парень в спортивном ярко-красном костюме разминался у турника. Он несколько раз легко подтянулся, спрыгнул и стал расхаживать из стороны в сторону, размахивая руками.

Обе его собаки были без намордников и бегали здесь же, каждая сама по себе. Бультерьер ухватил зубами автомобильную покрышку и таскал её, наращивая, наверное, мышцы для будущих боев. Про себя Владимир Львович отметил, что бультерьер внешне чем-то схож со своим хозяином. Такой же плотный, мощный, в нем сразу чувствовалась неповоротливая, тупая сила.

Владимир Львович не имел никакого желания встречаться со своими обидчиками. Он посадил Бима на поводок и хотел было ретироваться под скрежет поворачивающего трамвая. Как вдруг услышал резкий хлопок. Рельса, что ли, у них лопнула? Он обернулся на звук, однако краем глаза успел отметить, что овчарка как-то странно взбрыкнула задними лапами и ткнулась мордой в землю.

Хозяин овчарки был по-прежнему занят собой и ничего вокруг не замечал. Продолжая махать руками. После второго хлопка Владимир Львович уже не сомневался – по собакам стреляют. Он схватил своего Бима в охапку и, не оглядываясь, побежал в сторону дома.

…Похоже, парень довыпендривался со своими собаками. Нельзя так по- хамски наезжать на людей, потому что всегда находится кто-то, кто не прощает обиды. И вдруг, как молния, промелькнула мысль…что если парня тоже убили?...А он стал невольным свидетелем преступления!

Всю ночь Владимира Львовича мучили кошмары, он и не спал-то толком. А утром, едва забрезжил рассвет, они с Бимом вышли на прогулку. Вернее в разведку.
В жутком волнении Владимир Львович приблизился к тому месту, откуда видел вчерашнее происшествие. Школьный двор был тих и пуст. Только подойдя ближе, где должна была лежать овчарка, он увидел на земле темное пятно. На этом вся разведка у них закончилась. Владимир Львович поспешно двинулся прочь со двора, буквально волоком таща за собой Бима.

Через три недели Владимира Львовича вызвали в милицию и долго расспрашивали про Алексея, спросили также: когда и при каких обстоятельствах тот продал ему квартиру. Владимир Львович несколько раз писал пространные объяснительные, однако о многом умолчал. Только здесь он узнал, что Алексей пропал, просто сгинул, и всё. При осмотре квартиры милиция обнаружила карабин «сайга» с одним патроном в стволе, и он был изъят. Парадного кителя не было.

Все просьбы Алексея, в отношении дочери, Владимир Львович выполнил,
даже устроил Катюшину свадьбу. Уже пять лет они живут с мужем в квартире отца и растят внука Алёшку.

Однажды, находясь у них в гостях, Владимир Львович не утерпел и рассказал Кате всё, как было, и про Африку тоже. Теперь они ждут письма от Алексея, верят, что жив, и что однажды придёт домой и скажет: «Здравствуйте, мои дорогие!»

Хозяина убитых собак Владимир Львович больше никогда не видел.

Ехал один молодой человек на новом сверкающем «ягуаре» в прекрасном настроении, напевая какую-то мелодию. Вдруг увидел он детей, сидящих у дороги. После того, как он, осторожно объехав их, собрался снова набирать скорость, он вдруг услышал, как в машину ударился камень. Молодой человек остановил машину, вышел из неё и, схватив одного из мальчишек за шиворот, начал его трясти с криком:

— Паршивец! Какого чёрта ты бросил в мою машину камень! Ты знаешь, сколько стоит эта машина?!
— Простите меня, мистер, — ответил мальчик. — У меня не было намерения причинить вред вам и вашей машине. Дело в том, что мой брат — инвалид, он вывалился из коляски, но я не могу поднять его, он слишком тяжёл для меня. Уже несколько часов мы просим помощи, но ни одна машина не остановилась. У меня не было другого выхода, кроме как бросить камень, иначе вы бы тоже не остановились.

Молодой человек помог усадить инвалида в кресло, пытаясь сдержать слёзы и подавить подступивший к горлу ком. Затем он пошёл к своей машине и увидел вмятину на новенькой блестящей двери, оставшуюся от камня.

Он ездил многие годы на этой машине, и всякой раз говорил «нет» механикам на предложение отремонтировать эту вмятину на дверце, потому что она каждый раз напоминала ему о том, что если ты проигнорируешь шёпот, в тебя полетит камень.

К С Ю Ш А

Николай Борисов

У Петра Владимировича было два сына и, как он иногда шутил, два неугомонных оболтуса. Погодки росли дружно и весело. Так весело, что Петр Владимирович не успел заметить, как они выросли. Окончили школу, поступили в институт, защитились и теперь вели самостоятельную жизнь также весело и дружно, что он их практически не видел.

Сам он вырос в многодетной семье, три сестры и три брата придавали его мироощущению уверенность и спокойствие. Да, он на земле ни одинок, есть родные по крови люди…и ему хотелось, чтобы и у его сыновей была такая же уверенность в жизни.

Жена же, родив ему двоих мальчишек, наотрез отказалась от дальнейшего продолжения рода. Мотивировав тем, что она не свиноматка производитель.
Как только Петр Владимирович её не уговаривал, что необходима им еще дочка, что только не предлагал…Он даже имя будущей дочери выбрал Ксения, Ксюша, так звали его младшую сестру. Но, нет, жена не поддалась на его уговоры.

А четыре года назад, что-то она не рассчитала, или пересчитала, а может быть не допила каких - то таблеток, вообщем, нежданно - негаданно забереминила. Ну, это дело житейское и ничего здесь сверхъестественного нет. Когда же ситуация прояснилась, оказалось, что сроки все прошли и для того чтобы избавиться от нежеланного ребенка необходимо искать подполь-ных специалистов.

Петр Владимирович заупрямился, а когда узнал что там девочка, то наотрез отказался давать жене согласие на аборт.
- Валюша, - говорил он ей. - Это же нам Господь Бог подарил девочку. Ксюша у нас будет, что та Снегурочка.

-Вы что Петр Владимирович, совсем из ума выжили. – Она всегда переходила на вы, когда хотела показать характер и свою непреклонность. - Вы, когда бреетесь, в зеркале не только свой подбородок рассматривайте, но и лицо полностью. Или вы запамятовали, сколько вам лет? Так я вам, милостивый сударь, сделаю милость и напомню и… свой возраст уточню. Снегурочку им, видите ли, захотелось, а как насчет снеговичка? Зима настанет, лепите себе до одури, а меня не трогайте, я вам не снежная баба.
И Господа Бога сюда, пожалуйста, не вмешивайте, больно вы о себе высокого мнения.

Скандал был грандиозный и затяжной. В пылу ссоры, жена ни единожды назвала его старым пеньком, а себя старой клячей. «Неизвестно, что ещё народится при нашем то возрасте,- кричала она.- Может так статься, мы остаток жизни будем сами мучиться и мучить неполноценного ребенка». Но, даже когда в истерике, она назвала его кровопийцей, он продолжал уговаривать жену не делать аборт… она его непослушала.
Да, это было четыре года назад, тогда ему было пятьдесят, сейчас же пятьдесят четыре.

Скрипя сердцем и душой, он нашел врачей, конечно за хорошие
деньги, кто бы мог совершить эту варварскую операцию. Втихомолку от жены, то что было у неё вырвано, выскоблено, он забрал из больницы. Благо то, что Петр Владимирович был директором небольшого предприятия и некоторые щекотливые вопросы мог решать на личностном уровне.

Санитар передал ему полетиленовый пакет молча. Сунул в руку и, не сказав ни слова, даже ни глянув в глаза, повернулся и ушел.

Петр Владимирович, несколько секунд, стоял в нерешительности. Отметив для себя легкость пакета, он хотел, было заглянуть во внутрь, но что-то его остановило.

С секунду поколебавшись, он приподнял его на уровень пояса, подложил левую руку под низ пакета и бережно понес к машине. Уже у самой машины ощутил на ладони что-то твердое и округлое. Он попытался пальцами ощупать предмет… и мысль, словно ток, пробила, пронзив его по всему телу: «Это головка его доченьки». Он ужаснулся: «Вот здесь в его руках, в пакете его доченька, его кровиночка. Мертвая, не живая». Осторожно положив пакет на переднее сидение, он сел за руль, руки мелко дрожали.

Откинувшись на спинку сидения, Петр Владимирович тихо заплакал.

Он всхлипывал, как маленький ребёнок. Вокруг никого не было, он был один, и стыдиться и скрывать своих чувств ему перед собой было нечего.
Выплакавшись, он повернул голову к пакету и еще вздрагивая, протянул руку, ласково погладив пакет, вымолвил: «Вот так, моя хорошая, вот и всё, мы с тобой так и не пожили вместе. Эх, Ксюшенька, Ксюшенька.»

Останки неродившейся дочери он похоронил в небольшой деревянной коробке, рядом с могилой своей матери, ни сказав об этом никому.

С тех пор прошло четыре года, как один день. Но, боль, поселившаяся в сердце, все чаще и чаше тревожила его.

Три года назад, перед самым учебным годом, он остановился рядом с голосовавшими у дороги девчонками- малолетками. Одна из них, увидев его машину, замахала руками и буквально запрыгала на месте.
Подбежав к остановившейся машине, она открыла дверцу и, взгромоздившись на сидение, защебетала:
- Пётр Владимирович, как хорошо, что вы нам попались. А то у нас денег нет, а домой ехать надо. Поздно уже.

Петр Владимирович узнал эту нескладную, худенькую с угловатыми коленками и плечиками девочку. Из-за маленького росточка и какой-то вострости тела она показалось ему птичкой- трясогузкой. Он даже улыбнулся сравнению.

Жила девочка в соседнем подъезде и часто попадалась ему навстречу. Всегда чем-то озабоченная она вечно торопилась то в школу, то еще куда-то. Он улыбнулся ей:
-Усаживайтесь поудобнее. Где это вас носило да ещё без денег.- Он повернулся к болтающим девочкам, - а может покатать по городу?
-Домой, домой,- загалдели они разом. – Нас уж наверно дома потеряли мы с самого утра шмоняемся.

- Ну, дамой так домой,- у Петра Владимировича отчего-то потеплело на сердце.
- А тебя как зовут, трясогузка?
- Ксения,- сказала девочка,- а это Валя, Лена и Наташа.
- Ксения,- говоришь, - Петр Владимирович внимательно посмотрел на девочку. – А в каком классе ты учишься, Ксюша?
- Мы все в восьмой класс перешли, вот мотаемся, скоро в школу, а не все еще школьные принадлежности купили.- Они опять, заговорили разом, перебивая друг друга о чем-то своем.

Петр Владимирович, усмехнулся, отметив для себя, что девочки самостоятельные, ответственные и со своим мнением. И, где-то в мозгу, словно тень, мелькнула мысль «и твоя Ксения была бы такой». Это, как искорка, как импульс и досада.

С той давней встречи прошло три года. Три года, как они подружились с Ксенией. Вначале он, как бы невзначай, встречался с ней здоровался, расспрашивал про учебу, семью. Если первое время Ксюша с настороженностью относилась к навязанным им беседам, то потом попривыкла.

Перед новым годом Петр Владимирович подарил ей хороший калькулятор и золотые часики. Радости Ксюши не было предела, от восторга она даже чмокнула его в щеку и здесь, словно, током пронизало все его мышцы мысль «и твоя Ксюша была бы такой».
Вначале он делал ей незначительные подарки. Узнав, что отец Ксюши спился и куда то сгинул, и, что мать идет по стопам отца, он стал покупать ей более для неё необходимые вещи.

Иногда в беседах у него нет, нет да проскакивало: доча, доченька или «нет, дочурка, ты неправа». По первой, Ксения, как бы замирала от воздействия этих магических слов, а потом, словно, смерилась и вроде бы даже не замечала.

Одно Петр Владимирович просил Ксению, чтобы она об их взаимо-отношениях никому не рассказывала. А то люди бог весть, что подумают. А если посплетничают, то от грязи неотмоешся. И, надо признать, Ксения никогда и никому, и ничего не рассказывала о странных их встречах и непонятных подарках даримых совершенно чужим для неё человеком.

За три года Ксюша выросла в симпатичную, целеустремлённую девушку. Её весёлый и озорной характер совсем покорил Петра Владимировича. Жизнь у него раздвоилась. Они с женой ещё продолжали спать вместе, но в их отношениях уже давно не было ничего общего.

Как-то незаметно для себя он стал простирывать своё нижнее бельё сам. И если где-то когда-то отскочила пуговка, то он уже не обращался за помощью к жене и брюки с рубашкой гладил сам, даже не задумываясь, зачем он это делает.

Да и жена его перестала обращаться к нему за такими пустяками, как порезать мясо или провернуть его на мясорубки, или достать что-то тяжелое.
Более того, он стал замечать, что она иногда старалась подчеркнуть то, что она в нём вообщем-то и не нуждается. Вначале это Петра Владимировича обижало, но постепенно попривык.

Они тянули лямку совместной жизни без радости и каких-то перспектив на будущее. Каждый из них жил своей жизнью и не делал ни малейших попыток приобщить к ней некогда любимого и близкого человека. Жизнь, словно, тот песок из рук стекала тихо, неотвратимо и бес сожалений.

Неделю назад Ксения получила паспорт, и Петр Владимирович увез её за город. Они целый день сидели в придорожном кофе угощались сладостями и говорили, говорили. Потом, оставив машину, гуляли по лесу, спустились к реке и Пётр Владимирович забрасывал по воде плоские голыши. Они с шумом кричали, отсчитывая сколько раз камешек оставит след и загадывали желания. Такого ощущения радости и сладости жизни он не испытывал никогда. Да, он и не пытался сравнивать свою прошлую жизнь, своё прошлое с состоянием теперешним, настоящим.

Он словно был опьянен. Люди, воздух, земля, деревья, птицы, машины даже дорога были сопричастны к его счастью, они были одухотворены им. Он видел в предметах окружающих его тепло и доброту, а может быть, его переполненное чувствами сердце наполняло эти предметы его теплом и любовью.

Вчера вечером они посетили могилу его матери. Букетик цветов был возложен у самого креста, а один цветочек словно отпал и одиноким опустился в метре от могилы. Ксения попыталась его поднять, но Петр Владимирович, ласково обняв её за плечи, сказал: Не надо, Ксюша, это его место. Он, как тот отбившийся от стаи журавленок устал и отдыхает.
Ксения в недоумении пожала плечами:
- А разве журавленок не хочет догнать своих родителей?
- Бывает так в жизни, что догонять и не следует…
- Это почему же не следует?
- А потому, трясогузка, что у каждого свой путь. И поскольку провидение так распорядилось, то вмешиваться не следует.

Нет, Ксюша ничего не поняла, да, и не особенно старалась. А Петр Владимирович не смог ей сказать, что здесь похоронена его дочь, его Ксюша и этот цветочек предозначался ей.

Она была счастлива. Счастлива не надуманным каким-то иллюзорным счастьем, а вполне жизненным и материальным. Её фамилия была шестой в списке поступивших в университет. Тот комплекс неполноценности умненькой, но бедной девочки давно рассеялся и все благодаря этому странному и не совсем для неё чужому человеку.

Петр Владимирович всё это время находился, как во сне. Он торопил время. Он спешил, заставляя спешить солнце, заставляя спешить ночь. Дни летели, словно сквозь него. Было ли это счастье? Наверное. И если счастье именно такое то он благодарен судьбе, что ему удалось испытать это необыкновенное чувство.

Был ли он рад? Если то возбужденное состояние, которое не покидало его уже две недели, называется радостью, да тогда он был рад, чрезмерно рад. В свои пятьдесят четыре года он чувствовал в себе столько сил, что ему казалось, что он мог взять свой «лексус» за задний бампер и оторвать от земли.

Это удивительное состояние было ему приятно, оно несло его изо дня в день, не давая задумываться ни о своём будущем, ни о прошлом. Всё, что было им намечено, спланировано он выполнил. И он уже намечал, прикидывал планы дальнейшей судьбы Ксюши. Вот только сердечко покалывает да голова иногда так заболит, что и не знаешь, что делать. Того и гляди, что глаза выскачут. Но это неважно. Это мелочи. Это пройдёт. Это временно.

Сегодня Ксюша с утра позвонила ему на работу и попросила, чтобы он к шести вечера подъехал к парку. И чтобы не опаздывал, она приготовила ему сюрприз.
Пётр Владимирович спросил:
- Что за сюрприз, Ксения?- У них на сегодня встреча не планировалась.
На что она ему игривым голосом ответила;
-До-олго-ожда-анный сюр-рпр-риз.
- Ты, что там, трясогузка, удумала? А? Ну, сознавайся!
На том конце провода фыркнули, и повесели трубку.

Пётр Владимирович терялся в догадках, что она там надумала. Может быть волосы отстригла? Так он её просил, чтобы она этого не делала. Вот три курса отучится, тогда, пожалуйста, можно и имидж сменить. Нет, наверное, покрасилась? Он тоже просил её пока этого не делать. Эх! Вот, манюнька, что-то же затеяла. Сюрприз.

Дела отвлекли от гаданий, более того, только садясь в машину, он вспомнил, что ему назначено свидание.

Позвонив жене и услышав недовольное бурчание, Пётр Владимирович отключил мобильник и, в сердцах хлопнув дверью, поехал на место встречи.

Конец августа выдался теплым, солнечным и не жарким. Народ, словно, осознав, что лето заканчивается, с удвоенной силой, бросился греть себя на солнце, купать в уже довольно прохладной воде и посещать места народной толчеи.

Пётр Владимирович весь изнервничался, пока доехал до парка, но, как он не торопился, всё равно опоздал на двадцать минут.

Ксения на высоких каблуках в обтянутой короткой юбке торопливо простучала по асфальту и, буквально упав на переднее сидение, выдохнула:
- Поехали!
- Ксения, здравствуй! Что случилось? Куда поехали? – Пётр Владимирович смотрел на неё с удивлением. Короткая просвечивающаяся блузка выдавала открытые груди, чего она раньше себе не позволяла. Да и Пётр Владими-рович осторожно намекал, что порядочность и нагота на публике, несовместимы. Что не надо сверкать теми местами, которые, по человеческим принципам, должны быть закрыты. И она прислушивалась.

Сейчас, глядя на неё, он поймал себя на мысли, что это вовсе и не Ксения.
Это её старшая сестра, о существовании которой он не подозревал. Вот разыграли, а? Вот это сюрприз. Надо же.…Да, нет же, это Ксения.

-Пётр Владимирович, поехали. На природу. За город, - она повернулась к нему в пол оборота, улыбнулась подведёнными губами. И он отметил для себя, что макияж её старит лет на десять, если не больше.

- Зачем, дочка? Я устал, как тот старый коняга, на котором весь день возили воду. Сегодня у меня выдался день идиота...,- она не дала ему договорить.
- Поехали,- и сделала движение всем телом к нему. – Поехали. Я сегодня хочу быть твоей…
- Что!? – Пётр Владимирович ошалело уставился в её ясные глаза. - Что? Что ты сказала?
Ксюша, не отводя взгляда выговаривая каждое слово с нажимом, произнесла:
- Поехали. Я сегодня хочу стать женщиной. Твоей женщиной. Ты не рад?

Петр Владимирович почувствовал шум в ушах, словно какие-то дополни-тельные насосы стали гонять по его венам кровь. Дыхание перехватило и не то отчаянье, ни то обида сдавили горла.
-Ксюша…ты…ты, что…,- он почувствовал боль в сердце.- Дочка…как…как ты могла? Ты же …дочь. У меня была…дочь,- он с силой потянул галстук, освобождая горло.

- Да не было у вас никакой дочери,- Ксения, словно не замечала его состояния.- Я же знаю у вас два сына.- Она хитро усмехнулась.- Вы же не просто, за так в меня столько денег вкладывали. Думаете, я не понимаю. Я всё, понимаю. У нас в классе все говорят, что мы спим с вами, что я содержанка ваша.…А, что разве не содержанка?

- Что? Что ты говоришь? Ты…ты думаешь, что ты…ты говоришь…Доча, Ксения, прекрати. Ксюша. Ты доча, моя дочь…
-Да, ладно вам. Петр Владимирович, комедию то ломать. Я всё понимаю. Я согласно хоть где…можно и на заднем сидении. Стёкла ведь тонированы.

- Ксюша… Ксюша…доча…- Петр Владимирович откинулся на сидение и не смотрел в её сторону. Он ничего не видел перед собой. Слёзы текли по его щекам какими-то неестественными ручьями. Они, стекая по подбородку, падали на синюю рубаху и впитывались, превращаясь в темные пятна, словно сюда попали две пули незримого убийцы и кровь вырывалась из глубины ран спеша заполнить собой все свободное пространство.

- Ксюш…,-Петр Владимирович начал хватать воздух ртом. Ухватившись за руль обоими руками, он с силой потянул его на себя, словно пытаясь подняться.
-Ксю…,- и упал на руль грудью, как- то неестественно сползая телом в сторону от Ксении.

