Душевно. Читаем дальше

Если тебя нет, то и меня нет...
Сергей Козлов
Ещё совсем немного – и загорятся звёзды, и выплывет месяц и поплывёт, покачиваясь, над тихими осенними полями. Потом месяц заглянет в лес, постоит немного, зацепившись за верхушку самой высокой ёлки, и тут его увидят Ёжик с Медвежонком.

- Гляди, - скажет Ёжик.

- Угу, - скажет Медвежонок.

А месяц подымается ещё выше и зальёт своим холодным, тусклым светом всю землю.

Так было каждый вечер в эту ясную холодную осень. И каждый вечер Ёжик с Медвежонком собирались то у Ёжика, то у Медвежонка и о чём-нибудь говорили. Вот и сегодня Ёжик сказал Медвежонку:

- Как всё-таки хорошо, что мы друг у друга есть!

Медвежонок кивнул.

- Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем.

- А ты где?

- А меня нет.

- Так не бывает, - сказал Медвежонок.

- Я тоже так думаю, - сказал Ёжик. - Но вдруг вот - меня совсем нет. Ты один. Ну что ты будешь делать?

- Пойду к тебе.

- Куда?

- Как - куда? Домой. Приду и скажу: "Ну что ж ты не пришёл, Ёжик?" А ты скажешь…

- Вот глупый! Что же я скажу, если меня нет?

- Если нет дома, значит, ты пошёл ко мне. Прибегу домой. А-а, ты здесь! И начну…

- Что?

- Ругать!

- За что?

- Как за что? За то, что не сделал, как договорились.

- А как договорились?

- Откуда я знаю? Но ты должен быть или у меня, или у себя дома.

- Но меня же совсем нет. Понимаешь?

- Так вот же ты сидишь!

- Это я сейчас сижу, а если меня не будет совсем, где я буду?

- Или у меня, или у себя.

- Это, если я есть.

- Ну, да, - сказал Медвежонок.

- А если меня совсем нет?

- Тогда ты сидишь на реке и смотришь на месяц.

- И на реке нет.

- Тогда ты пошёл куда-нибудь и ещё не вернулся. Я побегу, обшарю весь лес и тебя найду!

- Ты всё уже обшарил, - сказал Ёжик. - И не нашёл.

- Побегу в соседний лес!

- И там нет.

- Переверну всё вверх дном, и ты отыщешься!

- Нет меня. Нигде нет.

- Тогда, тогда…Тогда я выбегу в поле, - сказал Медвежонок. - И закричу: "Ё-ё-ё-жи-и-и-к!", и ты услышишь и закричишь: "Медвежоно-о-о-к!.." Вот.

- Нет, - сказал Ёжик. - Меня ни капельки нет. Понимаешь?

- Что ты ко мне пристал? - рассердился Медвежонок. - Если тебя нет, то и меня нет. Понял?

- Понял.

Не смотри на меня так, Ёжик
Сергей Козлов
- Я обязательно, ты слышишь? Я обязательно, - сказал Медвежонок. Ёжик кивнул. - Я обязательно приду к тебе, что бы ни случилось. Я буду возле тебя всегда.

Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал.

- Ну что ты молчишь?

- Я верю, - сказал Ёжик.

Ёжик провалился в волчью яму и просидел там неделю. Его случайно нашла Белка: она пробегала мимо и услышала слабый Ёжикин голос.

Медвежонок неделю искал Ёжика по лесу, сбился с ног и, когда к нему прибежала Белка, вытащил Ёжика из ямы и принёс домой.

Ёжик лежал, по самый нос укрытый одеялом, и глядел на Медвежонка тихими глазами.

- Не смотри на меня так, - сказал Медвежонок. - Не могу, когда на меня так смотрят.

Ёжик закрыл глаза.

- Ну вот, теперь ты как будто умер.

Ёжик открыл глаза.

- Улыбнись, - сказал Медвежонок.

Ёжик попробовал, но у него слабо получилось.

- Сейчас я тебя буду поить бульоном, - сказал Медвежонок. - Белка принесла свежих грибков, я сварил бульон.

Он налил бульон в чашку и приподнял Ёжику голову.

- Нет, не так, - сказал Медвежонок. - Ты садись.

- Не могу, - сказал Ёжик.

- Я тебя подушкой подопру. Вот так.

- Мне тяжело, - сказал Ёжик.

- Терпи.