Пётр Владимирович был похоронен рядом с могилой своей матери. И так получилось, что скрытая могилка, его так и несостоявшейся дочери, оказалась посередине по левую сторону от него, почти рядом с его сердцем.

Но одного Пётр Владимирович так и не узнал, что та, о которой он столько переживал, чьи останки покоились рядом с ним, вовсе не была его дочерью.

В жизни так тоже бывает...

Грех

Николай Борисов

Третьи сутки, с небольшим перерывом, моросил дождь. Лес вымок насквозь. Земля перестала вбирать в себя воду. Даже стволы деревьев, насытившись, казалось, источали из своей коры влагу.
Среди утренней мглы и монотонного шума дождя, было едва слышно чавканье сапог, устало бредущих вооруженных людей.
В поднятых капюшонах плащ-палаток они походили на таинственных обитателей ночного леса. Их было четверо. Двое посередине несли грубо срубленные из жердей носилки. Осторожно идущий первым остановился и поднял руку, шедшие следом замерли, бережно опустили свою ношу. Замыкающий группу присел на корточки.
В просвете между деревьев виднелся кусок лесной дороги.
- Привал, - первый сбросил с себя капюшон. – Что за чертовщина? Этой дороги на карте нет. Куда нас занесла нелегкая? – он, озираясь по сторонам, подошел к носилкам. – Час отдыха и вперед. – Опустился перед носилками на колени.
- Олег! Ты как? Олег! – приподнял край брезента.
- Олег, слышишь меня? – Серое пятно лица смотрело невидящим взглядом куда-то в сторону.
- Олег! Ты что?!…Сашек!…Ребята! Олежек умер…
Четверо молча сгрудились у носилок. Стащив с голов капюшоны, они стояли с непокрытыми головами и смотрели в невидящие глаза своего товарища.
С самого начала выход в тыл врага, за Днестр, не заладился. Удачно форсировав реку и перейдя минное поле они неожиданно столкнулись с патрулём противника. Бой был короткий. Скорее не бой, а нападение. Хладнокровно расстреляв, принялись обыскивать убитых и здесь Никита невольно поймал себя на мысли, что эта процедура ему крайне неприятна.
“ Они же ещё тёплые, может жизнь еще не до конца покинули их бренные тела, а с ними уже можно делать все, что угодно. И никто из них себя не защитит.” – Возникшая мысль поразила Никиту. И еще, когда, перевернув убитого лицом к себе удивился, что перед ним не моджахед. Забытое число раз вот так же, переворачивая труп он знал, чье лицо увидит. А сейчас, чисто выбритый подбородок заставил вздрогнуть от неожиданности. Тьфу, - выругался про себя, - Без войны кисейной барышней сделался, совсем отвык от запаха свежей крови. Еще с годик такой жизни и, наверное, плакать навзрыд над убитыми буду. Он с интересом заглянул в открытые глаза убитого, словно пытаясь понять, увидеть, что там за жизнью.
Стрельбой нарушили планы, надо было уходить.
Преследователи шли по пятам и только благодаря дождю, да афганскому опыту им удалось оторваться.
Торопились. На вторые сутки нашли склад с боеприпасами и техникой. Устроили грандиозный фейерверк.
Олег – балагур и анекдотчик или, как его называли друзья ласково – Хохлёнок, прикрывал отход группы. Когда напряжение спало, когда усталость была загнанна, чувством выполненного задания, в самые потаенные уголки сознания там, где он находился, откуда его ждали, рвануло …
- Да-а, жизнь наша – суета и томность духа. Вот и Хохлёнка нет, он еще здесь с нами, а его уже нет. А мог тренировать пацанов кулачному бою в своих Черновцах и жить. – Никита отмерил длину, ширину, рубанул саперной лопатой контуры будущей могилы.
- Рано или поздно так будет с каждым из нас. Только не знаем где и когда. – Он говорил сам с собой, тихо бурча под нос.- Да и хотелось бы чтоб похоронили по человечески, а не бросили на съедение…- Защемило под сердцем, словно кто пинцетом зацепил за живую плоть. Тяжело вздохнул, стиснул зубы до скрипа:
- Весь Афган прошел вдоль и поперек … эх … надо же … так нелепо, Хохлёнок ты наш, Хохлёнок …
- Александр, ты иди к дороге, понаблюдай там … и аккуратней. Витек, вы с Вовчиком яму копайте, а я Олежку пока в порядок приведу. Чтоб пред Богом предстал, как положено. – Никита сбросил с себя плащ-палатку. Дождь неожиданно прекратился. Лишь крупные капли, сброшенные с самого верха деревьев, еще падали, норовя попасть за шиворот, неся разгоряченному телу прохладу.
Могилу копали молча. Земля, насыщенная влагой, оказалась податлива. Тонкие корни деревьев сочно брызгали, словно лопались под ударами лопат и не сопротивлялись.
Никита застегнул на Олеговом камуфляже все пуговицы, на берцах окровавленные шнурки завязал на два узла накрепко, навечно. В кармане оставил зажигалку. Пачку сигарет “Прима” разорвал пополам на две части, одну часть с одной сигаретой засунул в нагрудный карман мертвого товарища, другую в свой карман.
Дно могилы, утрамбовав ногами, застелили ветками деревьев, на ветви расстелили плащ-палатку. Опустили тело, сложили руки крест накрест, а в левую ладонь вложили рожок от автомата.
- Спи спокойно, дорогой наш товарищ Олежек. Пусть земля тебе будет пухом. – Никита неумело перекрестился, за ним перекрестились остальные. – Верь, мы за тебя отомстим.
Плащ-палатку с телом обвязали ремнями, верх могилы, плотно один к одному подогнав, закрыли дрючками, как закрывают мусульманские могилы и торопливо засыпали землей. Когда над холмиком соорудили крест, из-за облаков пробилось солнце. Небо обдало бездонной голубизной.
Они молча постояли над могилой. Трижды подняв автоматы, клацнули, всякий раз передергивая затворами.
Александр – донской казак с сине – бордовым шрамом на левой щеке, прохрипел осипшим голосом:
- Дождь его загубил, дождь, - подсоединил рожок к автомату, вогнал патрон в патронник и повел покатыми плечами.
- Кабы не дождь он не потерял бы тропу. А так … вода траву спрямила, след нарушила, он с тропы и сбился, … спешил.
С ним никто не спорил. Были заняты своими мыслями. Но каждый думал об одном и том же: на месте Олега мог быть любой из них. Просто ему кости судьбы так выпали.
Отойдя от могилы, попадали кругом, несмотря на мокроту, пренебрегая всеми требованиями предосторожности, только автоматы сняли с предохранителей.
Усталость сладостной истомой обволакивала расслабленные ноги, тело. Сухари не хотелось жевать, поскольку от их хруста вздрагивал
осоловевший мозг и сбросивший дрему разум назойливо подсказывал: " не спи, опасность рядом, не спи “.
Никита же с нарочитой яростью вгрызался в кусок пересохшей горбушки. Он знал, что сейчас даст команду и бойцы встанут через “ не могу “ и пойдут. Но медлил, оттягивая этот момент, хотя отведенный час давно закончился.
Наконец скомандовал:
- Все, мужики, пора. Домой вернемся, Олежку помянем и отоспимся, - резко встал, энергично сделал несколько приседаний. – Нам нельзя здесь больше оставаться. Мы и так из графика выпали. Сейчас только вперед и вперед.
Чернявый красавец, Витька – Молдаван угрюмо усмехнулся:
- Нам бы, дядя Никита день продержаться, да ночь простоять. – Все улыбнулись.
- Нет, племянничек Витичка, прошагать, а где и пробежать, а где и на брюхе проползти. И главное следов поменьше после себя оставить. … Хотя … большего оставить невозможно. Он, тяжело вздохнув, осмотрел товарищей. Плащ-палатки крепко связаны и приторочены к рюкзакам. Обувь, обмундирование – все в надлежащем виде. Мельком глянув на могилу, мысленно бросил: “ Спасибо, Олежек. Свой смертью ты дал нам шанс выжить. Спасибо, друг. “ И громко для всех:
- А ну попрыгали, - сам, для примера, сделал несколько подскоков. Этого можно было и не делать, четверо из пяти – бывшие афганцы, более того офицеры разведчики. Нет, уже трое. Один Витька – молдаванин, родом из Тирасполя, не нюхал пороха. Так сложилось, что даже в армии не служил, но науку воевать освоил быстро. Что губка впитывает, а пострелять … медом не корми. Воюет с наслаждением, с каким-то немыслимым азартом. Одним словом – играет. А может такие войны и есть игра для взрослых, игра настоящих мужиков? – И усмехнулся своим мыслям.
Александр в Афгане хлебнул лиха, дважды был ранен, горел в “вертушке” вместе со ставшим в последствии знаменитым генералом. Шрам через все лицо оттуда. После войны, что перекати – поле, благо Союз боль-
шой. Так нигде и не прибился. А на Дону, говорит, душно, обмельчали казачки, выродились. Сорняк, говорит, остался, вроде меня. Хотя папах понашили, да шашек понапокупали.
С Вовкой – Душманом, Никита воевал вместе. Не один сухарь пополам съели, не одну флягу воды разделили, а про то, как на караваны ходили – отдельный разговор. Душманом прозвали еще там, как обрастал щетиной – истинный дух. Это он Никиту в Приднестровье вызвал. Написал: “ Приезжай в Дубоссары, есть интересное дело и с нашими встретимся “ и он приехал.
Никита смотрел на осунувшиеся, грязные, небритые лица, но не видел их. Он видел сжатые губы, жесткие, внимательные глаза, в которых горел холодный рассудок воинов.
- Все, потопали. Александр, вперед, я замыкаю. – И, не оглядываясь, пошел вдоль дороги.
Не прошли и двухсот метров, когда по дороге, разбрасывая шмотья грязи, грозно рыча, пронеслась “ БМП “ с шестью автоматчиками на броне. Где-то далеко в глубине леса послышался лай собак.
Не сговариваясь, прибавили шаг, а потом и сами не заметили, как перешли на бег. Таким темпом, лавирую между деревьями, отмахали километра три, и выбежали к шоссе. Так же, не сговариваясь, попадали в цепь по кустам, зорко всматриваясь и тяжело дыша.
- Никита, еще один такой марш-бросок и не дождется маменька сыночка своего. – Тяжело дыша, просипел Александр, - с вашей беготней, казаки – разбойнички, весь сон разогнали. Он упал рядом и напряженно уставился в сторону шоссе.
- Немудрено, Саня, - Никита сам сипел легкими, - время полдничать, а у нас во рту ни маковинки, ни росинки. В нашей первопрестольной, небось, свободные художники проснулись, кофею изволят кушать. Так что можешь считать и у нас время подъема. Самая пора для творчества. – Он также внимательно всматривался в проносившиеся по шоссе автомобили, автобусы.
Солнце нещадно припекало, земля парила, дышалось тяжело.
Вовка – Душман подбежал, согнувшись, перебежками:
- Командир, надо уходить отсюда, засветимся. Увидят, стуканут, нас здесь и завалят. Не выпустят.
Никита понимал, что собачий лай не случаен, да и БМП с автоматчиками в лесу тоже не на экскурсии. Ищут их. Но как перейти шоссе незамеченными? Как?
Несколько раз по шоссе проехал военный патруль.
- Нет, мы так ничего не вылежим. Давай обратно в лес. До ночи ждать, резона нет.
Проследив, как бойцы, словно тени, проскользнув, исчезли в лесу, он тоже в несколько приемов оказался рядом. Не останавливаясь, побежали друг за другом по лесу вдоль шоссе.
“ Раз, два, три. Три, четыре, пять, вышел зайчик погулять ” … - Никита дышал в нос, задавая себе ритм бега и думал, что становится староват для таких вот пробежек на свежем воздухе.
Неожиданно выбежали на поляну и налетели на телегу. Чуть в стороне паслась темно-коричневая стреноженная лошадь. Мужик, в широкополой соломенной шляпе увидев их на мгновение замер, словно онемел, выронил топор и стремглав бросился к шоссе. Он бежал, высоко выбрасывая ноги, ежесекундно оглядываясь и обеими руками придерживал к груди шляпу.
- Придурок, что это он за шляпу так ухватился? Стой! Стоять! – Никита крикнул, не веря в действие своего окрика. И впрямь, мужик еще пуще пустился бежать, петляя, что заяц. Но поскользнулся на раскисшей кочке, кувыркнулся несколько раз по земле. Шляпа отлетела на несколько шагов.
- Молдаван, возьми его! Живо! Живого и без пальбы! – Никита сощурившись прикинул расстояние. Если мужик выбежит на шоссе, то это конец. Они не дойдут до Днестра.
Виктор, скинув рюкзак, бросился за мужиком, что борзая. Он бежал
не скрываясь, держа в левой руке автомат, а правой размахивая, словно однокрылая птица.
- Саня, ты у нас, как человек знающий, лови и запрягай лошадь. Вовчик, а ты прикрой, если что. Я посмотрю, нет ли здесь еще кого-нибудь. – Никита увидел в кустах шалаш.
Крадучись подойдя, он осторожно заглянул во внутрь. Там никого не было. На ворохе травы валялся большой алюминиевый термос, рядом корзина, закрытая белым вышитым полотенцем. Откинув край полотенца он увидел большую краюху деревенского хлеба, кусок сала и несколько луковиц. Никита сглотнул неожиданно набежавшую слюну, взял термос с корзиной и подошел к телеге.
Лошадь стояла уже между оглоблями, пофыркивая, мотала косматой головой. От шоссе, в их сторону, Виктор пинками гнал впереди себя мужика, прижимая к животу его широкополую шляпу.
- Командир, - Александр жевал зубами травинку, - что будем с мужиком делать? Живым нельзя оставлять. Больно резвый, с собой … тоже … обуза одним словом. – Его шрам побагровел
Мужик упал на колени к их ногам:
- Братцы, братцы, не убивайте. Братцы, не надо … я не хотел … со страху это я … детки у меня … братцы … не убивайте.
- Вот, сука, а? … Ну, сука, - Виктор кровавыми руками держался за левый бок. – Вот сука, а? … Ножиком пырнул … ладно увернулся … кишки б наружу выпустил. – Он, словно оправдываясь, вертел головой, попеременно ловя взгляды товарищей. Его красивое лицо было белым, что полотно.
- Не ожидал я. Нагнулся к нему … поднять хотел его, … а он вот …
- Ах ты, падла! Что удумал! Каплун чертов! – Александр резко носком сапога ударил мужика в лицо. Тот, неестественно вякнув, опрокинулся навзничь и застыл, медленно вытягиваясь телом.

Никита подскочил к Виктору:
- Витек, на телегу! Вовчик, аптечку мне, живо! – Вот чего он боялся
больше всего. – Ах ты вояка хренов. Да разве к врагу подходят близко?
Уложив раненного, осмотрели, рана оказалась глубокой. Обработали, перевязали. Пока мучаясь, запрягали лошадь Никита раздел мужика, оставив того в черных семейных трусах да в майке. Кинули его на дно телеги рядом с Витькой. Никита поверх камуфляжа натянул его цивильное платье. Расселись с оружием. Сверху Никита навалил целую капну мокрой травы. Сам, нахлобучив по самые глаза широкополую шляпу взобрался за извозчика. Неумело шевеля вожжами и понукая, он заставил лошадь двинуться с места. Телега, жалобно заскрипев, медленно двинулась в сторону шоссе.
Путь к выходу на дорогу показался вечностью. Едва выбрались из кювета, как с телеги съехала половина травы, обнажив ошарашенного от неожиданности Александра.
Никита неторопливо слез и, вернув груз в исходное положение, зло буркнув:
- Вы что развалились, как на пикник едете, придерживайте сено. Еще раз мотнет телега и будете как яйца на сковородке.
По шоссе проносились машины. Напряжение возрастало. Никита всматривался в обе стороны дороги, выжидая выгодного момента, когда можно будет переехать на другую сторону.
- Только бы не патруль, - думалось ему. – Только бы пронесло. Если что завяжется, с раненным Витьком они не сумеют уйти. – Он вдруг увидел себя из окна проезжающего мимо автомобиля и усмехнулся. – Ну и видок, наверное, у меня. Эх, … а впрочем, все суета и томление духа …
Жалобно скрипя колесами и словно вразвалочку, нехотя, они, наконец-то перебрались на другую сторону. Забравшись далеко вглубь леса остановились. Распрягли лошадь. Перекусили мужицким харчем и легли отдыхать.
- Тебя как зовут? – Никита сорвал скотч с губ мужика.
- Братцы, не убивайте, не убивайте, братцы … я ведь тоже советский … братцы. Иваном меня зовут, Иван Федорычем …- Он плакал.
Слезы текли по белым, небритым щекам. Разбитый нос, губы сочились сукровицей.
- Сколько километров до Днестра, Иван Федорыч?
- Тут недалече … - мужик оживился, - по прямой километров пять с гаком. Не убивайте, братцы, я жить хочу …
Никита достал разорванную пачку “ Примы “, закурил:
- Ножиком-то зачем, а?
- Испужался я, братцы, испужался. Думал бандюки какие … не убивайте … у меня трое детишек … как они без меня … младшенькой Анютке шестой годик пошел … не убивайте. Христа ради прошу, не убивайте. – Седая щетина дрожала на мешковатых щеках. Красные глаза, наполненные слезами, глядели жалобно – просяще, заискивая с мольбой.
- “ Не убий. “ – Никита молча курил и смотрел, будто изучая мужика. – “ Не убий”. – Стучало у него в висках. Ну, какое дело ему до этого жалкого старика. Какого чёрта он здесь оказался? А если бы не оказался, то ещё неизвестно как бы всё для них обернулось. Что я с ним рассусоливаю? Шлёпну и дело с концом. Нет, нет …так нельзя, - Что-то внутри у Никиты пыталось протестовать. Какая-то легкая искорка вспыхивала, пытаясь разгореться, но тут же, словно под дуновением холодного ветра, гасла.- Он такой же русский, как и ты, не моджахед и не румын, наш советский и детей целый выводок.… Отпущу, а он ноги в руки и сдаст нас с потрохами. Потом локти будешь кусать. А если не сдаст. Если и вправду домой побежит, а потом…не-ет, ножичком- то он не просто так размахивал. Мутный мужичек, мутный. Витёк по его милости загибается еще, не известно довезём ли.
- А ты, что в Бога веришь? - Ещё пристальней Никита всматривался в мужика, словно пытаясь добраться до его сокровенных мыслей.
- Да, да … вот крестик … посмотри …православный я, он лихорадочно подбородком пытался показать, где у него крестик и стал понемногу успокаиваться.
- Православный, говоришь? А молитвы, какие знаешь? – Никита затянулся дымом последний раз. Затушил окурок в земле. Задавив его большим пальцем, загладив землю, листву.
- “Отче”, “Отче наш” знаю … - Мужик как-то померк, осунулся лицом, постарел.
- Вот и расскажи молитву вслух, - Он усмехнулся: Отче наш и Отче ваш. Ты же убить хотел. Покайся. Ведь это грех. Как же ты так? А еще православный. – Никита встал. - В писании что сказано? Не убий! А ты?
В лесу посерело. День подходил к закату. Раненного Виктора бил озноб. Его то бросало в жар, то он, дробно стуча зубами, просил: ”Му-ужик-ки, со-огре-ейте ме-еня, со-огре-ейте, за-аме-ерзю.”
То метался в бреду, мешая молдавскую, украинскую, русскую речь.
- Пора, - Никита посмотрел на часы. – У нас в запасе шесть часов. Виктора на лошадь. Александр первый, Володя рядом с Виктором, смотри, чтоб не свалился. Я замыкаю. Идите вперед. Я догоню. – Сам подошел к мужику.
- Ну что, Иван, тебе тоже пора. Дома, небось, заждались?
Тот стоял на голых коленях со связанными сзади руками, монотонно раскачиваясь шепотом читал молитву. Щеки дрожали, пот струился со лба.
- Отче наш сущий на небесах … да светится имя твое …
- Ну ладно, ладно. Услыхал Господь твои молитвы. Услыхал. – Никита сзади подхватил мужика под связанные руки. Поставил на ноги, уперев животом к телеге.
- Сейчас веревку разрежу, и иди на все четыре стороны. Но только не вздумай чудить, православный. Бога то, небось, вспоминаешь, когда совсем невтерпеж.
- Да? Да? … Братцы … спасибо, родные мои … спасибо, до конца жизни помнить буду, -мужик больше ничего не слышал, его словно била лихорадка, - … свеч…свечки в церкви за…за ваше здоровье став…ставить буду … спас…спасибо братцы … братцы, спасибо. – Мужик опять заплакал. Он разбитыми губами пытался поцеловать Никите руку. – Век буду … век буду помнить, родненькие мои, спа … - Удар ножом был нанесен профессионально. Тело, мелко задрожав судорогой, успокоилось.
Чуть выждав, Никита закрыл рукой удивленно распахнутые глаза мужика. Перевалив, бросил тело в телегу. Закидал травой. Тщательно обтер нож о вышитое полотенце. Им же, выбрав чистое место, вытер руки и бросил в телегу.
Посмотрел на небо, виднеющееся сквозь макушки деревьев.
-“Не убий”, - едва прошептал он, и добавил громче, - Все – суета и томление духа. – И уверенно пошел догонять своих товарищей.
Но невидимая тяжесть опустилась на сердце. Ему сделалось нестерпимо одиноко и так неуютно, и зябко, что он убыстрил шаг и запричитал:
- Все – суета и томление духа! Все – суета и томление духа! Суета, суета … суета … суета. – И вроде бы полегчало.
Но в нем самом что-то произошло. Случилось что-то ужасное и непоправимое. Он словно разделился в себе. Тело бежало, он слышал свое дыхание и ощущал биение сердца. Какие-то мысли крутились в голове, он видел листву под ногами, деревья вокруг. Даже чувствовал, как капелька пота скатывается по спине. Но что-то другое сжалось, сгорбилось до неимоверно маленькой величины и было в нем, и ждало чего-то неотвратимого, только ему ведомое.
А сзади, вверху, по самым кромкам деревьев, черным, огромным коконом следовало что-то и сбрасывало, сбрасывало тугую, черную паутину. Она проходила сквозь тело, оплетала плотнее и плотнее сердце, а может и не сердце вовсе. Может душу, его душу, в которую он мало верил. Никита, стиснув зубы, остановился и вдруг до него донесся шепот того мужика, читавшего молитву.
Он содрогнулся всем телом, холодная изморось прошла по спине. Нет, нет, не может быть … это ветер … конечно ветер, а может и не ветер … Никите захотелось крикнуть, так тоскливо сделалось в груди.
Перед глазами вдруг распахнулась бездна, словно земля разверзлась перед ним и он завис, паря над ней, ещё мгновение, ещё миг и он канет в эту темную, зовущую в себя пустоту, со всеми своими сомнениями и переживаниями
Дух захватило, воздух жестким куском чего-то несъедобного застрял в горле, он с силой выдохнул и тут же с жадностью втянул в себя липкую тягучую пелену, ощущая всем своим существом, что это не воздух.
Но сил не было сопротивляться и он тянул лёгкими, глотая и захлёбываясь и не чего не осознавая более. Но где-то, ни то в подсознании, ни то с вершин деревьев, даря робкую надежду, как освежающим дуновением веяло: Отче… наш… сущий… на небесах… да светится имя твоё,…да придёт царствие твоё…
- Фю-фю-ю-ю, фю-фю-ю-ю, - раздался свист, Никита увидел своих товарищей, и наваждение исчезло. Он услышал шорох леса, голоса птиц. Оглянулся и заученно выдавил:
- Всё – суета и томление духа. Всё – суета и томление духа.