Медвежонок прислонил Ёжика спиной к стене и подоткнул подушку.

- Мне холодно, - сказал Ёжик.

- Сичас-сичас. - Медвежонок взобрался на чердак и обложил Ёжика тулупом. - Как ты не замерз? Ночи-то какие холодные! - приговаривал Медвежонок.

- Я прыгал, - сказал Ёжик.

- Семь дней?

- Я ночью прыгал.

- Что ж ты ел?

- Ничего, - сказал Ёжик. - Ты мне дашь бульону?

- Ах, да! Пей, - сказал Медвежонок.

Ёжик сделал несколько глотков и закрыл глаза.

- Пей-пей!

- Устал, - сказал Ёжик.

- Нет, пей! - И Медвежонок стал поить Ёжика с ложечки.

- Не могу больше.

- За меня!

Ёжик хлебнул.

- За Белочку!

Ёжик выпил.

- За Зайца! Он знаешь как помогал!

- Погоди, - сказал Ёжик. - Передохну.

- Выпей за Зайца, он старался..

Ёжик глотнул.

- За Хомячка!

- А Хомячок что сделал?

- Ничего. Каждый день прибегал и спрашивал.

- Пусть подождёт. Сил нет, - сказал Ёжик.

- Иногда и утром прибегал, - сказал Медвежонок. - Съешь ложечку.

Ёжик проглотил.

- А теперь - за Филина!

- Филин-то при чём?

- Как? Нет, за Филина ты выпьешь три ложки.

- Да почему?

- Да я на нём три ночи летал. Тебя искали.

- На Филине?

- Ну да!

- Врёшь, - сказал Ёжик.

- Чтоб мне с места не сойти!

- Да как ты на него взобрался?

- Он, знаешь, какой крепкий? Сел на шею и полетел. Ты бы видел, как Заяц нас испугался.

- Как?

- Вот выпей - скажу.

Ёжик выпил подряд три ложки и снова закрыл глаза.

- Как? - спросил он.

- Что?

- Как Заяц вас испугался?

- А! Заяц? Представляешь? Я лечу. А тут - он. Давай ещё ложечку. Слышишь, как пахнет? Ух!

Ёжик выпил.

- Ну вот. Сидит, ушами вертит. Тут мы.

- С Филином?

- Ага. Он ка-ак подскочит, ка-ак побежит! Филин чуть на дерево не налетел. Давай за Филина.

- Нет. Уже совсем не могу, - сказал Ёжик. - Давай я лягу.

Медвежонок уложил Ёжика на прежнее место и укрыл тулупом.

- Ну как, - спросил Медвежонок, - тепло?

- Угу, - сказал Ёжик. - А про Филина придумал? Говори.

- Да что ты? Вот выздоровеешь, вместе полетаем.

- Полетаем, - еле слышно пробормотал Ёжик, засыпая.

Дочка

Товарищ мой - серьезный парняга, всего в жизни повидавший. Оставалось ему до конца срока где-то два месяца. Жена приехала на длительную свиданку. Хорошая девка. Восемь лет его ждала. И вот, перед самым концом срока, написала ему, что беременна. А он очень хотел ребенка. Девочку хотел. И обрадовался.

А когда освобождался, его все парни встречали. И жена. И он отвел ее в сторону, и спросил: "Ну, как?" А она покачала головой: "Да нет, задержка просто. Показалось". Он расстроился было. Но быстро забыл об этом. Потому что нет на свете сильнее праздника, чем день освобождения.

И вот прошло несколько лет. И он поднимался к себе домой, на пятый этаж, где они жили с женой в маленькой хрущевке. Поднимается он по ступенькам, думает о своем. И вдруг на четвертом этаже чувствует, что его кто-то за мизинец держит. Смотрит, а это маленькая девочка в белом платьишке рядом с ним топает. Маленькая. Идет пыхтит. Как все детки, ставит сначала одну ногу на ступеньку и приставляет к ней другую. Он удивился и говорит: "Ты кто?!" А она говорит: "Папа, ты что, это же я, твоя дочка". Он перехватился - маленькая теплая детская ладошка в руке.Наклонился, посмотрел на нее, спрашивает: "Как тебя зовут?" Она покачала головой и говорит: "Никак".

А они уже поднялись на пятый этаж. И она остановилась перед дверью. Он говорит: "Пойдем, зайдем!" А она покачала головой и говорит: "Я к вам не пойду. Вам самим места не хватает". И пошла вниз.