Д О М

Николай Борисов

Жил – был дом. Стоял он на улице, окаймлённый едва проснувшейся по весне зеленью, с окнами, потускневшими он пыли. А может быть и не от пыли вовсе, скорее годы подернули легкой дымкой стекла, припорошив их, припудрив, чтоб не все виделось сквозь них любопытному глазу.
Улица была не большой и не маленькой, не широкой и не узкой, улица как улица, да и дом как дом.
Когда-то он манил своей свежестью людские взоры, удивляя резной вязью на наличниках и карнизах. Его пилястры, на втором этаже, словно слегка поддерживали с боков небольшой балкончик и заканчивались витиеватыми, некогда, наверное, белоснежными капителями. Балкончик же, маленьким язычком, нависал над парадным входом и из-за этого, казалось, что дом кого-то неустанно дразнит: то ли ветер, то ли солнце, то ли людей проходящих мимо.
А жил дом, как и все дома на этой улице. Он радовался внутреннему теплу, и все происходящее в комнатах было его жизнью.
Шли годы, менялись люди, менялось внутреннее убранство, и каждую перемену в себе дом воспринимал с затаенным ожиданием и любопытством. Люди любили его, они вселялись в него с радостью, и он отвечал им тем же. Как не хлестали дожди, дом не пускал их воды в свои комнаты. Как не обжигали лютые морозы, в споре с метелями он сберегал тепло для тех, кто жил в нем. И какой был праздник, когда по его стенам, проложили трубы отопления! Теперь тепло дом впитывал в себя каждой половицей, каждым кирпичиком. Он был благодарен людям, а люди были благодарны ему. Они, правда, не часто, но говорили: «Какой у нас хороший дом». И ему было приятно.
А жизнь шумела внутри него то музыкой, то пляской, то детским плачем.
Однажды по улице впервые пробежал трамвай. «Какое диво, - изумился дом, - дом на колесах!». Они подружились. Теперь по утрам, пробегая мимо, трамвай здоровался, а если выпадала свободная минутка, то успевали немножко поболтать. Трамвай знал и видел очень много, дому было интересно с ним.
Ему стали сниться сны, хорошие, радостные. Снилось, что однажды люди и его поставят на колеса, и он помчится, обгоняя ветер. И тогда непременно узнает, что там, за поворотом, ведь он с молодости вглядывался вдаль, думая и мечтая. Трамвай рассказывал, что далеко-далеко за много улиц есть огромные дома, они молоды, высоки и элегантны, и дому не терпелось увидеть, так ли это. Рядом же дома были низкорослы и давным-давно состарились.
Но, бывало, снились и другие сны, а, может быть, то были сны живущих в нем. Многое в этих снах дому было непонятно, в особенности желание некоторых людей покинуть его. Ему было больно от этого, но он не обижался. «Это люди, - думалось ему, - а они всегда чего-то ищут, куда-то спешат».
Вокруг с годами многое менялось, менялся и сам дом. Люди не забывали его, они старались, чтобы он не отставал от времени.
Много разной краски легло на стены, и дом совсем запамятовал, какими цветами форсил в далекую пору своей юности. Но это не тревожило, ведь и те, кто в нем жил, тоже менялись.
В этот же раз случилось что-то невероятное. С самого утра поднялась суматоха. Люди бегали, возбуждены и веселы. Хлопали двери, скрипела мебель, груженная на машины, шум стоял невообразимый. Странная канитель будоражила дом: впервые люди забыли о нем.
Когда наступила ночь, все стихло, успокоилось. На дом опустилась тишина, тишина неживая; не слышалось тиканья часов, под которое зимними ли ночами, летними ли дому всегда покойно думалось и спалось. И песен колыбельных слышно не было.
Дом долго вслушивался в себя, не понимая, откуда в нем эта пустота…Ему вспомнилось: где-то в прошлом, таком забытом и далеком, тоже была пустота, пустота звенящая, таинственная, наполненная дурманящей свежестью красок. Пустота ожидания человека. Впервые за многие годы дом не заснул, до утра все было в нем тревожно и тягостно.
Рано утром подкатил трамвай – его старый знакомый. Они поздоровались:
- Что, друг, скучаешь?
- Да, как-то пусто во мне, - ответил дом.
- По-видимому, все вышли,…то есть, выехали,- догадался трамвай.
- Как выехали? – переспросил дом и понял, отчего ему так неуютно.- Значит, уехали? Но где же другие люди? Почему нет никого?
- Да, наверное, и не будет, - трамвай, тяжело вздохнув дверьми, заскрипел по рельсам.
- Как не будет? А, как же я?… - но трамвай его уже не слышал.
Взошло солнце, оно красным шаром отразилось в окнах дома. Голубое небо было бездонно и прозрачно. По тротуару шли люди, они улыбались солнечному утру, по улице спешили машины, переговариваясь друг с другом
о том, что погода тепла, суха и нет дождя, и не нужно мокнуть.
Улица шумела, бурлила, живя и радуясь, спеша и не торопясь. Лишь дом был безмолвен и тих, но этого никто не замечал.
Так прошел день, наступила ночь. Опустела, замерла улица, в окнах домов зажегся свет. Только наш дом чернел неосвещенными окнами. Темнота вкралась в его коридоры и комнаты. В ненароком распахнутые двери потянулся холод. Но дом, привыкший не отдавать тепло, сопротивлялся. Ему грезилось, вот сейчас войдут люди, закроют двери, и вновь разольется тепло, и вновь зазвенит смех, и детское щебетание наполнит дом. А холод наступал.
Он вполз в комнаты и детские спаленки, высосав остатки тепла. Дом замерзал.
Только под утро скрипнула половица, и кто-то тихонько вошел, плотно прикрыв за собой дверь. Люди. Их было трое. Нет, не его жильцы, своих бы он узнал сразу, но и этим людям он обрадовался.
Дом ощутил их тепло. Наверное, люди желают посмотреть его комнаты, они, наверное, останутся в нем жить. Он так истомился ожиданием и холодом ночи, что, не сдержав своей радости, легонько вздохнул, уронив на пол маленький кусочек штукатурки.
- Вот черт, ещё развалится, чего доброго, - сказал один из пришедших и с опаской осмотрелся.
- Да, ты что? – отозвался другой. – Не развалится. Он бы ещё сто лет стоял, вона стены, какие…да-а …умели раньше строить. Ну, ладно, приступили.
Дом хотел сказать: « Да, простою. Я ещё очень, очень крепкий». Но что-то резанула его так, что он вскрикнул визгом выдираемого из пола гвоздя. Эти трое оторвали половицу пола.
От боли и недоумения дом замер. Он не понимал, чего хотят от него эти люди, почему они причиняют ему боль.
А люди отрывали доски, снимали двери и рамы, выламывали косяки некогда певучих дверей, они, ковырялись в нем, стараясь достать что-то нужное им.
Люди подходили и подходили, они, словно, муравьи облепили дом от чердака до самого подвала. И там, в глубине себя, он чувствовал их тела, они, как крысы терзали его, дома, тело. В торопливой возне никто из них не слышал ни стонов дома, ни его предсмертных криков.
Люди спешили, что-то выворачивая, срубая, ломая, и добытое тащили, тащили к тележкам, машинам.
Дому выдирали внутренности. Дом умирал. Он уже не охал, его растащили, вывернув всё, чем он жил, из-за чего считался домом.
И когда солнце, наконец, показалось из-за горизонта, оно ужаснулось, глянув в оскопленные, домовьи окна. В предсмертном зеве зиял дверной проём, и рваная его чернота казалась запекшейся раной в горле дома. Пустые глазницы окон поглотили первые лучи восходящего солнца, и оно, потрясенное, спряталось за облаками.
День посерел, заморосив мелким, слезливым дождем.
Один только ветер был рад, он вихрем проносился по комнатам дома, поднимая пыль, он бросался на стены, наслаждаясь своею вседозволенностью и беспомощностью дома. Он мстил ему за то, что тот никогда раньше не пускал его в свои комнаты, он будто хотел причинить дому боль. Но дом молчал. Это ещё больше злило ветер. И тогда он вырывался из комнат, швыряя песком и пылью в редких прохожих, и уносился в облака.
А дом по-прежнему молчал. Ему уже было всё равно.
Трамвай, увидев друга, сошел с рельс, и движение по улице остановилось.
Сигналили машины, галдели люди, иные поглядывали на дом, кто с любопытством, кто с сожалением, а кто – просто так. Лишь какая-то шедшая мимо старушка, в изумлении окинула дом взглядом и прошептала: «Антихристы», неистово перекрестилась и засеменила по своим делам. Несколько раз оглянулась, крестясь и что-то говоря, и было непонятно, то ли она шептала молитву по дому, то ли ругала кого-то.
Через день дом разбили, погрузили на машины и увезли куда-то за город, по широким улицам, мимо высоких домов, которых он так и не увидел.
А там, где он стоял, положили асфальт, посадили деревья, и улица стала немного шире, просторнее. Только не всех этот простор радует, да и улица сама вздыхает иногда тяжко и с сожалением, ведь без этого дома она стала другою, грустно ей.
И трамвайчик старенький больше не бегает по улице. Говорят, проржавел весь, может быть от переживаний, и его отправили на переплавку.
Другое всё на этой улице, поговаривают, что и её саму скоро по-другому называть станут. Многие, наверное, осиротеют тогда, как сиротеет человек, теряя каждый прожитый день.
Только город молодеет, становится светлее и краше, и его высоким домам нет дела до старших собратьев.
Но, каким бы светлыми и просторными ни становились старые улицы, холодок тихой печали нет-нет да коснется сердца, и вздохнется грустно, тяжело.
И вспомниться дом, такой обычный и ничем не примечательный. Если не считать того, что ты в нем родился и вырос.

Притча о Дружбе

В какой-то момент друзья поспорили, и один из них дал пощечину другому.
Последний, чувствуя боль, но ничего не говоря, написал на песке:
"Сегодня мой самый лучший друг дал мне пощечину".
Они продолжали идти, и нашли оазис, в котором они решили искупаться. Тот, который получил пощечину, едва не утонул, но его друг спас. Когда он пришел в себя, он написал на камне: "Сегодня мой самый лучший друг спас мне жизнь".
Тот, который дал ему пощечину, а потом спас жизнь, спросил eго:
- Когда я тебя обидел, ты написал на песке, а теперь ты пишешь на камне. Почему?
Друг ответил:
- Когда кто-либо нас обижает, мы должны написать это на песке, чтобы ветры могли стереть это. Но когда кто-либо делает что-либо хорошее, мы должны выгравировать это на камне, чтобы никакой ветер не смог стереть это.
Научись писать обиды на песке и гравировать радости на камне.

Компьютерный вирус

Сеpгей и Лена встpечались yже целый месяц, и сегодня она впеpвые позволила емy пpоводить себя домой. Они долго целовались в подъезде. А затем Лена пpигласила Сеpгея на чашкy кофе. Зайдя в кваpтиpy, они сpазy пpошли на кyхню, Лена сваpила кофе и они выпили его, дымя сигаpетами и глядя дpyг на дpyга. Hе было сказано ни слова, но оба чyвствовали, что именно сегодня должно пpоизойти то, о чем они дyмали и чего хотели со дня своей пеpвой встpечи.

Когда кофе был выпит, некотоpое вpемя оба пpодолжали молчать, ощyщая некотоpyю неловкость. Hо вот Лена yлыбнyлась, взяла Сеpгея за pyкy и повела за собой в комнатy. Он покоpно пошел за ней. Hо на поpоге комнаты вдpyг pезко отшатнyлся.

- Кто это?! - испyганно спpосил Сеpгей, глядя на мyжскyю фигypy, застывшyю пеpед меpцающим экpаном в дальнем yглy комнаты.

- Это? Мyж, - небpежно ответила Лена, пpезpительно глядя в тот же yгол.

- Ты замyжем?! - потpясенно пеpеспpосил Сеpгей. - Hо как же?...

- Была замyжем. А как только компьютеp кyпили, y меня мyжа не стало. Я слышала, что есть какой-то компьютеpный виpyс, так вот мyж этим виpyсом и заpазился. Я спать ложyсь - он за компьютеpом сидит, я пpосыпаюсь, yхожy на pаботy - он за компьютеpом. Даже не знаю, спит ли он, ест ли, ходит ли на pаботy... В общем, есть одинокие женщины, а я - одинокая жена. Только и pадости, что штамп в паспоpте. И так yже полгода.

- Да, но как же, все-таки, здесь, пpи нем...

- А он все pавно ничего не видит и не слышит. Хочешь yбедиться?

Лена включила на полнyю гpомкость телевизоp, pадио и магнитофон, сняла с сеpванта большyю хpyстальнyю вазy и pазбила ее об пол, бpосила на осколки металлический поднос, пpыгнyла на него, несколько минyт отбивала чечеткy, деpжа в одной pyке включеннyю электpодpель, а дpyгой pyкой стpеляя в потолок из охотничьего pyжья. Со всех стоpон в стены стyчали соседи, Сеpгей стоял, зажав pyками yши, но мyжская фигypа y компьютеpа ни pазy не шелохнyлась.

Hаконец, Лена остановилась, тяжело дыша и yтиpая пот со лба.

- Hy что, yбедился?

- Да-а, - пpобоpмотал Сеpгей. - Hикогда бы не повеpил, что такое возможно!

- Ладно, милый, - yлыбнyлась Лена. - Извини, я пойдy, пpиведy себя в поpядок, а ты подожди здесь. Сейчас я пpидy к тебе.

- Хоpошо, - ответил Сеpгей. - А я пока взглянy, чем же это он там так yвлекся.

Hочь заканчивалась, yстyпая место новомy дню. За окном начинало светлеть. Лена сидела на pазостланной постели и непpеpывно кypила, неpвно стpяхивая пепел в пеpеполненнyю пепельницy и стаpаясь не смотpеть на две мyжские фигypы, неподвижно застывшие в дальнем yглy комнаты пеpед меpцающим экpаном компьютеpа......

Любите женщину ушами

Таня Асулин


Они познакомились, когда Машутке было полгода. Оба, конечно, не умели говорить, и просто сидели на диване, таращась друг на друга блестящими коричневыми глазами. Потом оба учились ходить. Маша шлепалась на круглую попку и начинала вопить, а Макс помогал ей подняться и ласково поглаживал ушибленные места. Вообще, он был великим утешителем. Только Максу удавалось унять Машины слезы и переключить внимание на себя. Сам он никогда не плакал, хорошо спал и даже во время купания не капризничал.

Макс всегда был молчуном, и Маша заговорила поздно, после двух лет. Но уж остановить ее болтовню было невозможно. Когда они играли вместе, только ее мелодичный голосок и доносился из комнаты. Макс же тихо слушал. Им было достаточно общества друг друга - вдвоем качались на качелях, ездили на машинке, резво отталкиваясь ногами от асфальта, копались в песочнице, гремя ведерками и формочками.
Вместе с Максом Маша училась собирать пазлы, иногда задумываясь, куда пристроить бесформенную капусту или загадочное авокадо...
В обнимку с Максом она листала яркие книжки с картинками. Он терпеливо слушал, когда Машута по многу раз повторяла названия зверей и птиц, изображенных там.

Когда Маше было три, ее внимание привлекли буквы. Быстро выяснились их названия, и к четырем она уже могла назвать любую. Максу было все равно, как называется та или другая черная букашка на белом листе. Он доверял Машиному опыту.

В четыре с половиной оба стали ходить в танцевальный кружок. По молчаливому уговору было принято, что танцевать они будут вместе. Если Маша болела и пропускала занятия, то Макс тоже отказывался идти. Танцевать с другими девочками Макс не желал. Зачем нужны другие, если есть одна, самая любимая?

Жизнь Макса сильно поскучнела, когда Маша пошла в детский сад. Его в садик не отдали, он сидел дома с бабушкой, дожидаясь возвращения подружки и подробных рассказов о событиях дня. В группе были у Маши приятели и приятельницы, но всегда по возвращении из смешанного общества, Макс признавался лучшим другом и внимательнейшим слушателем.

Случилась однажды и размолвка в этой нежной взаимной привязанности. Как-то раскапризничавшаяся Маша грубо оттолкнула Макса. Он упал, ударился, но плакать не стал. Просто ушел. Он не появлялся у нас недели две, за это время Маша раскаялась и соскучилась. Когда она, наконец, снова увидела в дверях Максину любопытную мордочку, то кинулась к нему, обняла и обещала никогда! никогда! больше не обижать Макса, своего самого верного дружка. И обещание Маша сдержала.

Со временем рассказы о садиковских приключениях сменились историями из школьной жизни, и дружат они по-прежнему. Как и раньше, Макс заинтересованно выслушивает новые байки из жизни одноклассников, а также почти дословные пересказы прочитанных книг.

В каникулы Маша много путешествует, а вот Макс стал домоседом. Тем любопытнее ему подробные отчеты о полете на самолете, об экскурсии в горы, о плавании на кораблике вдоль побережья. Вместе они разглядывают надувной глобус и Маша важно называет страны, океаны и континенты.

Наверное, Максу бы тоже хотелось поездить и увидеть что-нибудь новое, но он, как и раньше, молчит. Видимо, Машиных впечатлений ему хватает. Он готов слушать ее часами, и часто из Машиной комнаты доносится равномерный звук ее голоса, даже не прерываемый вопросами. Это они общаются. Как всегда, Маша рассказывает, Макс внимает с почтением. Что ему еще остается делать, ведь говорить ему незачем...

Макс может только молча любить свою хозяйку и повелительницу. Ну, и слушать ее, развесив длинные мягкие ушки. Ведь Макс - очень преданный пес. Плюшевый.

Дядя Ваня

Сергей Елисеев

Ночью дядя Ваня почувствовал себя плохо. Вышел в кухню, посмотрел на меня неодобрительно из-под насупленных бровей. Склонившись над ноутбуком, я переводил книгу о космосе, которая должна была существенно поправить финансовое положение моей семьи на ближайшее время.

Он молча вышел во двор и вскоре вернулся. Ему явно нездоровилось, но он молчал. Он вообще никогда и ни на что не жаловался. За девятнадцать лет, что мы прожили под одной крышей, я не слышал от него, бывшего фронтовика, ни одной жалобы. Весь день он проводил в трудах и заботах: то забор поправит, то яблони опилит, то столярит, то слесарит.… В частном доме всегда есть чем заняться, а он не мог сидеть без дела.

В хороший солнечный денек, будь то зима или лето, приходили к дяде Ване два душевных товарища, брат родной и брат двоюродный. Сделав очередное полезное дело, например, устроив окно в крыше гаража или проложив канализационную трубу, старики-разбойники, как они себя называли, усаживались возле верстака, раскладывали немудреную закуску и открывали поллитровку. Тут обсуждались и дела семейные, и место России на геополитической карте мира. Особенно доставалось американскому империализму.

Утром ему стало невмоготу. Но он терпел. В полдень вызвали скорую помощь. Врач осматривал долго, внимательно. Наконец произнес: «Собирайтесь в больницу! Вы идти можете?» «Попробую» ответил он.

Опираясь на врача и меня, он медленно дошел до кухни. Вдруг остановился, сказал «Надо присесть…» и тут же рухнул на пол. Кровь фонтаном хлынула из горла, залив всё вокруг.
- Носилки! Быстрей! - крикнул врач. Я выскочил на улицу. Теряя на бегу шлепанцы, в носках побежал к карете скорой помощи.
- Что там? - лениво спросил куривший за рулем шофер.
- Носилки нужны!
Не спеша, шофер вылез из кабины и, попыхивая сигареткой, пошел открывать заднюю дверцу.
- Забирай…

Я бегом принес носилки в кухню. Уложили на них дядю Ваню. В этот момент в дверях появился мой сын, вернувшийся с занятий в институте. В глазах – испуг и непонимание. «Берите носилки, молодой человек!» скомандовал врач.

Я и сын осторожно выносим дядю Ваню. Ставим носилки в салон кареты, садимся рядом. Как во сне, едем в больницу…

В больнице кладем носилки на цементный пол приемного покоя.
- Подождите за дверью, - говорит женщина в белом халате за столом.

Мы выходим и ждем. Ждем, ждем.… Наконец, дверь открывается.
- Несите на второй этаж, - говорит женщина. Мы следуем за ней с носилками. На втором этаже она останавливается, говорит «Постойте здесь» и уходит. Мы стоим. Я смотрю на носилки. Это какой-то узкий обшарпанный противень. Дядя Ваня на нем бледный и без движения. Мимо нас шаркают больные. Устроившись на широком подоконнике разбитого окна, курят. На полу окурки. По облупленной стенке бежит таракан.

Больше ждать невыносимо…Я спускаюсь вниз. Заглядываю в приемный покой. За столом всё та же женщина.
- Что нам делать? Сколько можно ждать?
- Вы что? Не видите, что я занята? Подождите!

Я возвращаюсь наверх.

Ожидание кажется бесконечным. Вот так же 11 лет назад я привез сюда бабушку жены, мать дяди Вани. Сгрузил ее на пол, после чего меня попросили уйти. Я уверен, что до врачебного обхода следующего дня никто к ней не подходил. Помирай, старая!

Я снова спускаюсь вниз. В приемном покое никого нет… Что делать? Куда бежать? Кого хватать? Где вы, врачи? Делайте же что-нибудь! Ведь из человека жизнь уходит!!! На память приходят кадры американского сериала. Пострадавшего везут на носилках, а вокруг него рой врачей, врачей и груда аппаратуры. Но это кино…

Кажется, прошла вечность, прежде чем какая-то девочка в халате подкатила к нам тележку.

- Везите его в умывальник.
Умывальник в конце коридора. Закатываем туда тележку.
- Кладите его сюда,- говорит девочка и указывает на длинный стол вдоль ржавой чугунной ванны, над которой торчит водопроводный кран. Мы с сыном с трудом укладываем обмякшее, почти безжизненное тело… Я оглядываюсь вокруг в надежде увидеть хоть какое-то медицинское оборудование. Но в этой комнате со стенами, покрытыми выщербленной плиткой, больше ничего нет.
- Оставьте нас одних, - говорит девочка. Мы выходим. В состоянии оцепенения я стою у окна. Из-за двери доносятся страшные утробные звуки. Девочка его промывает?

Через некоторое время дверь открывается.

- Везите его на обследование, - говорит девочка. Это комната в середине коридора. В углу комнаты, заполненной приборами, стоит телевизор. По экрану под оглушительную музыку скачут девки в мини-бикини. С кресла встает потревоженный и недовольный молодой хозяин комнаты с черной осанистой бородкой. Слегка приглушив звук, и не выключая телевизор, обращается к нам:

- Вам чего?
- Вот… на обследование привезли…»
- А…- Бородатый доктор протягивает дяде Ване лист бумаги и ручку.
- Распишитесь.

С трудом дядя Ваня ставит свою подпись. Бородатый обтягивает его проводами, щелкает тумблерами приборов, разглядывает циферблаты, что-то записывает. Закончив обследование, он поворачивается к нам.
- Всё. Можете отвозить.
- Куда?
- Куда покажут

Мы выкатываем тележку в коридор. Я ногой цепляю за провод.

- Осторожнее!- вскрикивает доктор. - Ты знаешь, сколько этот прибор стОит?
- Извините, я нечаянно.

Мы с сыном в коридоре. Между нами тележка. Куда катить? Ждем. Ведь бородатый сказал, что нам покажут куда.

Наконец, появляется молодая женщина с каким-то странным лицом и весьма заторможенной речью. Это санитарка.
- Располагайте его, - говорит она.
- Где?
- А где хотите. В палатах мест нет.
- На чем?

Санитарка оборачивается, указывает на какую-то низкую узкую металлическую конструкцию в форме огурца.

- А вот сюда можно.
- Но ведь отсюда даже здоровый человек свалится.
- А я что сделаю? Нет коек.

Я бегу по коридору. Куда-то заскакиваю. Хватаю какую-то кушетку. Несу обратно.

- Матрас и подушка у нас есть, - говорит санитарка. - А простыню, если эта не нравится, можете потом из дома принести.

Она стелет поверх матраса тряпочку сероватого цвета.

- И это все?
- А вы что хотите?
- Чтобы врач осмотрел. Меры принял.
- Врач завтра будет.
- Он может не дотянуть до завтра.
- Ничего, сейчас капельницу поставим. Всё будет хорошо…

Пришел мальчик в белом халате и с капельницей. Долго искал вену на руке дяди Вани. Ткнул острой трубочкой и промахнулся. Тонкой струйкой потекла кровь.

- У вас вата есть? - спрашивает мальчик.
- Нет.
- Как вы же в больницу без бинтов и ваты? Завтра привезите.
- Сегодня привезем.
- Вы больше тут не нужны, - говорит замедленная санитарка. - Поезжайте домой.

Я смотрю на дядю Ваню. Герой войны, штурмовавший в 45-м Берлин, лежит в коридоре на обрывке простыни. Мальчик-практикант не попал ему в вену. Кого звать на помощь? Откуда? Оторвать от голых девок того бородатого? Устроить скандал? Заорать «ДОктора или я вас зарежу!»?

Мы с сыном уходим. Долго, очень долго добираемся до дома. Общественный транспорт и в будний день горожан не балует, а сегодня в выходной – тем более. К тому же, послезавтра – пасха. Всё затихло в предпраздничной расслабухе...

Что же случилось? Ведь еще позавчера он был совершенно здоров. Утром делал зарядку, махал руками. Он любил жизнь и вел правильный образ жизни. Труд и движение считал основой всех основ. После войны сорок лет проработал на своем заводе. Мастер золотые руки и абсолютно надежный товарищ, которого посылали работать в самые разные уголки планеты от Кореи до Кубы. Правительство отметило его наградами, обычно присуждавшимся деятелям международного коммунистического движения. Делу коммунизма и товарищу Сталину дядя Ваня был предан беззаветно.

Собственными руками он построил дом, в котором мы сейчас живем. Вырастил сад. В саду, вопреки всем законам ботаники, выращивал виноград, из которого делал душистое вино. Мечтал о внуках. Девятнадцать лет назад морозным январским днём я внес своего первенца в дом и, уложив на диван, развязал одеяло. Дядя Ваня долго смотрел на крошечное сопевшее существо. Наконец, произнёс: «Говнюк!» и ушёл в свою комнатку абсолютно счастливый. Первая игрушка, которую дядя Ваня дал внуку, когда тот начал ходить, был молоток. Потом, когда внук подрос, дядя Ваня посадил его за руль своего «Запорожца». На полянах и пустых просеках внук осваивал водительское дело. А к совершеннолетию дед оформил его в автошколу на получение водительских прав. Дед и внук были всё время вместе. Любили друг друга молча, сильно и по-мужски.

Что же случилось? Он был такой сильный. Когда я пришел жить в его дом, он, улыбаясь, показал мне на двухпудовую гирю у входной двери.

- Не пущу, если не одолеешь!
Я вскинул гирю на плечо. Толкнул вверх.
- Не так надо! - сказал дядя Ваня и, взяв гирю, начал жонглировать ей, перекидывая с руки на руку.

Господь наградил его большой силой и добрым сердцем. Он посылал страшные проклятья разгулявшейся преступности, но приглашал соседа, чтобы тот зарезал ему кролика. Даже в самые тяжелые времена, когда правительство перестало платить пенсии своим престарелым гражданам, дядя Ваня покупал на базаре семечки, чтобы подкармливать птиц.

Что же случилось? Не на дереве ли он надорвался? Два дня назад свалилась в глубине сада старая подгнившая лозина. Упала и забор подкосила. Непорядок! Дядя Ваня первым направился к дереву с топором в руке. Мы с сыном, взяв пилу, поспешили за ним. Дядя Ваня работал топором, как русский ратник на поле Куликовом. Я чуть ли не силой отнял у него топор. А может, я во всем виноват? Может, бежать надо было и не подпускать его к лозине? Ведь ему под восемьдесят. Долго ли что-нибудь внутри оборвать?

Ещё зимой на семейном совете решили, что дяде Ване необходимо съездить отдохнуть. Тем более, что военкомат бесплатную путевку в Крым выделил. «Никуда я не поеду!» - запротестовал он. «Терпеть не могу домА отдыха. Кино, вино, домино! Умрешь со скуки!» Но мы настояли. Для поездки нужна была справка врача. От врача он вернулся бледный, с трясущимися руками. «Не дала гадина справку. Сказала, что я старый, и крымский климат могу не выдержать. Да я в работе любого молодого загоню!». И на следующий день дядя Ваня с яростью набросился на лозину…

Утром сын в институт не пошел. «Заводи машину, - сказал я ему. – Поехали к дедушке!» Я надел поясную сумку-кошелек, сунул туда все деньги, какие в доме были. В первый раз в жизни сын выезжает на машине. Едет к дедушке.

В больнице нас встретила тетя Клава, жена дяди Вани. Дома она не ночевала. Вместе с ней были два «старика-разбойника», озабоченные и торжественно серьезные.

- Его перевели в реанимацию. Иди посмотри, - сказала тетя Клава.
- Как можно зайти в реанимацию, святую святых больницы? - подумал я.
Реанимационная оказалась палатой, в которой лежало около десятка мужчин и женщин, некоторые без движения, некоторые переговариваясь между собой. Молодой парень, опершись на локоть, пил из пластмассовой бутылки. Опорожнив ее, он размахнулся и крикнул товарищу, стоявшему в дверях: «Миш! Принеси еще!»
- Я тебе покидаю! - цыкнула на него женщина в белом халате. И это реанимация?

Дядя Ваня лежит у окна, накрытый простыней, из под которой торчат его голые ступни. Из него тянется трубка, входящая в небольшой ящик с циферблатами на прикроватной тумбочке. Он бледен и недвижим. «Живой ли?» - думаю я. Словно в ответ на мои мысли, дядя Ваня дернул ступней. «Слава Богу! Живой!» - сказал я.

- Врач был? - спросил я у тети Клавы.
- Нет еще. Но сказали, что будет.
- Надо поговорить с теми, кто есть. Где тут у них врачи?
Тетя Клава подводит меня к двери в коридоре.
- Тут они.
Я стучу.
Дверь открывает женщина в белом халате.
- У нас обед.
Она закрывает дверь.
Я стучу снова.
Дверь открывает мужчина в белом халате.
- Вам чего?
- У нас больной лежит в реанимации. Иван Н. Каково его состояние? Может, надо что-нибудь?
- Состояние его стабильное, - говорит мужчина. – Но ему желательно достать некоторые лекарства. Дорогие, правда.
- Какие? Напишите!

Я подаю ему листок бумаги и ручку.
Врач пишет.
- Мне кажется, за ним нет должного ухода, - говорю я не очень дипломатично.
- Вы не правы. Мы делаем что можем. Привезите эти лекарства. Они могут помочь.

Я выбегаю на улицу, где в машине ждет меня сын.
- Гони, сынок, в аптеку. Дедушка умирает.

В аптеке аптекарша рассматривает поданную мной бумажку. Подает пакетики.
- Вы можете минутку подождать? У меня нет сдачи.
-Сдачи не надо.

Мы снова в больнице. Передаю лекарства врачу, который давеча рекомендовал их купить. Он смотрит удовлетворенно.
- Хорошо. Будем надеяться на лучшее. Знаете, поставьте свечку в церкви. Так, на всякий случай.
…………………………………………………..

Прошли сутки. Наступил святой день пасхи. Я дома. С замиранием сердца жду вестей из больницы.

Слышу тарахтение «Запорожца». Выскакиваю во двор. В калитку входит жена и тетя Клава.
- Ну что?
- Всё, Сергей… Он умер…
Не может быть! В глазах темнеет... Я убегаю в сад. Сажусь на свежий пень лозины. Подвываю как щенок. Откуда-то издалека, мне отвечает собака…

……………………………………………………………….

Похороны состоялись за день до праздника Победы. В день похорон пришел венок из Америки. Мой товарищ из маленького городка Плано, штат Техас, узнав о несчастье, прислал огромный букет темно-малиновых роз, корзинку фруктов, головку сыра и венок.

В тот же день с нарочным пришла телеграмма из Кремля. Президент Российской Федерации благодарил дядю Ваню за доблесть в годы войны, за многолетний труд на благо Отечества и желал долгих лет жизни.

Змеиный контракт

А-Др грог


…Закопают в песок, не будет молитв, залпов в воздух и прочих глупостей. Разделят немудреные вещи. Каждый возьмет что-то на память…

«Желтый контракт»

Кино войну сильно уплотняет. Там только случаи чередуют, ни время, ни расстояния, ни стоптанные сопревшие ноги. Ни язвы по всему телу от укусов, ни личинки подкожные, что привычно выковыриваешь щепой.

Редчайший случай – засада. Здесь только одна сторона вступить успевает, вторая уже покойники, хоть и на ногах. Засады только на тропах, потому плаваешь вольно. Плывешь в зеленой сырости. Расталкиваешь, обтекаешь. Две минуты – мокрый навсегда. Всякую дрянь на себя собираешь и той же зеленью мокрой смываешь. Часами, днями. Всю жизнь. Чтобы нос к носу вышли в зеленом этом опостылевшем море – это действительно случай. Мелькнули друг другу… даже не рожами, а непонятно чем, колыхнулись ветви – все, отплавались, секунда решит. Кто кого? Заливай горячим - жарь в зелень! – хвались, у кого поубористей... Потом, кто авторитетнее оказался, место осмотрит – а было с чего, или сгрезилось? Случай это, дурной, бестолковый, вредный. Вовсе не киношный.

А вот на тропах пакостить, так это за милую душу. Что они нам, что мы им. Не столько растяжки – это удовольствие по нынешним временам дорогое. Шипы, колодцы в одну ногу – туда вошла, обратно кожа чулком к стопе. Либо сиди, жди, пока откопают. Терпи, гадай – сунули змею или нет.
Змеи, змеи, змеи… Всегда и везде. Сначала шарахаешься, потом привыкаешь, и раздражение вызывают лишь те, что не срисовал заранее. От которых вздрагиваешь, что оказались не там. Желтые, зеленые, коричневые, с рисунком, без рисунка, толстые и как глисты. Болотные, тростниковые и даже пальмовые, что живут на вершинах. Есть еще и птицеяды, что стоят в зеленой тросте, как те самые тростинки, такие же зеленые, покачиваются, охотятся на маленьких птичек – и даже, как уверяют местные, бьют их влет. Жутко ядовитые. Женьку Романовского, который отошел отлить, ударила в член, умер минут через пять. А уж орал! Но все считали, скорее от шока, а не яда. Все-таки маловаты эти змейки и тонкие - тоньше мизинца. Их легко отличить. Если заметил, что одна из тростин от сквознячка движется не в такт с остальными, смотри у нее глаза поверху – две малюсенькие черные бусинки. Тогда уже уходи медленно, не тряси ничем – они на движение и тепло реагируют…

Очень настырные водяные, противного белесого цвета, иногда с едва заметным узором по спинке. Отгоняешь, но все равно лезут на облюбованное. Когда лежишь в «секрете», в кореньях у самой воды – могут на голову взобраться и так достать, что приходится место менять. Насекомые особая песня. Если бы действительно насекомые, а так не поймешь что. Бывает размером чуть ли не по локоть, как стелька от сапога, только рыжая с множеством ножек. Дави не дави – ни хрена ей не делается, как и стельке. Еще и почва мягкая, пружинит. Между камней бы ее зажать да потереть… Такие крупные, конечно, редко попадаются, зато детишки сотнями расползаются. От любого укуса нарыв.

Вдоль реки (когда в наряде) большей частью продираешься согнувшись в три погибели. Это не потому, что с того берега постреливают - для прицельного выстрела слишком далеко. Выше плеч сплошной сросшийся потолок. Внизу корявые ободранные стволы, словно специально расставленные, поддерживать это безобразие. Ниже все сорвано, расчищено водой во время разлива. Вода давно ушла, оставив слой грязи, который хорошо держит следы. Видно не только где проползла змея, но и малюсенькие дорожки насекомых. Ливень, который предваряет тропический час, снова сотрет все следы. Змеиные и наши.

Мы ищем следы высадки. Узкая, периодически подтопляемая полоса под зеленью, идеальная природная ловушка следов. Словно раскинувшийся ленивый предатель, сдаст каждого, кто попытался ее коснуться.

Река здесь делает огромный поворот, образуя подкову, в центре которой наше зеленое проклятие. Единственное место высадки, где можно сразу же затеряться и дальше, так и не увидев неба над головой, выйти к горному массиву и там уже прятаться бесконечно долго, потерять или похоронить целую дивизию. Если есть иное, древнее, страшное, что зародилось еще до человека и пугало его всегда – это там.

Когда находим след, сразу сообщаем в базовый лагерь, поднимаются по тревоге, перекрывают выход из подковы. Реку контролировать еще кое-как можно. А вот джунгли, начинающиеся от этой реки – нет. Невозможно предотвратить ночные высадки. Невозможно держать постоянное оцепление наверху.

Те, кто высаживается, стараются выйти на один из вырубленных нами коридоров, поднимающихся вверх в сторону базового лагеря. Это единственный шанс успеть преодолеть зеленку за ночь. Успеть до того, как раскинется оцепление и будут запущены в зелень группы со следопытами. Потому минируем и собственные тропы, ставим растяжки, вырубаем и поддерживаем фальшивые тупиковые направления-ловушки. Ночью никто из нас не рискнет пройти по тропе, хотя все выставляешь сам, и уж, тем более, никто не придет из лагеря; как темнеет, все меняется, расстояния, признаки… исчезают, тасуются, возникают другие - ложные, джунгли стремятся тебя обворовать. Вероятно, у здешних есть свои местные лешие, желающие поморочить.

От базы спускаться круто вниз, а потом по зеленой влаге около четырех часов. Это если без остановок и по своей тропе. Когда такое было? Иные места настолько чужие – проходишь на внешней стороне стопы, крадешься, как сейчас…
Небольшая черная змея, похожая на питончика, безуспешно пытается бежать. Мой напарник выдергивает ее из-под корней, но прежде чем успевает переломить позвоночник, та рвется, брызгает на него вонючим, разнося резкий запах. Здесь не размахаешься. Сколько раз видел, как раскручивают змею за хвост, а потом плашмя бьют о землю. Он доволен, считает, что наряд удался. Уже приглашает на вечернюю змею. Пихает в холщовую сумку. С такими сумками они не расстаются – это племя собирателей всего, что плохо лежит. Опять приготовят на пару, и будут выщипывать кусочки палочками, словно те самые муравьи. Принимаю приглашение, хотя здесь и на одного мало. Но главное в подобной трапезе процесс. В подобном месте время следует убивать. Зверски, со всяческими изощрениями. Иначе сойдешь с ума. Каждый находит себе какое-то хобби, ставит цель. Посвящает ему свое время. У меня мечта и цель – попасть в урода на той стороне. Я не знаю, насколько скучным окажется остаток жизни, потому не тороплюсь.

Может быть, следов не окажется – скорее всего так, – тогда предстоит скучный день лежания в гамаках. Расковырять назревший гнойник. А перед тем побиться с кем-нибудь об заклад – будет одна большая личинка или гнездо малюсеньких, словно порошок. Потом ливень, и можно будет поиграть в волейбол. Мы каждый день занимаемся этим сумасшествием, голые под стеной воды на песчаной площадке. С одной стороны великие джунгли, с другой великая река.
Потом сделаю свои два выстрела в урода на том берегу и знаю, что опять не попаду. Слишком далеко…

На той стороне с обеда должна подъехать водовозка. Бочку я им уже дырявил, теперь они машину в зеленке тормозят и качают. Шланг так и лежит, не убирают, валяется все дни. Не видно, чтобы суетились, раскатывали. Не боятся, что стибрят. Бомжей на них нет. А нам далеко, только в оптику их суету и разглядываем. Должно быть, там помпа работает, насос. Если бы вечером приезжали, может, и слышно было бы. Вечером звук далеко разносится. Ночью опять словно вязнет в густом воздухе.

У них совсем нет прибрежной зоны, тот берег подмывает, вода там ускоряется и вешает на зелень всякую дрянь, мусор, непроходимая зеленка нависает шапками, только в одном месте прорублено к воде что-то вроде дороги, эта впадина и образует маленький пляжик - площадку. Там все время приходится расчищать подходы, спихивать коряги и стволы.

По сравнению с ними, мы живем роскошно. Огромный пляж, выдающийся в воду песчаной косой. Если только не знать, что под слоем песка. Пройди десяток-другой шагов, и начинает сосать под ложечкой – что-то не так… Еще не прогнулось под ногой, но душа чувствует, предупреждает. Это жидкий перегной, прикрытый сверху слоем песка. Чуть дальше невидимой границы - и провалишься в черный зыбун. Не выдержит верхний слой, уйдешь вниз, всосет. Какое-то время на чистом пляже будет черное пятно, поминание. Дальше можно только ползком, но до воды уже вряд ли. Место, до которого можно ходить безбоязненно, мы отметили бамбуковыми колышками. Раньше любимое место отдыха рептилий, теперь наше. Распугали конкурентов на месяц вперед. Этот пляж и есть крайняя точка подковы. Самое безопасное здесь, внизу.

С рассвета выходят два наряда. Один по левой стороне подковы, второй на другую сторону – смотреть следы. Иногда доходим до поселка на сваях. Дальше нет смысла, у здешних крестьян днем и ночью глаза на затылках. Можно свернуть в сторону и возвращаться зеленкой…

После выхода, сразу к пальме, той, что завалилась в сторону пляжа. Привычно смахнуть насекомых – вставлять диски – править спину. Прерываешься только, чтобы опять насекомых согнать - пальма старая, обжили. Но другой, подходящей для меня, нет. Местные каждый раз наблюдают, удивляются – чего ору, мучаю себя. Видят, что больно. А я знаю, что если сейчас не поорать, потом много хуже будет. Спина это еще с Белоруссии – первый госпиталь, первая реанимация. Хорошо там было. Санитарки уколы делают… Расспрашивают, о чем спрашивать нельзя. Тут спросить, почему себя мучаю, не решаются. Может, я мазохист. Интересно, есть у них мазохисты? То, что садисты каждый второй, это знаем – насмотрелись. Не дай бог однажды под их умение попасть. Смотрю на них, улыбаюсь. И они улыбается. Я, когда спину правлю, все одновременно – и ору, и плачу, и улыбаюсь. На этом берегу можно поорать. Здесь вообще все можно, если только не в секрете находишься.

От постоянного лежания в самодельных гамаках (а они короткие – на нас не рассчитаны), да от подобных хождений ощущение, что стал на всю жизнь горбатым. И по лагерю таким ходишь, чтобы поменьше казаться, вровень с остальными. На нас охота, за нас много больше дают, чем за местных.

С того берега постреливают редко, скорее, чтобы сказать, что они там не спят. До него далеко, потому попасть можно лишь случайно, с великой дури, либо какой-нибудь крутой снайпер из штучной винтовки. Но ни той стороне, ни этой такие снайпера не по карману. Здесь как нигде понимаешь, что войны выигрывает тот, у кого денег больше. Ни тому берегу, ни этому ни за что не выиграть – обнищали, да и река эта треклятая. Нет средств для качественного рывка. Все, что можно заложить, заложено-перезаложено десятки раз. Прииски, шахты, разработки. Патовая ситуация.

Перед дождем прыгаю на песке. Вверх, сколько могу, вниз – отбиваю руками землю и снова вверх, как разомкнутая пружина. Думают, что таким образом молюсь своему обезьяньему богу. В иные дни до тысячу раз так делаю. Привыкли, тут каждый по-своему дурь вышибает. У воды тропический час не так давит, как наверху. Там уже не распрыгаешься. Там я другим занят.

Прыгаю и смотрю, как один из наших натирается куском мыла. Сейчас в старый гидрач будет влезать – Володе сегодня с мокром схроне дежурить. Как дождем заслонит тот берег, заляжет. Дома таких дождей не бывает, чтобы стеной с неба вода валилась, еще чтобы все в одно и то же время, а потом - как отрезало. Хоть часы сверяй.

После небесной помывки подсыхает моментально, можно и вздремнуть. Без гамака спать только стоя. Не вздумай прилечь на покров. Почему? Ковырни ногой или попрыгай на одном месте – узнаешь. На всю жизнь охоту отобьет, если только ты сам не родня расползающимся – тех, что вовсе без ног, и тех, кто лишние отхватил по жадности. Если был здесь бог, наделял природу, то с чувством юмора у него случился явный захлест. Женька мог бы подтвердить.

Внизу у реки – гамаки. В верхнем базовом лагере – палатки, без змей – сожрали их, но туда только через две недели. А уже здесь самые змеиные места. Врали нам, что в запрошлый сезон, одного ненавистного «капрала» (из местных), когда спал, обмазали выделениями самки в ее брачный период. Сползлись со всей округи – палатка буквально шевелилась. Впрочем, сам он к тому времени был уже мертв. Брачный ли период, не брачный – ядовиты одинаково, но в брачный сильно злые. Не слишком мудря, выжгли огнеметом. Лучше бы помудрили, потому как, рванул боезапас, который тот держал у себя. Чудом никого не зацепило. Короче, повеселились. Издали смотрели, как надувались и лопались тушки… Личные вещи обычно оставляли себе на сувениры, на память - кто бляху, кто тесак, а кто новый прицел со «шмалки». Единственный случай, когда никто не рискнул. Закопали на месте со всем его хозяйством. На пару дней разговоров хватило, а потом опять скукота.

Лапша на уши. Мы тоже такой можем понавешать про синих от холода и одиночества медведей. Хотя… Шут их знает. Здесь многое сойдет с рук, будет списано на боевые потери, а в базовом лагере дисциплина насаждается. Мало кому хочется закончить жизнь, когда гнилостные древесные муравьи, вроде наших земляных «стеклях», будут выжирать тебя изнутри через вставленные во все дыры бамбуковые трубки… В любом случае, подобные наборы не для нас.

Каждая царапина, каждый укус – язвочка. Приобретешь похвальную привычку проваривать белье, прожаривать, сушить на раскаленных камнях, коптить в дыму. И различные вариации, пока каждый становится поклонником собственной и начинает убеждать в преимуществе других. Нет смысла плодит паразитов, забираясь в воду. Здесь она настолько напоминает какао, что дома, как бы не ностальгировал по этим местам, в столовой от подноса с гранеными стаканами, заполненных этим напитком, шарахаешься.

Две недели внизу - и пересменка. Отдыхаешь, лечишь язвы, отходишь, отмокаешь душой в верхнем базовом лагере. Достаточное время, чтобы избавиться от подкожных червей, подлечить желудочный сальминоз до степени, что уже не разбрызгиваешь пищу снизу.
Две недели - и опять вниз. Здравствуй, зеленый дьявол, давно не виделись! И опять. До тех пор, пока не кончится контракт или не закопают в зеленке.

Змеи, змеи, змеи… Пальмовые, что устраивают свою жизнь на самой верхотуре, в кроне, тростниковые - зеленые птицеяды. Водяные. И белые, что живут в камнях и под гнилушками… Под слоем, что пружинит под ногой, - собственная жизнь, расползающаяся от шагов или упрямо атакующая, отстаивающая свое место. Каких только не удалось попробовать – запеченных в тесте или золе, мелких, свитых спиралью и рубленых здоровыми кусками, хрустящих на зубах и нежных, целиком приготовленных на пару к самым разным соусам, залитых маринадом, жареных на вертеле. Пил кровь… Сразу живую и коктейль - сливал в рисовую водку, превращая местную «живую» в еще более... Рисовая водка – дерьмо редкостное. Впрочем, все, что крепче десяти градусов, в тропиках форменное самоубийство. Это не в гостинице под кондейшеном водку жрать и там же опохмеляться. Но водку пьем строго – мензурками натощак, подмываемся, как бы, изнутри.

Мне их лекарства не понять; тут и расплющенная в лист полугнилая обезьянка и земляные морщеные коренья… Все это уже за десяток метров от лавки обдает сладковатым гнилосным запахом. Лечимся лучшим средством – настоящим украинским борщом. От здешней кишечной заразы лучший яд. Местных, когда мы их этим борщом угостили, скрутило хуже нашего. И позже, от этого варева держались подальше – круглили глаза, щебетали, пихали локтями новичков, чтобы попробовали.

Скоро на том берегу подъедет водовозка. На пляжик выйдет чужой «папуас», будет размахивать мачете, кривляться, орать в нашу сторону что-то обидное. Потом из нашей зеленки на песок выйду я. Установлю треногу из жердей, обопру на них винтовку, выстрелю и промахнусь в первый раз. Все будут огорчены – наши всегда смотрят от края зеленки, переживают. На пляж не выходят, много чести для тех. Нам как бы все равно. Это ритуал. Потом промахнусь во второй раз. Мне не хватает удачи и каких-то полста метров. Скорее всего, это психологическое.

Завтра. Я знаю, что завтра. Сегодня специально заряжу нецелевым, специально выстрелю в сторону. Подойду к самым колышкам, границе зыбуна. Мне главное поближе рассмотреть островок, что прибило к косе. Если ползком, если связать попарно жерди, пропихивать их как лыжи… Если до завтра этот плавучий островок не сорвется с косы… если не промахнусь к нему, удержу направление во время дождя… Там должно быть много водяниц. Они ядовитые, но кусить не могут, если только сам не начнешь запихивать палец в глотку.

Кто-нибудь, скорее Сергей - он издали похож на меня – выйдет из зелени, также, как всегда, установит треногу, не спеша выстрелит. Я думаю - вот будет фокус, если попадет. Но чудес не бывает. После промаха, как только звук выстрела достигнет того берега (вряд ли он там слышит посвистывание пули – не настолько я самоуверен), «папуас» спустит штаны, потом нагнется и будет смотреть промеж ног в нашу сторону. Я мечтаю попасть в него именно этот момент. Давно мечтаю. Он будет ждать. Должен выстрелить еще раз, таковы условия игры. Два выстрела. Так сложилось само собой еще в первую неделю моего появления. Потом он сядет и будет гадить, выражая презрение к моей стрельбе, к нам. На том пляжике должны быть сплошь его отметины.

Я знаю, как все произойдет завтра. Его перевернет через голову, отбросит, он будет лежать среди собственного дерьма, не веря, что это произошло именно с ним. Потом придет боль, и он умрет, возможно, не сразу. Там будет много суеты. Возможно, подвезут что-нибудь крупное. На пристрелке оставят несколько черных клякс на нашем пляже, перенесут огонь глубже, и все потонет бесследно в теле огромной зеленой медузы.
Я буду лежать на своем островке до вечера, разговаривать со змеями, пока сумрак не начнет скрадывать тот берег...

Ретроспективы и паузы

Земфира Кратнова


Пауза:
За окном идет дождь. Просыпаюсь от его шума и понимаю, что в постели я не одна. Скашиваю глаза. Незнакомый мужской профиль четко обрисован на подушке падающим из окна мутным светом уличного фонаря.
Плохо пить, Нина. Особенно пить много.

Ретроспектива:
– Это очень важное событие для нашей фирмы. Как вы понимаете, народу будет много, поэтому туда пойдем я, Константин Егорович и… Нина, наверное, вы.
Константин Егорович морщится. Он зам генерального по коммерции. Зрелый мужик, уже давно разменявший пятый десяток, обремененный семьей и кредитами. Ему недосуг шляться по ресторанам. Но шеф сказал «надо». Константин Егорович поднимает на меня глаза в попытке найти поддержку. Я улыбаюсь в ответ и пожимаю плечами. Шеф как банный лист: прилип – и не отцепится.

Пауза:
Выскальзываю из постели и шлепаю на кухню. Пить хочется невыносимо. Открывая дверцу холодильника, соображаю, что я У СЕБЯ дома. Однако… Обычно я мужиков домой не вожу. Лучше уж у них. Ладно, что сделано, то сделано.
Хорошо, что в холодильнике всегда есть кефир. Хвала мудрой голове, придумавшей этот целительный напиток! Вместе с кефиром уничтожаю две таблетки анальгина. Присаживаюсь на стул и начинаю приводить мысли в порядок.
Зрелище, должно быть, забавное со стороны. На темной кухне сидит молодая голая женщина, перед ней стоит стакан с кефиром, а по лицу ее бегут нешуточные размышления.

Ретроспектива:
– Вот Егорычу повезло!
– А че так?
– Он и шеф на пьянку серьезную едут. Большие шишки там собираются, шеф надеется свои дела какие-то обстряпать.
– А что ж тогда говоришь «повезло»? Егорычу там ни сесть, ни встать. Будет за шефом ходить как приклеенный, пока тому в голову очередная гениальная идея не придет.
Общий ржач в курилке.
– Да не! Ты не понял: шеф с собой еще Нинку берет. Егорыч, небось, на нее облизываться весь вечер будет.
–Так тем более не повезло! Нинка ж ему не даст!
– Да она и тебе не даст!
– А тебе даст, что ли?
– Не знаю, не пробовал.
– Балабол ты!
– От балабола слышу.
М-да… Разговоры о том, давала ли я кому-то в фирме, ходят с того момента, как я здесь появилась. Полгода я уже тут, однако. Задержалась. Обычно меня хватает месяца на три.
Сначала решили, что шеф себе под бок любовницу пристроил. Потом они его увидели с Зинкой. А Зинка, на секундочку, «Мисс Университет» этого года. Шикарная женщина и редкая стерва. Но умничка. Доит шефа , как корову, а он только смотрит на нее коровьими же глазами.
Конечно, можно, предположить, что он и со мной, и с ней… Хотя иногда мужскую логику не поймешь.
Вот так и живу я, обрастая сплетнями.

Пауза:
Часы показывают пять утра. Но из-за дождя кажется, что рассвет сегодня не наступит вообще. Из соседней комнаты доносится размеренное мужское дыхание. Он не храпит, а именно громко дышит.
Включаю свет над кухонным столиком и рассматриваю свое отражение в зеркале. Зачем? Не знаю, какое-то бессмысленное движение. Возможно, ищу засосы на шее. Хотя нет. Мужчине, с которым я проснулась, лет сорок. Любимый мой возраст. Такие не торопятся, умеют любить долго и нежно, а главное – аккуратно.
Ненавижу я заниматься сексом на пьяную голову! Тело после такой ночи не ощущает привычную легкость. Придется утром разбудить этого типа, кем бы он ни был, и потребовать исполнения любовной аэробики «на бис».
Кем бы он ни был…
Или не был….
Самое неприятное, когда не то чтобы «не был», а не помнишь, было или не было. И почему он так улыбается? Помнит что-то? Или просто заигрывает?
Тьфу!
Ну и мысли лезут в башку…

Ретроспектива:
– А сейчас мы попросим подняться на сцену руководителя фирмы, которая, безусловно, известна не только присутствующим, но и многим простым горожанам. Именно она провела замечательную акцию…
О, это про нас. Акцию придумала я. Все было просто, как колесо. На первое июня мы раздавали детям шарики с нашей символикой. Казалось бы, что может быть проще? Но ваша покорная слуга внесла в этот привычный рекламный ход небольшое дополнение: каждый ребенок мог взять столько шариков, СКОЛЬКО ЗАХОЧЕТ. Хоть сотню. Главное, чтобы ветром дите не унесло.
В результате нашу символику разбросало по всему городу. Она болталась на антеннах девятиэтажек и носилась по паркам. Коммунальные службы сквозь зубы материли нашу компанию.
– Нина, а ведь авторство этой выходки с шариками приписывают вам…
Я медленно поворачиваюсь и встречаюсь взглядом с глазами мальчишки на лице взрослого мужчины.

Пауза:
Память постепенно начинает оживать и подавать некоторые сигналы, свидетельствующие о том, что не все из моих вчерашних вечерних похождений кануло в Лету.
Его зовут Глеб. Точно, Глеб. Работает в конкурирующей фирме, и тоже начальником рекламного отдела, как я.
Так…
Значит, я переспала с представителем «вражеской стороны». Очаровательно… Шеф за такое может и башку свинтить, он у нас помешан на разных шпионских страстях. Его бы в сороковые годы отправить в СМЕРШ – ловил бы каждого второго.
Впрочем, что у меня можно выведать ценного? Ничего. А у Глеба? Пожалуй, тоже. А то можно было бы развить легенду о том, на какие жертвы приходится идти женщине, чтобы выведать планы конкурентов…
Ой, Нина, Нина, ты еще не протрезвела! Такие мысли могут приходить только в абсолютно пьяную голову.
Кефир кончился. Вот же незадача какая…
Ладно, полезем опять в холодильник, там еще должна быть минералка.
Оп-паньки! А это еще что?
На боковой дверце стоит початая бутылка «Dom Perignon». Очень мило…
Как там в старом анекдоте: оптимист скажет, что стакан наполовину полный, а пессимист – наполовину пустой. Сейчас я пессимистка. Бутылка пуста наполовину. Остальная часть, судя по всему, выпита мной и моим ночным незнакомцем. Значит, мы еще и добавили…
Интересно, когда мы успели?
Вспоминай, Ниночка, вспоминай…

Ретроспектива:
– Я бы на нашем месте уже потерялся отсюда. – Мужчина с мальчишескими глазами улыбается тепло и немного смущенно. Слово «потеряться» в данном случае выглядит по меньшей мере двусмысленно. Потеряться одной? Или с кем-то?
Он прав. Торжественные речи отгремели, шеф уже обговорил все свои дела, что видно по скучающему лицу Константина Егоровича. Обычно у него вид куда как собраннее. А сейчас, видно, он ждет - не дождется, когда закончится вся эта кутерьма.
Домой хочется мужику. К жене и детям.
– Кстати, меня зовут Глеб.
– Очень кстати, – отвечаю я довольно сухо. – Как в том анекдоте: прекрасная погода, кстати, давайте переспим.
Иногда я бываю невыносима. Язык мой – враг мой.
Но он от души хохочет.
– Честное слово, даже в голове не держал.
– Ой, будет врать-то!
– Я совершенно серьезно. Не в моих привычках заниматься амурными похождениями на подобных тусовках. А слово «кстати» произнес совершенно по другой причине. Я-то знаю ваше имя, а вы мое – нет.
– Ну, и откуда вам известна моя скромная персона?
– Мы работаем в одной сфере, Ниночка. Я тоже рекламщик. Но в нашу фирму пришел недавно.
– А, простите, в какую фирму?

Пауза:
Дождь потихоньку прекращается. Небо светлеет. Утренние сумерки окрашивают кухню в мутные цвета. Или это у меня еще зрение не сфокусировалось?
Весь сон как рукой сняло. Жаворонок я, ничего поделать не могу. Хотя если ложусь спать за полночь, то и встаю часиков в десять минимум. А вчера, судя по всему, мы улеглись в койку никак не раньше часа ночи. Потому что после ресторана была еще прогулка по городу.
Интересно, о чем мы говорили? Не помню… Возможно, меня, как обычно, на пьяную голову потянуло в философию. А в этом состоянии я невыносима. Начинаю разбирать по косточкам каждую деталь. Или того хлеще – общих знакомых. А таких у нас… М-да, пожалуй, только мой шеф. Его Глеб точно знает.
Почему-то у меня сложилось впечатление, что это довольно эрудированный человек. Впрочем, опять же, все можно списать и на хмельное состояние. Когда в голове туман, любой бред может показаться откровением.
Но что бы мы ни обсуждали, закончилась эта прогулка у меня в постели.
Вспомнить бы, как это произошло…

Ретроспектива:
Лавируя между толпящихся бизнесменов разного калибра, подбираюсь к шефу. Он увлеченно разговаривает с каким-то лысым субъектом. О работе? Слава тебе, Господи, нет.
– … и понимаю, что мне бензин паленый залили! Да чтоб я еще раз по той трассе поехал!
Лысый кивает со знанием дела:
– Сам так пару раз напоролся. Ты тачку уже поменял?
– Собираюсь. Присмотрел на прошлой неделе себе «Вольвочку».
– Это правильно. Я вот тоже недавно на «Поршик» пересел. Летает как ласточка!
Я деликатно кашляю.
– Нина! – Оборачивается шеф. – Как дела?
Делаю неопределенный жест рукой. Мне вообще непонятно, зачем он меня таскает по таким мероприятиям. Возможно, для отвода глаз потенциальным партнерам. Путь не на него смотрят, а на меня пялятся. Тактика старая, но проверенная.
Пока еще я ему в таких целях не пригодилась. Вот Константин Егорович – другое дело. Это же не человек, а финансовый бульдог. Вцепляется в жертву – и не отпускает, пока хозяин не скажет «фу!». Он на моих глазах такие финансовые схемы в мгновение ока просчитывал! Поэтому шеф его берет с собой почти всегда. А я… Так, красивое дополнение к их дуэту.
Кстати, лысый собеседник моего начальства пожирает меня глазами. Вежливо улыбаюсь в ответ. Таких же обидеть – ни-ни! Ибо натура у них хрупкая и нежная, несмотря на уголовное прошлое чуть ли не у половины собравшихся. Кто-то не так посмотрел – и трагедия почище шекспировской! Потом начинают искать виноватых. Какая зараза испортила отношения с Иван Иванычем? А подать ее сюда!
Но шеф, хоть и не спит со мной, все равно ведет себя как редкий собственник. Он приобнимает меня за талию и едва слышно бормочет на ухо:
– Я думаю, Нина, вы здесь уже не нужны. Можете потихоньку исчезнуть. Боюсь, здесь слишком много нетрезвых мужчин, которым захочется показать удаль свою молодецкую в вашем присутствии. А мне только этого не хватает. Поэтому тихо-тихо – и на выход.
Я киваю, посылаю лысому еще одну улыбку, и двигаюсь в сторону выхода.
Со стороны все выглядит так, как будто начальник дал своей секретарше указание интимного характера. Все в порядке вещей. Подавляющее большинство здесь присутствующих, или, по крайней мере, та часть, которая наблюдала эту сцену, наверняка решила, что мужчине приспичило удовлетворить свои самцовые потребности и сейчас он так же незаметно проследует за мной.
Возле двери сталкиваюсь с Глебом.
– Ты случайно здесь оказался или следишь за мной?
– Не слежу, а наблюдаю.
– Не вижу принципиальной разницы.
– Слежка имеет определенную цель, а наблюдение – не всегда.
– Ну ты завернул!
– Умею.
Он подхватывает меня под руку и увлекает на улицу.
– Надеюсь, я не компрометирую тебя в глазах твоего начальства?
Я вздыхаю:
– Меня вообще сложно скомпрометировать, Глеб. А теперь скажи мне, если ты действительно не замышлял ничего похабного в мой адрес, чего же ты со мной идешь?
– Провожаю тебя до дома. Можно было бы вызвать такси, но в это время оно пока приедет…
– Не нужно такси, – отмахиваюсь я. – Я живу недалеко. И провожать меня не надо, сама доберусь.
– Я бы на твоем месте не был столь самоуверенной, – улыбается он. – А у меня есть отвратительная привычка: если я что-то решил, то довожу задуманное до конца. И сейчас я решил довести тебя до дома.
– А я , может, домой не хочу!
– Тогда мы с тобой вместе прогуляемся.
И вот сейчас самое время сказать твердое «нет», но… Что-то останавливает меня. Что? Сама не понимаю. Нет такого разумного объяснения поступкам, когда невозможно произнести «нет». А даже если и произнести, то вряд ли оно прозвучит убедительно.
Мы идем вместе на набережную и долго-долго ходим там, и наши слова растворяются в ночном мраке, и смысл их исчезает где-то там, вне времени и пространства. Потому что есть та тонкая грань, за которой разговор перестает быть просто разговором и превращается в прелюдию к любви. И прелюдия эта звучит во мне дивной музыкой, и ее звук нарастает все громче и громче, заглушая голос рассудка. Хотя какой тут голос…
Мы заходим в супермаркет. Как мы оказались радом с ним и почему мы туда идем? Я не знаю. Я отдаюсь на волю течения, и оно несет меня куда-то далеко-далеко, и в то же время – совсем близко.
– Что ты будешь пить?
– Опять пить?
– Обязательно, – усмехается он. – Я просто настаиваю на этом.
Сам спросил, сам нарвался. Я обвожу глазами полки со спиртным и решительно указываю пальцем на бутылку «Dom Perignon»:
– Женщина хочет вина!
– Чтобы не остаться невинной, – бормочет он в сторону, но я его прекрасно слышу. В трезвом состоянии он, возможно, получил бы от меня пощечину за этот каламбур. Но я радостно смеюсь:
– А вы затейник, юноша! Ради красного словца…
– Ламца-дрица-гоп-ца-ца, – подхватывает он.
Бутылку мы откупориваем прямо на скамейке напротив супермаркета.
– А где хрустальные бокалы? – Притворно возмущаюсь я.
И вот тут происходит то событие, которое ломает все сомнения. Иногда одним поступком можно склонить чашу весов на ту сторону, когда женщина уже не может сопротивляться соблазну. Поступок этот может быть совсем незначительным, и все же…
Он исчезает в дверях супермаркета и через минуту выходит оттуда с пакетом. Жестом фокусника он извлекает два бокала. Я на мгновение трезвею и смотрю на него гораздо внимательнее взглядом.
– Вообще-то, я пошутила.
– Вообще-то, я люблю иногда совершать безумства.
Бокалы соединяются с мелодичным звоном. И этот звук стирает весь остальной шум ночного города. А вместе с шумом стираются последние сигналы здравого смысла.
Звон разбитого стекла. Бокалы летят на землю, а я падаю в его объятия.
Все просто и естественно. И тут уже не важно, кто первый сделал шаг навстречу. И уж тем более неважно, что мы будем говорить и думать завтра.
Потому что это «завтра» наступит так нескоро…
По крайней мере, в эту сказку сейчас хочется верить.
– Идем ко мне, – слова срываются с моих губ сами, а я словно со стороны удивленно смотрю на себя. Неужели это я сама сказала? Воистину непостижимы глубины человеческие. Но уже поздно что-то менять, и поздно в чем-то раскаиваться.
Он подхватывает меня на руки и несет вдоль набережной.
– До моего дома еще далеко.
– Ничего, я выдержу.
И он действительно выдержал. С его рук я соскользнула только возле подъезда. Мы мчимся на третий этаж, я судорожно открываю дверь, поворачиваюсь к нему лицом – и растворяюсь в прикосновениях его губ: нежных, уверенных, дразнящих…

Пауза:
Я захожу обратно в спальню, предварительно наведавшись в ванную и накинув халат. «Ниночка, девочка моя, – говорю я себе, – я тебя не узнаю. Откуда эта ложная стеснительность? Или ты думаешь, что мужчина тебя не рассмотрел, пусть даже и в темноте?»
Глеб лежит на спине, широко раскинув руки. Где-то я читала, что в такой позе спят уверенные в себе люди, умеющие многого добиться в жизни. Глеб такое впечатление производит.
Ему сейчас снится какой-то красивый сон, если судить по улыбке. Жалко прерывать эти ночные… то есть, теперь уже утренние грезы, но надо будить. Нам обоим пора на работу. Мне в одну фирму, ему в другую. В конкурирующие предприятия.
Сколько уже написано про такие жизненные коллизии! Не пересчитать. А вот поди ж ты – сама вляпалась! Ох, Нина, Нина, не дает тебе покоя твоя неугомонная задница!
Все равно жалко его будить. Сама не знаю, почему на меня напало подобное благодушие. Обычно я просто без разговоров сдергиваю одеяло, сопровождая эти действия крепкими выражениями. Не люблю опаздывать, даже если причина этого опоздания – мои амурные похождения.
Надо бы пойти сварить кофе…
«Все смешалось в доме Облонских, – усмехаюсь я про себя. – В приличных домах молодые люди подают кофе в постель девушкам. А впрочем… Это же я хозяйка дома».
Представляю, как Глеб роется на моих полках в поисках кофе и тихо смеюсь. Года два назад подружки пошутили на первое апреля и втихомолку поменяли содержимое банок. Сахар оказался солью, кофе – специями. С тех пор так все и осталось. Я привыкла, а вот гости мои, если хотят себе чайку приготовить, долго ругаются…
Ставлю горячую чашку на тумбочку в изголовье кровати.
– Глеб, доброе утро.
Он открывает глаза и сладко потягивается.
– Доброе утро, сон. Я думал, что ты мне приснилась, честное слово… Слишком уж все было… фантастично.
– Что именно, Глеб? Проведенная ночь или сама ситуация?
– И то, и другое, – усмехается он, хватая меня за руку и усаживая на кровать. – Нина…
– Да?
– В это тяжело поверить, но у меня такое впервые… Чтобы вечером познакомиться и уже ночью в постели… Не знаю, наверное, я старомоден. Мне нужно узнать женщину, влюбиться. Иначе – никак.
– В чем дело? Ты разочарован?
Он отчаянно трясет головой.
– Нет-нет, что ты! Я же говорю – это просто фантастика какая-то! Тем более… – Глеб разводит руками. – Я действительно влюбился в тебя. Невероятно, то факт. Сошел с ума, как пацан. Сам не знаю, что со мной происходит.
– А ты не занимаешься самовнушением? Неужели нельзя ко всему относиться легче: ну встретились, ну переспали…
– А утром разбежались и забыли даже имя? – Перебивает меня он. – В этой жизни все может быть, Нина. Все. Но мне бы не хотелось, чтобы сказка закончилась так банально.
– У тебя своеобразные представления о сказках.
– Нормальные у меня представления. Любому человеку нужно небольшое волшебство, вера в маленькое чудо. Иначе просто исчезает смысл жить. А чудеса мы делаем сами, – добавляет он и притягивает меня к себе.
– Глеб, на работу опоздаем.
– Не опоздаем, – усмехается он, развязывая пояс моего халата. – Мы на нее просто не пойдем. У нас есть уважительная причина.
– Какая? – Притворно изумляюсь я.
– Маленькая персональная сказка, – отвечает он, переворачивая меня на спину. – Давай не дадим ей превратиться в скучную реальность?
…Мир дробится на сотню ярких осколков. Остаются только руки и губы, губы и руки…
А потом я отрываюсь от земли и слышу только свой стон наслаждения.

Потом будут звонки мобильных, поиски двух пропавших руководителей рекламных служб конкурирующих фирм, возмущенные вопли шефа и его же извинения, и день плавно перетечет в вечер, а затем снова в ночь…

И будет сказка, которая когда-нибудь закончится.
Но только в том случае, если этого захотят сами сказочники.

Бронежилет Иисуса

Данила Врангель


Черноглазый бородатый крепыш и худощавый зеленоглазый блондин тихо беседовали на берегу моря, над которым вот-вот должно было появиться солнце. Волны неторопливо наползали на берег и с лёгким шуршанием возвращались назад.
- И как это происходит практически? – спросил черноглазый пристально глядя на собеседника сидящего на песке в позе лотоса. Тот ответил:
- Очень просто. То время, когда край солнца появился из-за горизонта, и когда солнце полностью появится, - это несколько минут, - необходимо смотреть на него, не моргнув ни разу, чтобы не оборвать поток эманаций. Происходит влияние на головной мозг посредством сетчатки глаза. Глубинные генераторы нашей звезды – Солнца – вырабатывают нейтрино, - есть такие частицы, - и они, эти нейтрино, хотя сами по себе нейтральны и практически неуловимы, служат катализатором для определенной деятельности человеческого мозга человека, и мозг даёт команду об изменении программы деятельности стволовых клеток организма, которые на порядок увеличивают длительность своей деятельности.
- И что?
- Что? – Блондин провёл веточкой по серебристому песку, изобразив символ инь-ян.- В принципе, ничего особенного. В итоге человек живёт, соответственно, на порядок дольше. Не 70-80 лет, как обычно, а около тысячи.
Черноглазый недоверчиво смотрел на блондина обучающего эзотерической магии. Выдохнул:
- Врёшь…
- Нет. Настоящая тайна философского камня именно в этой процедуре. Золото олицетворяет Солнце. А вечная жизнь – вечную молодость. Но это не одно и то же. Чтобы быть вечно молодым, надо быть вечно мёртвым. Тебе это доступно?
- Нет.
- Я так и думал. А ты осознаёшь то, что сейчас живёшь только потому, что раньше умер?
- Это неправда.
- Это правда. За всё есть плата. За Всё. Интеллектом человека это называется - закон сохранения энергии. Ты можешь жить и миллион лет. Но только в образе скалы или метеорита. Чем ярче ты живёшь, то есть чем живее ты живёшь, тем короче ты живёшь в понятиях Времени, которого нет, и которое придумал человек, слушая своё сердце. От страха придумал, короче. ВРЕМЕНИ НЕТ! И запомни эту аксиому. Есть вечная жизнь вне времени. Но она, эта жизнь, периодически меняет форму. Что такое форма? Ничто. Пустышка. Сухая личинка, откуда выпорхнула бабочка. Кожа змеи. Содержание! Это и есть вечная мотивация. Содержание это то, что сейчас интересуется у меня своей формой. Твоё содержание интересуется, а моё тебе отвечает. Хотя это, в общем, одно и то же. Ты и Я, я имею в виду. Доступно?
- Нет.
- Естественно. А ты думал – раз! Сказали тебе секрет, где лежит клад, ты побежал, выкопал – и весь в золоте! Нет, брат. Это сказки для таких, как ты. Тебе хоть понятно, что если бы не было страданий, то не было бы и счастья?
- Нет, это не правда.
- Если ты будешь и дальше так мыслить, то забудь все мои предыдущие слова. Ясно?
- Нет. Но я тебе верю.
- Вера ещё не всё, как вам врут мои коллеги. Есть ещё осознание, есть намерение и есть субстанция, в которой имеет приоритет субстрат. Ты думал Еву, Адама, яблоко, адамово ребро выдумали? Конечно, выдумали. То есть, перевели на язык человека, язык говорящей обезьяны, а точнее – разговаривающей свиньи.
- Я не свинья!
- Не ты один. Человек потерял своё естественное состояние, когда вступил в материю, в этот кусок дерьма. Ты думал, всё так просто? Перекрестился и, таким образом, вроде бы по чьей то неведомой воле, тебе будет обеспечено счастливое будущее, ты будешь, так сказать, спасён? Ха-ха! Ты дурак! И сними бронежилет, он не работает!
- Какой бронежилет?
- Крест, я имею в виду. Крест надо получить с небес, искупив его страданиями. Своими личными и конкретными. Но не купить в лавке, побрызгать водой, нацепить на шею и считать – всё!!! – спасен!!! Тебе такие вещи не приходили в голову?
- Нет.
- Кто ты есть в мире?
- Я священник.
- Это видно сразу. Ты хочешь халявы, халявы и ещё раз халявы, а на посошок – полной халявы. И для этого носишь бронежилет, спасающий тебя, по твоему мнению, от неприятностей в настоящем и обеспечивающий счастье в вечном будущем. Никакого напряга! Укрылся броней, и все бесы автоматически отлетают, а ты идёшь себе по жизни, как белый лебедь, неся свою личину как солнце, хотя она, твоя личина, такая же, как у всех простых, грешных смертных, только более грязная в моральном плане, более избалованная в духовном плане и более изощрённая в социальном плане.
- Я не понимаю…
- Ты всё понимаешь! Страдание!!! Вот что проповедовал твой мессия! А ты хочешь жрать, жрать, жрать, носить бронежилет и жить вечной жизнью. Это не перебор? Я тебя спрашиваю, ты не считаешь себя более святым, чем Христос? А на это очень похоже.
- Нет, я не Христос…
- Я это прекрасно понимаю. Ты не можешь сам себя нести. Страдание! Сострадание! Намерение! Вот последние компоненты философского камня, секрет которого я тебе открыл, но которым ты вряд ли сумеешь воспользоваться.
- Почему?
Блондин грустно посмотрел на черноглазого. Тихо сказал:
- Ты хороший человек. Но иногда этого бывает мало. В тебе нет особых грехов. Но в тебе и нет огня безумия.
- Я не безумен!
- В том то и дело. Безумие - часть человека. Это его внутренний огонь. Это его бронепоезд на запасном пути. Без него, этого компонента, мир бы не был построен. Но – всё в твоих руках. Я тебе сказал достаточно.
- Смотреть на солнце?
- Смотри. Это всегда приносит только пользу.

Дню Влюбленных посвящается

Жило было на свете Сердце. Оно тихонько жило в глубине души. И, в общем-то, никому не мешало.
Однажды в душу зашло Чувство. Это было давно. Чувство Сердцу понравилось. Сердце очень дорожило Чувством, боялось его потерять. Даже дверь на ключ закрывать начало. Они подолгу бродили по закоулкам души, разговаривали ни о чем, мечтали. По вечерам они вместе разводили костер, чтобы согреть душу.
Сердце привыкло к Чувству и ему казалось, что Чувство останется с ним навсегда. Чувство, собственно, так и обещало. Оно было такое романтическое. Но однажды Чувство пропало. Сердце искало его везде. Долго искало. Но потом в одном из уголков души нашло прорубленную топором дырку. Чувство просто сбежало, оставив огромную дырку. Сердце во всем винило себя-оно слишком верило Чувству, чтобы обижаться. В память о Чувстве осталась одна дыра в душе. Она не заделывалась ничем. И ночами через нее залетал Холодный и Злой Ветер. Тогда душа сжималась и леденела.
Потом в душу пытались заглянуть еще другие чувства. Но Сердце их не пускало, каждый раз выгоняя веником через дырку. Мало помалу чувства и вовсе перестали заходить.
Но однажды в душу постучалось совсем странное Чувство. Сначала Сердце не открывало. Чувство не полезло в дырку, как это делали предыдущие, а осталось сидеть у дверей. Весь вечер Сердце бродило по душе. Ночью улеглось спать, на всякий случай положив веник рядом с кроватью. Прогонять никого не пришлось. На утро заглянув в замочную скважину Сердце убедилось, что Странное Чувство по-прежнему сидит возле двери. Сердце начало нервничать, понимая, что нельзя прогнать того, кто еще не зашел.
Прошел еще день. Смятению Сердца не было предела. Оно поняло, что до смерти хочет пустить Странное Чувство. И до смерти боится это сделать. Сердцу было страшно. Оно боялось, что Странное Чувство сбежит, как и первое. Тогда в душе появится вторая дыра. И будет сквозняк.
Так проходили дни. Сердце привыкло к Странному Чувству у двери. И однажды, по хорошему настроению впустило-таки Странное Чувство. Вечером они разожгли костер и впервые за столько лет отогрели душу по-настоящему.
— Ты уйдешь? — не выдержав спросило Сердце.
— Нет, — ответило Странное Чувство, — я не уйду. Но при условии, что ты не будешь меня удерживать и не будешь запирать дверь на замок.
— Я не буду запирать дверь, — согласилось Сердце, — но ты ведь можешь убежать через старую дырку.
И Сердце рассказало Странному Чувству свою историю.
— Я не бегаю через старые дырки, — улыбнулось Странное Чувство, — я другое чувство.
Сердце ему не поверило. Но пригласило на прогулку по душе.
— А где твоя старая дыра? — полюбопытствовало Странное Чувство.
— Ну вот, -горько усмехнулось Сердце. И показало место, где располагалась дырка...
Но дыры на месте не было. Сердце слышалo как ругается злой холодный ветер с внешней стороны души.
Сердце посмотрело на Странное Чувство улыбнулось и сказало только, что не будет запирать дверь никогда..

Маленький

Сергей Елисеев

Он сразу бросался в глаза своим размером. Он был маленький. Раза в полтора меньше своих братьев и сестёр в помёте.

Наша овчарка Лада ощенила девять щенков. Откровенно говоря, мы не хотели этой щенности. Но по всем слухам и умным книжкам – щенение необходимый компонент в жизни суки, который избавляет её от гинекологических проблем.

Именно этим мы и руководствовались – и совсем даже не интересами бизнеса – когда повели Ладу на случку со знаменитым кобелём-производителем, супер-чемпионом России и Германии. Кобель сделал своё дело справно и с явным удовольствием.
Мы тоже ушли удовлетворённые.

За два прошедших месяца Лада потолстела совсем незаметно. Наверное, оттого, что она – высокая и крупная собака. Она бегала по саду и в прыжке пыталась поймать воробьёв, не обращая внимания на своё особое положение.

Мы стали брать её ночевать в дом на кухню.
Вдруг она стала стремиться прочь из дома.
- Должно быть, щениться собралась, - сказала жена. - Давай её в вольере закроем, а то где-нибудь в кустах это сделает.

Так Лада оказалась в конуре, откуда она с тоской посматривала на нас. Минул ещё день…

Пришла из школы дочка и с волнением сообщила: «Лада родила!»
Я схватил ящик из-под фруктов и побежал в вольер.
В конуре уже было два щенка. Я положил их в ящик и понёс в дом. Лада последовала за мной.
В кухне она легла на приготовленную подстилку.

Пошли ещё щенки. Лада со стоном выдавливала сырые скользкие комочки, перегрызала пуповину и околоплодный пузырь. Появившегося щенка начинала тормошить, пока не запищит…

Кто только научил её этому, подумал я. Женщина в подобной ситуации сама по себе вряд ли справится. А собака работает, будто прошла акушерские курсы…

Четвёртый щенок был маленький. Но и он запищал, задрыгал лапками, пополз к матери (он тоже где-то учился?)

С восьмым Лада обошлась очень странно. Тормошила его жестоко. Потом схватила за брюшко – цык! И кишки наружу… Зачем? Почему?

Кажется, то же самое она хотела проделать и с девятым. Он был какой-то нежизненно вялый. Но я отнял его у Лады. Стал теребить мокрое тельце. Дунул несколько раз в рот. Щеночек дёрнулся, запищал и … ожил. Радостный, я подсунул его Ладе под соски, где уже была куча-мала из чёрных копошащихся комочков…

Никогда не думал, что собака может вывести из себя таких больших и так много живых существ.

Так в нашей семье произошло очень заметное прибавление. Кухня заполнилась непрекращающимся писком и урчанием.

На следующее утро я вывел Ладу прогуляться. Она сразу же кинулась к себе в конуру и вынесла оттуда … щенка. Конечно, мёртвого. Во вчерашней суматохе мы схватили первых попавшихся и не заметили, что в тёмном уголке просторной конуры оставался ещё один щенок.
Я закопал его на краю сада…

Теперь вся наша жизнь сосредоточилась на щенках. Надо постоянно следить за тем, чтобы накормить и выгулять Ладу. Чтобы она аккуратно лежала, подставившись щенкам. Они облепили её со всех сторон. Слепые, но все ползут в направлении сосков, копошатся, пихают друг друга. Идёт борьба за жизнь. Борьба жёсткая. Жестокая. Если ты слабей, ты окажешься внизу. По тебе к тёплым жизнетворным соскам поползут тебе подобные…

Мы не могли не заметить маленького. Если остальных можно было взять только в две руки, то этот помещался на ладони. Я постоянно вынимал его из-под других щенков и подкладывал к соскам. Он тоже копошился, полз, карабкался…

Глядя на него, дочка прокомментировала : «Ножки тонкие, а жить хочется».
- Он ещё своё возьмёт, убеждал я. - Он ещё воробьёв погоняет!

Мне было жалко маленького. Я видел, что ему трудней других. Но он борется. Он хочет жить. Я всегда болею за слабого, за того, кто обделён природой или обстоятельствами.

Ночью меня разбудила жена.
«Выйди, посмотри что случилось.»

Я вышел в кухню. На подстилке лежала Лада со щенками. Один валялся поодаль и не шевелился. Он был мёртв. По-видимому, ночью в темноте его нечаянно придавила мать. Разве уследишь за такой оравой?
Утром я похоронил его рядом с братом.
Минус три.

Оставшаяся шестёрка продолжала борьбу за выживание. И среди них копошился маленький.

Скорей бы вырастали и крепли – думал я. Скорей бы!

На третий день маленький как-то сник. Всё больше лежал на боку. Мать энергично лизала ему брюшко, голову. Но он шевелился всё слабей и слабей. И, наконец, затих.
Я взял его в руки. Он был ещё тёплый. Я стал растирать его и гладить.
Ну что ты, милый? Что с тобой? Проснись! Очнись! Я тру и тру его. Не помогает.
Лада смотрит на меня умоляющими глазами. Но ничего нельзя поделать. Я уношу трупик.

Вернувшись в кухню, я обнаруживаю Ладу, мечущуюся по всем углам. Поняв, что маленького ей не найти, она забилась под стол, заскулила. Плачет Лада. Нет её щеночка. Пусть самого маленького, самого тщедушненького, но миленького, родного…

Минус четыре. Эх, сколько жизней не состоялось собачьих! Да разве только собачьих? А сколько их прервано было! Так не вовремя и так нелепо!

Я закопал маленького в холодной ноябрьской земле. Это был кобелёк.
Падал снег. Первый снег в этом году.

На следующее утро, выйдя на веранду, Лада бросилась вынюхивать углы. Она искала того, маленького. Обнаружила подстилку, на которой вчера лежали щенки. Понюхала и заскулила…

Я с трудом уговорил её вернуться в кухню. К щенкам она подходить не захотела. Лада, Лада! Вернись к другим! У тебя ещё пять душ. Их надо вЫходить.
Она встаёт. Медленно и со вздохом ложится возле щенков и как-то обреченно вытягивается. Сосите…
Отталкивая друг друга, щенки ползут к ней. Борьба за жизнь продолжается…

… Выжил сильнейший. Чудо не произошло? Возможно. Но тогда каким чудом остался в живых я? Нас было двое. Я и брат близнец. Он был большой и сильный. Но выжил я, маленький.

Выживших щенков теперь нужно распределить. Сколько за них выручим – нас не интересует. Лишь бы попали в добрые руки…

Его Величество

Сергей Елисеев


Она умерла на Рождество.
Она – чемпионка СССР, чемпионка Европы и мира, обладатель всевозможных спортивных званий. Она победила саму Надю Команечи, непобедимую суперзвезду мировой гимнастики. Она творила чудеса, летая над помостом и вызывая возгласы восторга у болельщиков и судей.
Увидев хоть раз, её уже невозможно было забыть.

Узнав о её смерти, я включил компьютер и посмотрел всё, что смог найти о ней в Интернете.
Вот она сидит возле трибун. Симпатичная девочка с буквами СССР на олимпийке. Взгляд усталый и печальный.
Вот она стоит у помоста перед выходом. Взгляд сосредоточенный и решительный. Такая не уступит никому. Я вижу крепкую фигурку гимнастки. Сильные красивые ноги. Сейчас она выбежит на помост и … начнётся чудо …

У неё не было только одного титула – олимпийской чемпионки. Но никто не сомневался, что он у неё будет. До Московской Олимпиады оставалось две недели….
На очередной тренировке она выполняет одно из сложнейших своих упражнений. Без страховки и отчаянно рискуя. Она падает и ломает позвоночник.

Её привезли в больницу. Но нужного врача в нужное время не оказалось. Операция была сделана с опозданием и неудачно. Так в двадцать лет она стала инвалидом.
Она, демонстрировавшая немыслимые возможности человеческого тела, стала полностью неподвижной. Она не могла ни стоять, ни сидеть. Не могла даже держать ложку. Оставалась только койка, и только горизонтальное положение.

За ней стала ухаживать бабушка. Больше никого у неё не было. Про родителей ничего неизвестно. Отец, якобы, когда-то в пьяном угаре или в порыве ревности спалил дом и супругу. Тёмная история.

Она никого не хотела видеть. И менее всего – своего бывшего тренера.
Её пытались лечить. За дело брался Дикуль, выдающийся цирковой атлет, некогда сломавший позвоночник, но вернувшийся в жизнь и спорт благодаря собственной уникальной методике. Не помогло.

Шли годы. Она лежала…
Однажды к подъезду её дома, где и «жигулёнок» разворачивается с трудом, подъехала кавалькада иностранных машин. Из одной вышел президент Международного Олимпийского Комитета и в сопровождении помощников поднялся навестить её. Многочисленная свита едва-едва разместилась в крошечной однокомнатной квартирке.
Президент говорил ей тёплые слова, благодарил за огромный вклад в развитие олимпийского движения. Операторы фиксировали исторический момент.

Рядом с президентом – высокопоставленный российский чиновник. Бегают туда-сюда испуганные глазки. Я видел его в передаче «Растительная жизнь» (заглавие-то какое!) Передача о жизни российской элиты на дачных участках. Камера показывает его дачурку – особняк в два этажа. И всё там есть: и камин, и сауна, и бар, из которого всегда можно достать бутылку доброго шотландского виски. Он не ломал себе позвоночник на тренировках. Он знал, как надо жить.

Она пролежала двадцать шесть лет. Незадолго до смерти она согласилась дать интервью. Пришли корреспонденты.
Сморщенное лицо старушки. Она говорит, что ничего в жизни, кроме тренировок не видела. Замучила постоянная усталость, забитые мышцы. Хотелось только одного – маленькой травмы. Чтобы лечь и отдохнуть. «Вот я и легла…» - она горька усмехается.
Я вспоминаю её, красивую и стройную, и мне делается нестерпимо больно. Господи, за что ты не дал ей ни радости любви, ни счастья материнства?
Она говорит то, что мир уже тысячу раз слышал в таких ситуациях.
«Я была нужна, пока приносила медали и славу. Пока на мне делали карьеру и деньги. Но стоило сломаться, и меня превратили в дерьмо…»

Я вспоминаю случайно пойманный видеокамерой эпизод. Она в трико сидит рядом с тренером, крепким, ещё не старым мужчиной. До меня доносятся его энергичные, жёсткие реплики: « Тебе нужно … Ты должна…» Она застенчиво и виновато отвечает: «Хорошо, я постараюсь».
Она постаралась….

Тренер улетел доживать жизнь в тёплой стране на хорошем пенсионе.
Подруги по команде, залечив травмы, разъехались по странам и континентам. У каждой – своя судьба….

Несколько лет назад на одном из белорусских вокзалов нашли мёртвую нищенку. Пропитое, прокуренное, проколотое тщедушное тельце в лохмотьях. В них обнаружили кругляш из жёлтого металла. По нему определили, что перед ними лежит чемпионка мюнхенской олимпиады. Великая гимнастка, которую в своё время звали «полесской красавицей». Ей было тридцать восемь.

Я набрал ещё одно имя в Интернете. Блистательная спортсменка из той же команды. У неё есть свой сайт.
Она живёт в Америке. Вот её великолепный дом. Вот она за рулём роскошной машины. Вот она в лёгкой майке на берегу океана. А вот в шикарной шубе в лесу под ёлкой (есть в Америке и ёлки). Вот она в своём спортивном зале. Конечно, уже не та маленькая вёрткая девочка, но по-прежнему гибкая, легко сидящая в шпагате на бревне, и ловко работающая на брусьях. Лучезарная улыбка по-американски. I’m doing fine… У меня всё прекрасно…
Можно скачать видеоклип её прошлых головокружительных выступлений и ещё раз вспомнить, какой незаурядной гимнасткой она была.

А если Вас охватила ностальгия, и захотелось прикоснуться к прошлому – пожалуйста. За 30 долларов по системе Pay Pal (квадратик в верхнем правом уголке) Вы можете получить фотографию с её автографом. Дороговато? Ничего, предусмотрены фотки и за 20 долларов. Но размером поменьше.
Бизнес есть бизнес.
Люди живут и снимают дивиденды с прожитого…

Говорят, человек сам кузнец своей судьбы. Возможно. Но есть ещё Его Величество Случай.

Летит человек … И не каждый знает где и как приземлится….

Лада. Очень обычная история

Сергей Елисеев


Я её любил. Люди любят многое и по-разному. Любят женщин и мужчин. Часто любят детей. Реже родителей. Любят театр, рестораны, хорошее вино, грибочки собственного посола с лучком под водочку. Любят шумные компании и тихое одиночество. Любят загранпоездки и рыбалку на берегу. Любят иностранные машины и модную одежду. Очень любят деньги. Любят голубей и лошадей, любят кошек и собак. А я любил её, немецкую овчарку.

После смерти Грэя, огромного и свирепого волкодава, мы хотели взять во двор более цивильную собаку, например, немецкую овчарку. Конечно кобеля, как более злобного и надёжного охранника

Но у заводчицы была только сучка. Последняя из помёта, и самая маленькая. Возьмите, не пожалеете, убеждала она нас.

Мы взяли. Принесли в дом маленький пушистый комочек.
Назвали Лада.

Она очень скоро превратилась в совершенно непонятное существо. Удлинённая поросячья мордочка. Длинные, как у зайца уши, одно из которых болтается, а другое стоит наполовину. Кого нам подсунула заводчица?!
Срам, а не овчарка!

Она была шустра до чрезвычайности. Кажется, в этой свинке сидели три тысячи чертей и не давали ей ни минуты покоя.
Она носилась по саду, хватала нас за ноги, пробовала на зуб. Давайте поиграем-покусаемся! Мы вскрикивали и отбивались от неё свёрнутыми в жгут газетами. Когда жена копала грядки, Лада устраивалась рядом и тоже копала, раскидывая землю в сторону. Если я сгребал в кучу опиленные ветки, Лада хватала их ртом и несла вслед за мной. Ей хотелось всегда быть с нами. Без нас ей делалось тоскливо, она искала выход своей буйной энергии.

Она залезала на крышу сарая. Не знаю как, но добралась даже до почтового ящика. Умудрилась вытащить журнал The Economist, который я получаю из Лондона. Журнал она добросовестно «почитала», оставив от него одни ошмётки. Я был взбешён. Схватил её за шкирку, выволок к воротам, где у нас прикреплён ящик, ткнул носом и завопил:
- Фу! Это ящик!! Нельзя!!! Поняла?
Она прижала хвост и уши. Ей было очень страшно. За что, хозяин? В чём моя вина?
Я отпустил её. Сгорбившись, она моментально убежала к себе в конуру.

А я, распалённый, поспешил в дом. Сел за компьютер и стал писать в Лондон, что мой лучший друг, съедаемый тягой к знаниям в области политэкономии, съел последний выпуск журнала, в результате чего я прошу редакцию, при наличии запасных экземпляров, великодушно выслать мне такой-то номер.

Через некоторое время я получил посылку из Лондона. Полмешка экземпляров одного и того же номера журнала The Economist. Видно, с присущим им юмором англичане решили поддержать стремление моей собаки к учёности.

Так я сделал ей «выволочку». И ещё несколько раз я незаслуженно и гнусно её обидел. Да так, что вспоминать про это больно и описывать стыдно…

Но она зла на меня не держала. Когда я возвращался из командировок, радости её не было предела. Она прыгала на меня, вертела хвостом, визжала… Хозяин, ты снова дома! Это так здорово!
Я ей привёз новый ошейник из Берлина (это тебе подарок с исторической родины). Банку собачьих консервов с Мальты (это тебе вкуснейший гостинец из Европы).

Шло время. И произошло то, что происходит в сказках. Гадкий утёнок превратился в лебедя. Лада стала крупной, красивой немецкой овчаркой. Чётко вылепленная голова, тёмные с разрезом глаза глядят преданно и внимательно. Стоячие ушки-локаторы поворачиваются туда-сюда в поисках звука.

А как она бегала! Она буквальна летела, лишь на миг касаясь земли лапами…

Мы с женой решили сходить с ней на выставку собак. Других посмотреть, себя хоть вне ринга показать.

На выставке собаки-немцы нам не понравились. Какие-то горбатые, мелкие. Наша Лада помощнее иных кобелей.

Мы нечаянно оказались у столика, где регистрировали собак – участниц выставки.
- Ваши документы, - обратилась к нам строгая женщина за столом. Наверное, старшая. Уже немолодая, седые волосы завиты в кудряшки. Курит не дамскую сигаретку, а мужицкую папиросу.
- Да мы не участники. Мы просто так пришли, - сказал я. – У нас даже родословной нет.
Строгая женщина внимательно посмотрела на Ладу. Затянулась папиросой.
- А зря. Такую – хоть на обложку журнала. Красавица!

Она была не только красавицей. Она была умницей. Я без труда обучил её всем собачьим премудростям. Она понимала, всё, что от неё требовалось.
Я мог положить перед ней кусок колбасы и, сказав «Охраняй!» уйти в полной уверенности, что колбаса будет в сохранности, хоть сторож изойдёт слюной.

Взять что-либо со стола вообще было немыслимо, даже если там лежало принесённое с рынка мясо. В таких случаях она лишь садилась около стола и склоняла голову набок. Хозяин, может, дашь кусочек? Не дать было невозможно.

Повзрослев, она стала вести себя совсем по-другому. Придёт со двора в кухню, ляжет к себе в угол и лежит, стараясь никому не мешать. Казалось, она полностью ушла в себя и не обращает на нас внимания. Но стоит мне только в разговоре вставить фразу «Лада, ко мне», как она выскакивала из своего угла, садилась напротив меня и ждала дальнейших указаний.

Иногда она допускала женскую слабость. Подходила и осторожно клала голову мне на колено. Погладь, хозяин.
Я гладил её тёплую бархатистую голову. Она, счастливая, закрывала глаза.

Порой мне казалось, что наша собака излишне избалована и не выполнит самой главной собачьей функции – не проявит агрессию к непрошенным гостям. А ведь у нас во дворе стоит машина (если таковой можно назвать Запорожец), сарай с инструментами. Есть чем поживиться лиходею.

Я пригласил дрессировщика провести курс обучения.

Он приехал в назначенное время. В защитном костюме осторожно вошёл во двор. Я по условному сигналу спустил собаку. Она стремглав бросилась на дрессировщика. Он подставил ей рукав. Но она сбила его с ног и метнулась к незащищённой голове. Видно, обладая немалым опытом боёв с собаками, дрессировщик мгновенно защитился рукавом. Лада вцепилась в него мёртвой хваткой. Напрасно дрессировщик пытался смахнуть её.
- Всё! Оттаскивай собаку! – закричал он.
Я с трудом оттащил Ладу. Она злобно рычала. Хозяин, отпусти меня! Дай я сама с ним разберусь! Ведь это опасный тип. Он без твоего разрешения пришёл в НАШ сад…

Я увёл её вглубь сада и привязал к яблоне.
Потом вернулся, чтобы поговорить с дрессировщиком.
Тот приводил в порядок пострадавшее снаряжение.
- Нормально ваша собака работает. Спите спокойно. Чужого не пустит. Собака – огонь. С вас пятьсот рублей.

Наступила зима… Я расчищал снег на улице. Вдруг мне показалось, что где-то вдали пискнула собака. Я продолжал кидать снег. Калитка внезапно распахнулась, выскочил сын и мне крикнул: «Лада порезалась!» Я побежал за ним...

Лада лежала, положив голову на передние лапы. Снег вокруг неё был густо забрызган кровью. Вид у неё был испуганный. Прости, хозяин. Это я нечаянно. Хотела поймать воробья и напоролась на гвоздь в заборе…

Я посмотрел на её правую лапу повыше локтевого сустава, и сердце у меня остановилось. Рана была страшная. Обнажилась кость. Из вены пульсирующим фонтанчиком била кровь. Сын принёс из автоаптечки резиновый жгут. Мы перетянули им лапу поверх раны. Перенесли Ладу в кухню. Сын побежал вызывать ветеринара. Я остался с Ладой, зажав ладонью её рану. Руки сразу же стали липкими.

Ветеринар Евгения Ивановна, крупная мужеподобная женщина, приехала на своём джипе довольно скоро. Прежде чем войти в дом, попросила надеть на собаку намордник.

Лада встретила её на трёх лапах грозным рыком, на который ветеринар не обратила никакого внимания.
- Видала я вас всяких. Кладите собаку на стол.
- Как? - спросил я.
- А вот так! – Она схватила пятидесятикилограммовую псину и плюхнула её на стол как кошку. – Держите ей ноги крест-накрест!

Я повиновался. Лада затряслась от страха.

Яркий свет от лампы над столом бьёт ей прямо в глаза. Страшная женщина приступает к жутким процедурам. Ой, как больно делает! Вырезает кусок лапы! Втыкает иголки!! Ужасное чудовище!!! СТРАШНО…

Ветеринар забинтовала швы.
- Всё! Уносите!

Я осторожно переношу Ладу в угол кухни. Она настолько напугана, что уже ни на что не реагирует.

- Рана серьёзная, - говорит Евгения Ивановна. – Порвана самая крупная вена. Она уже работать не будет. Но кровоснабжение восстановится за счёт других каналов. Собака молодая, здоровая, всё должно затянуться. С вас тысяча двести.
Я пошёл за деньгами.

Эту ночь я провёл на кухне вместе с Ладой. Она стонала всё сильней и сильней. Должно быть, боль становилась невыносимой. Я только гладил её. Больше я ничего не мог сделать. Наконец, Лада не выдержала. Она подползла ко мне, уткнулась мордой в пах и заскулила-заплакала…
- Лада, милая. Ну, потерпи, дорогая. Всё пройдёт, всё пройдёт…
Рана заживала очень долго. Но, наверное, правильно говорят «Заживёт как на собаке». Зажило.

Как-то мы решили взять в дом котёнка. Надо оберегать дом от мышей. Лада не приняла его категорически. Что за безобразие? Хозяйские руки, которые всегда ласкали только её, вдруг стали поглаживать кота! Не бывать этому! Котёнка пришлось отдать обратно.

С тех пор кошки стали её смертельными врагами, и горе было той, которая в наш сад забредала хоть днём, хоть ночью.

Какая-то кошка, видно не желая сдаваться без боя, надорвала ей ухо. Пришлось снова вызывать Евгению Ивановну. Завидев её, Лада затряслась от страха… Опять это чудище с иголками?

Ветеринар пришила ей ухо…

… Летом я выходил с ней погулять в поле. Чтобы «растрясти жирок», я бежал трусцой по траве. Она то убегала вперёд, то возвращалась. Запыхавшись, я садился на траву. Она усаживалась рядом. Обняв её, я смотрел вдаль, на плывущие облака… Нам было хорошо вдвоём. Я ей что-то рассказывал. Она слушала. В знак понимания время от времени пыталась лизнуть мне лицо горячим шершавым языком.

Если я ложился на траву, она приходила в замешательство. Что с тобой, хозяин? Ты всегда такой высокий и вдруг стал ниже меня! Тебе плохо? Сейчас я помогу!
И она начинала тыкать меня мордой, чтобы я поднялся…

Для её же здоровья мы решили её расщенить.
Она принесла девять щенков. По нашему недосмотру три щенка умерли уже в первые дни. А которые выжили – были как на подбор. Крупные, мордастые. Возьмёшь такого в руки – сердце радостью заливается – какой очаровательный бутуз!

Мы опасались, что с этой оравой замучаемся. Ведь каждый из них – питается. И, следовательно, испражняется. Но проблем тут никаких не было. Лада всё за ними подъедала и подлизывала. Содержала «детский уголок» в идеальном санитарном состоянии. Детишкам облизывала животики и писки. Шёрстка на них лоснилась. Глядя как они, пристроившись к её соскам, усиленно сосут, а она их старательно и с любовью вылизывает, нельзя было не воскликнуть: «Спасибо, мама, за счастливое детство!»

Но словно злой рок нас поджидал. Лада вдруг отказалась кормить щенков. И сама отказалась от корма. Стала вялой. Начался понос.

Понесло тут и щенков наших. Всех. Можно представить во что превратились «детский уголок» и кухня, несмотря на все наши старания. Шесть щенков делали выделения как реактивные ракеты. А больная мать безучастно лежала под столом и стонала. Мы позвонили заводчице – что делать? Никакого вразумительного ответа. Мы сажаем Ладу в машину, кладём одного щенка как образец в коробку. Едем в ветеринарную лечебницу. Осмотр. Анализы. Дорогие лекарства. Потом ежедневные и многократные уколы всему выводку. Мы спасли всех. И вылечили мать.

Пора щенков продавать. И тут появляется заводчица. Моим кобелём крыли? Крыли. А я за вязку двести долларов беру. Давайте мне двух щенков.

Я возмутился.
Где ты была, когда тут у нас случилась эпидемиологическая катастрофа? Носа не казала! А теперь, как деньгами запахло, ты и пришла. Бери любого на выбор. А на большее не рассчитывай.

Она взяла единственного кобелька и ушла не попрощавшись. Я понял, что приобрёл кровного врага…

Щенков мы продавали долго. Но все ушли в хорошие руки.

Мы разобрали «детский уголок». Навели порядок на кухне. Жизнь потекла обычным чередом…

Работа. Пробежки в парк с собакой. Всё как обычно. Значит, всё хорошо.

Недавно мы заметили, что Лада погрустнела. Перестала есть. Ничего, такое у собак бывает, подумали мы.

Но она не ест уже третий день. Лечебница, где мы лечились со щенками, была закрыта. Мы поехали в другую.
- Давайте ей сделаем капельницу, - предложил молодой человек в светло-зелёном халате. - С вас двести рублей.

На следующее утро ей стало хуже. Мне показалось, что у неё припухла шея. Мы снова отвезли её в лечебницу. Та же процедура за ту же сумму.

Днём у неё раздулась шея. Ей стало тяжело дышать. Она захрипела. Мы позвонили Евгении Ивановне. Срочно приезжайте. Собака совсем плоха.

Приехала Евгения Ивановна.
- Боже мой! Что вы раньше делали?
- В больницу на капельницу возили.
- Какая капельница! Надо жидкость спускать, а не вливать! Будем срочно оперировать!

Мы положили её на стол. Она почти не сопротивлялась. Сил в ней не оставалось.

Яркий свет от лампы над столом бьёт ей прямо в глаза. Страшная женщина приступает к жутким процедурам.

Евгения Ивановна выбрила ей шерсть под горлом. Взяла толстую иглу-трубку.
Я увидел полные ужаса глаза Лады. Хозяин, я люблю тебя. Защити!!!
Евгения Ивановна вонзила ей иглу под горло…
Из трубочки слабо закапала кровь.
Ветеринар взяла вторую иглу. Ещё тычок под горло.
Вот она меня и достала. Не зря я её боялась. - Лада дёрнулась. Сзади брызнула струйка мочи. Тело её обмякло…

- Всё… - сказала Евгения Ивановна и распрямилась над телом.

Мы замерли в шоке. Как? Не может быть!

Бесполезно и бессмысленно описывать наше состояние…

Я склонился над ней. Лада, неужели тебя больше нет? Слёзы сами потекли из глаз.
- Только не надо сантиментов – заметила Евгения Ивановна.

Она открыла собачий рот. Вытянула язык. Под языком была огромная, величиной с кулак, красно-лиловая опухоль…
- Эх, специалисты, забодай вас комар! В рот-то собаке можно было заглянуть?! – Она покачала головой. - Сами похорОните или мне забрать?
- Забирайте, - проговорила жена. - У нас на огороде уже собачье кладбище.
- Заворачивайте в одеяло и относите ко мне в машину, - скомандовала Евгения Ивановна. – С вас семьсот рублей.

Я вынес её, ещё тёплую, на улицу. Положил на сиденье джипа.
- Положи на пол. А то чехол мне запачкает, - сказала Евгения Ивановна. - Я вам рекомендую азиатскую овчарку взять. Отменное здоровье и сторож отличный.

Она закурила, завела джип и уехала…

Прошло несколько дней.

Пустота в саду и в доме. Дыра в душе…

Три года ты была рядом. Ты бежала со мной по траве. И плыла по воде, прижав уши и пофыркивая. Мне было с тобой хорошо. И тебе тоже.

Ты любила меня совсем ни за что и не очень заслуженно. Ты ничего у меня не просила, кроме как иногда погладить по голове. Я знаю, ты была готова броситься за мной в огонь. А я, кажется, проморгал даты с твоими прививками… Прости, Лада…

…В комнату, где я сижу за компьютером, вошла жена. Взгляд её упал на монитор.
- Значит, о ней написал?
- Да, о ней.
- Может, не надо нам так убиваться? Ведь она была собакой.
- Да, она была собакой, - ответил я. – Но мы-то люди…

Жена протянула мне газету с объявлениями о продаже щенков.
- Посмотри вот здесь подходящую кандидатуру. Всё-таки в частном доме нельзя жить без собаки…

Сердце Аэлиты

Оле Ру


Аэлита объявила голодовку. Не по своей воле, а в силу обстоятельств. Не во всеуслышанье, а про себя. Да и не совсем полную, а ограниченную – просто стала есть в раза три меньше, чем раньше, вот и все. Причиной этого вынужденного пищевого воздержания, стал, обуявший нежное создание, страх. Он пришел к ней всего несколько дней назад, во время обычного обхода, когда зоотехник, внимательно осмотрев ее и не сильно похлопав по спинке, сказал заведующему фермой, что месяца через три-четыре, ее можно будет вести на бойню. Слова эти прозвучали для бедной Аэлиты судебным приговором, не подлежащим обжалованию, и, конечно же, испугали до смерти.
Аэлита была шестимесячной мясной свиньей и знала, что, достигнув ста двадцати килограммов, ее тело пойдет на колбасный фарш, но, что это произойдет так скоро, явилось для нее внезапным и ужасным открытием. И теперь единственным способом пожить на этом свете, как можно дольше, было, по ее разумению, не поправляться так быстро, как сейчас.
Правильно, наверное, понимала, ведь была она продвинутой и необычной свиньей – обладала недюжинным умом, природной красотой и внутренним обаянием. К тому же, в отличие от своих соседок Фроси и Хавроньи, имела еще и такое редкое для своих соплеменников имя Аэлита, из-за которого многие посматривали на нее, будто на чужака. А, получила она его в третью неделю от своего рождения благодаря необычному обстоятельству, явившемуся, поворотным в ее драматической судьбе.

В самом начале весны, неожиданно для местных жителей, из города на завод приехал хозяин вместе со своей женой и взрослой дочерью. Они разместились в своем трехэтажном особняке, обжились, освоились и вместо того, чтобы наслаждаться деревенской природой, стали целыми днями пропадать на заводе. Принадлежавший им со всеми потрохами, он был огромен – здесь и производство консервов, и птицефабрика, и мясокомбинат, и фермы, и поля и еще столько всего, что и не перечесть.
Особенно увлеклась осмотром владений дочь хозяина, уж больно интересно ей было все вокруг. Хоть и взрослой была она девушкой, но вела себя среди этого машинно-петушиного разноголосья, как несуразная девчушка: везде поспевала, всему удивлялась и ничего не пропускала. И в тот день, когда родилась Аэлита, она была тут как тут - пулей примчалась на свиноферму, чтобы посмотреть на новорожденных поросят. Долго любовалась ими, трогала, радовалась, будто новым игрушкам, а потом выделила, по какому-то признаку, одного из них и через две с половиной недели добилась от своей маменьки, чтобы забрать его с фермы в хозяйский особняк. Этот симпатичный поросенок оказался свинкой, которой она и дала это необычное имя - Аэлита.
И зажила Аэлита вместе с хозяевами в необъятном дворце. Не свинской жизнью зажила, а царской: в свободе, достатке и любви. Другая бы свинья и при такой жизни осталась бы обыкновенной свиньей, но не Аэлита, потому что была она особенным существом, очень разумным и пытливым. Она быстро научилась понимать человеческую речь, а со временем и сама стала думать по-человечьи. Благо ее молодая хозяйка проводила с ней все свое время, охотно разговаривала с ней, философствовала или просто читала в слух. Аэлита с жадностью ловила каждое ее слово, каждый жест и, как прилежный ученик, запоминала все, что слышала и видела.

- «Все не по-нашему свершается кругом,
Недостижима цель в скитании земном.
И в думах горестных сидим на перепутье –
Что поздно мы пришли, что рано мы уйдем».

Розовая шкурка молодой свинки покрывалась морозом, когда она слышала нежный голос своей хозяйки, читающей Омара Хайяма. В каком чудесном царстве оказывалась она, внимая смысл произнесенных слов. Да разве уместно тут помышлять о какой-то морковке или свекле, пусть даже сочных и сладких. Аэлита растворялась в музыке смысловых форм и ассоциаций, ей казалось, что ее тело вот-вот оторвется от пола и взлетит вместе с белыми птицами высоко-высоко в бескрайнее небо. Она была счастлива.
- Счастье, - говорила ее хозяйка, в другой раз, - зависит не от достижения определенных благ, а от внутренней способности человека быть счастливым.
Все совпадало – Аэлита была действительно счастлива, если, конечно, это определение можно было бы отнести и к свинье.
Очень часто, забираясь в прохладный лес или на берег реки, Аэлита замирала у ног девушки, читающей или просто размышляющей вслух, и быстро усваивала увлекательную науку. Перед ее развивающимся сознанием открывались бесконечные миры, постижимые только разумом или вовсе не постижимые ничем. Вместе со своей хозяйкой, она носилась в них, восторженная открытиями или удрученная, возникающими преградами. Жизнь и смерть, любовь и ненависть, душевная чистота и сила духа – были теми главными понятиями, которые накрепко оседали в ее цепкой памяти.
Аэлите казалось, что дружбе со своей великолепной хозяйкой не будет конца. Как прекрасны были дни и вечера, проведенные рядом с ней, как чуден был ее голос, как нежна была ее рука, как ослепительна была ее улыбка. В те минуты она была уверена в бесконечности и своего, и ее бытия. Ведь иначе и быть не могло.
Но так продолжалось только до 1 августа.
В этот безрадостный день они расстались. Девушка возвращалась в город. Аэлита плакала, хотела рассказать своей родной златоволоске о любви к ней, о горе, которое она, наверное, не переживет, если та оставит ее навсегда, но не могла, потому что говорить она так и не научилась.
- Я скоро вернусь, - успокаивала ее юная хозяйка и вытирала глаза.
«Поскорей бы», - думала Аэлита и терлась о ее ладони розовым пятачком.
- Папа, - прощаясь, сказала девушка своему отцу, - прошу тебя - берегите Аэлиту, ухаживайте за ней, я приеду и заберу ее.
Отец, согласно кивая, помог усесться ей вместе с матерью в огромный черный автомобиль, и они поехали. Аэлита, не в силах оставаться на месте, помчалась за машиной и не отставала от нее до тех пор, пока силы не оставили ее и она ни свалилась в пыль. Слезы заливали ее глаза, сердце дрожало и ныло до боли, а она все еще не верила, что осталась одна.

В тот же день Аэлита оказалась на огромной свиноферме, в небольшом загончике на одну особь, рядом со своими грузными и неопрятными сестрами.

Чтобы бороться со своим, не утихающим, аппетитом, она начала выбрасывать еду, подольше спать, отвернувшись от кормушки, стараться не думать ни о сладком бураке, ни о сочном картофеле, а больше размышлять о жизни и обо всем том, чего набралась в милое сердцу время.
Первой заметила ее необычное поведение Фрося.
- Ты, что заболела? – Испуганно спросила она Аэлиту, - почему ничего не ешь?
- Аппетита нет, - соврала голодающая и отошла в дальний угол загородки. Объяснять свое поведение она не собиралась никому.
- Ишь ты, цаца какая, «аппетита нет», - буркнула Фрося и больше не приставала.

Тем временем, частые, почти не прекращающиеся, мысленные упражнения стали ее основой. Поняв, что они очень хорошо отвлекают ее от поглощения пищи, она отдавала им все свое время. Еще она вспоминала свою нежную хозяйку и ждала ее.
Не смотря на то, что приговор уже был вынесен, она ждала ее и надеялась, что лучший в мире человек приедет к ней и спасет от смерти. И тогда снова - тихий шелест реки и родного голоса, легкий весенний ветерок, как ее прикосновение, теплая пушистая земля, как их трепетная дружба, бесконечное небо, как их вечная жизнь, будут окружать ее, как и прежде. Это должно непременно продолжиться, потому что не все еще изведано, не все сказано и не все понято еще.

«В сей мир едва ли снова попадем,
Своих друзей вторично не найдем.
Лови же миг! Ведь он не повторится,
Как ты и сам не повторишься в нем».

Но проходили недели, а хозяйка все не приходила за ней. Она почти ничего не ела, а ее вес все прибавлялся и прибавлялся.

Вчера с самого утра разрыдалась соседка Хавронья. Аэлита даже возмутилась поначалу: чего зря кричать, никто ведь ее не трогает, не обижает, а она визгливо кричит и кричит, будто спятила, и никто не может успокоить ее. «Не х-о-ч-у-у!» - ударяется о своды ее протяжный вой.
- Почему ты так взволнована, - не выдержала и спросила ее Аэлита, - почему плачешь навзрыд и орешь, как резаная, тебе ведь ничто не угрожает?
На какую-то минуту Хавронья остановилась, печально глянула на сестру, подошла к перегородке, отделявшую их, и хриплым сорвавшимся голосом, постоянно всхлипывая и прерываясь, заговорила:
- Когда пробьет твой час, ты вспомнишь меня, и все поймешь сама. Когда-то и к тебе придет… Предвестник, не спеша, сядет рядом с тобой, представится и без всяких предисловий скажет, что сегодня твое тело пойдет… на колбасу, что так решено и ничего с этим поделать нельзя, что нужно смириться с этим и приготовиться к новой жизни… Как ты думаешь, каково тебе будет от таких слов? От слов, в которых ты ни на йоту не сомневаешься, но после которых, ты понимаешь, что так мало еще жила, что чего-то еще не успела… и с этого момента жить начинает хотеться так, как никогда еще не хотелось… Ты начинаешь просить его об отсрочке, но он непреклонен... Ты начинаешь плакать, а ему наплевать, ты кричишь, а он не обращает внимания и ждет… Но, чего он ждет? Вот он, взгляни… Видишь?
- Нет. Не вижу, - с испугом ответила Аэлита, но Хавронья не расслышала ее и продолжила:
- Лучше бы он ушел… Тогда бы я не взывала к нему,.. не надеялась, что он смилостивиться… Но он даже не разговаривает больше со мной… Сидит и ждет… Не хочу умирать! Не хочу быть колбасой! Не х-о-о-ч-у-у!
И Хавронья снова взвыла, забыв об Аэлите, закружила, ударяясь о загородку, и крик ее становился все отчаянней и отчаянней. Так она взывала к Предвестнику и к холодным и бесчувственным богам.
Потом Аэлита корила себя за собственную нетерпимость к ней. Оказалась, что не зря Хавронья так переполошила всех своих соседей. Перед самым обедом ее, как и многих других свиней, стали уводить на убой. Картина была жуткой. Ее бедные сестры беспомощно сопротивлялись и плакали, им не хватало сил вырваться из цепких клещей убийц, но надежда не покидала их до последнего вздоха. Аэлита со страхом заглядывала в помутившиеся глаза Хавроньи и видела в них предсмертную, запекшуюся тоску, и сердце ее замирало, будто перед собственной смертью. Когда угрюмые, деловитые люди обступили соседскую загородку, Аэлита прижалась к стене и, не отрываясь, словно завороженная, следила за всем происходящим. Объятая холодным страхом, она видела, как люди, не спеша, переговариваясь, готовили какие-то специальные приспособления для захвата ее бедной Хавроньи, как они приноравливались к ее истерическим выбрыкам и, как растерялись, когда их беззащитная жертва в отчаянном прыжке бросилась на одного из них, сбила с ног и вырвалась в проход. Аэлита не поверила своим глазам, сердце ее радостно екнуло – значит, все-таки можно и наперекор судьбе! – и почти разорвалось также, как и Хавроньино, в сердце которой, на виду у всех, вонзили длинный и тонкий, как спицу, нож. Крупное свиное тело несколько раз дернулось в предсмертных конвульсиях и стихло. Так Хавроньи не стало.
Во всех деталях память Аэлиты запечатлела эту кошмарную картину, и она больше никогда не выходила из ее головы. Также она запомнила, как во время этой безжалостной казни сотни ее сородичей испуганно смотрели на происходящее, кричали в таком же исступлении, как и сама жертва и, как сразу же успокоились и заработали челюстями, когда безжизненное тело было вынесено наружу, а кормушки наполнены едой.
- А, ты все не ешь, - обратилась к ней Фрося, поспешно уплетая пищу, - думаешь кого-то обмануть. Судьбу не обманешь. Себя обманешь, а судьбу нет. Сто двадцать килограммов все равно когда-нибудь наберутся, ни сегодня, так завтра. К чему мучиться, голодать, думать о смерти, если она неминуема. Радуйся, что ты не понимаешь, как работают весы, и не можешь узнать своего часа. Радуйся и живи. В тот час, когда он пробьет по тебе, ты все узнаешь первая, не сомневайся.
- И нет никакого спасенья?
- Нет. Хавронья же тебе рассказала о Предвестнике. Он непоколебим. Точнее, даже не в нем дело. Он просто приходит и говорит. А, решают другие.
- Кто другие?
- Не знаю. Может, люди, а может, кто-то еще.
Аэлита задумалась. Если ее судьба в руках людей, то это еще пол беды, не так уж они и всесильны. Но, если она в руках того человеческого бога, о котором ей читала хозяйка, то дело хуже, ведь даже люди бессильны перед ним. И рады бы умилостивить его, да только тщетно. До него не докричишься, как ни кричи.

Через несколько дней к Аэлите пришел ветеринар и стал осматривать ее. За его спиной зоотехник то и дело задавал ему один и тот же вопрос:
- Ну, как здорова она или нет?
Ветеринар молчал, и все никак не мог определить:
- Она что, совсем не ест?
- Да нет, не совсем. Половину съедает, а половину выбрасывает.
- Как выбрасывает?
- Носом выталкивает из корыта.
- Не может быть.
- Ну, говорю тебе. Сам наблюдал.
- Вполне здоровая свинья, почему же выбрасывает? Странно.
- Может, она тоскует?
- За кем?
- За дочерью хозяина. Она ведь до этого жила в хозяйском особняке. Привыкла, наверное.
Ветеринар задумался.
- Она же не собака, чтобы тосковать. Хотя, черт ее знает. Понаблюдайте за ней еще пару дней, и если также будет отказываться от еды, готовьте на бойню. Нам ее сантименты ни к чему.

Аэлита прекратила голодовку. А, что ей оставалось делать?
И еще она задумала бежать.
Люди были так беспечны, что не запирали на засовы ни одну дверь, и свой план Аэлита реализовала легко.
Посреди ночи она выскочила из свинарника, промчалась по двору и по знакомой аллее направилась к хозяйскому особняку, в окрестностях которого знала каждую тропинку. Окна трехэтажного дома были темны, похоже, что он пустовал. Через черный ход она вошла в комнату, где люди хранили и готовили пищу, сплошь уставленную, белеющими в темноте, кухонными машинами – холодильниками, электропечами, комбайнами и всякой мелочью. Не задерживаясь, она прошла в столовую, а потом к лестнице, ведущей на второй этаж. Ни одного звука, кроме собственных шагов. И второй, и третий этаж погружены в ночной мрак, слышно только, как где-то тикают настенные часы.
В комнате своей хозяйки Аэлита успокоилась, забралась под ее большую, на высоких ножках кровать и уснула.

Поиск пропавшей свиньи продолжался до тех пор, пока в одном из ограждений не была обнаружена прореха. Решили, что Аэлиту украли и вынесли через нее; наказали, прозевавших этот инцидент, сторожей и на время забыли.