А он хотел побежать за ней. Ослаб разом. Сел на ступеньки, смотрит ей вслед и тронуться не может.

И сидел так, пока Ленка не вышла из квартиры. Он сидит и молчит. Она положила руку ему на плечо: "Саня, ты чего?" А он ей вдруг говорит: "Ленка, а ты перед тем, как мне освободиться, аборт сделала".Она помолчала и говорит: "Прости, что не сказала. Уверенности не было. Дрогнула. Какой ребенок? Самим места не хватает..."©Сеть

Не отрекаются, любя...Было ничем не примечательное утро в самой обычной поликлинике. Человек довольно преклонных лет пришел к врачу снять швы с пальца руки. Было заметно, что он очень волнуется и куда-то торопится. Спросив, когда будет врач, мужчина дрожащим голосом сообщил, что к 9 часам его ждет очень важное дело. А уже 8-30.
Я понимающе ответил, что все врачи заняты, и смогут уделить ему внимание не ранее, чем через час. Однако, заметив неимоверную печаль в его глазах и некую растерянность в движениях, когда он то и дело поглядывал на часы, под сердцем у меня что-то екнуло. Пациентов на прием ко мне не было, и я решил сам заняться раной этого человека.
Меня обрадовало, что ранка хорошо затянута, а, значит, не возникнет никаких проблем, если швы снять сейчас. Посоветовавшись с коллегой, я занялся пациентом.
Мне почему-то хотелось с ним поговорить, и я первым завел разговор:
– Вы так торопитесь. Должно быть, у вас назначен прием еще к одному специалисту?
– Не совсем так. В 9 часов мне нужно покормить больную жену. Она сейчас в больнице.
Из врачебного любопытства, я спросил, что с его женой. Мужчина ответил, что у нее, к огромному прискорбию, обнаружена болезнь Альцгеймера. Я успел сделать необходимые процедуры, пока мы беседовали, на что, естественно, потребовалось время. Мне показалось, что к 9 часам мой пациент может не успеть в больницу к жене. Я поинтересовался, будет ли та волноваться, если он опоздает. Мужчина печально покивал головой:
– Нет, волноваться она не будет. Моя жена не узнает меня последние пять лет. И даже не помнит, кем я приходился ей по жизни.
Я удивленно воскликнул:
– И, несмотря на это, вы все равно каждое утро к 9 спешите в больницу к человеку, уже не знающему вас?
Тогда он ласково потрепал меня по плечу и, улыбнувшись, по-отечески ответил:
– Да, к сожалению, она не знает кто я. Зато я помню, кто она. С ней я был счастлив всю свою жизнь.
Я подошел к окну и долго смотрел вслед уходящему по аллейке пожилому пациенту.
И только когда постучали в дверь, я понял, что плачу...

ассоциации на All By Myself
____________________________________________
Время проходит. Ускользает, истекает. Его нет на самом деле. Сплошные условности. Сожаления. Утраченные возможности. Тоска, ностальгия. То, что было и никогда не повторится.

Веселье, распутство, ненормальность, Там и тут. Вернуть все вспять? О, нет. Никогда.

Первый раз – легко и просто. Алкоголь и насмешка. Ничего личного, верно? Выбрать и забыть. Плакать о прошлом, ну нет. Зачем? Наивность и доверие. Хочется верить в наилучшее. Тебя использовали? И что? это пустое.

Остановиться на определенном этапе? Пора, надо, необходимо.

Тебя забыли. Будь уверен – тебя забыли. А если и помнят… нет, не верю. Зачем? Для чего? And making love was just for fun.

Забудь и ты. Забудь о легкости, о быстрых связях, о скоротечности увлечения. Поцелуи, слова, секс. Неизбежность расставания. I think of all the friends I've known, when I dial the telephone, nobody's home.

Фото знакомых. Тех, кто претендовал на звание "лучший друг", а затем выбросил тебя из своей жизни. Ты не нужен, неинтересен, неактуален. Никаких объяснений – ты должен все осознать сам. А если не можешь – нарывайся на неприятности, на безразличие, на отсутствие ответов.

Но как не хочется быть сломанной игрушкой.

Душа разорвана, разбросана. Вывернута наизнанку, проанализирована и вычищена.

Я люблю лето. Осень – это начало умирания. Зима – это смерть.

Но сейчас хочу только нового. Да, конец лета – из окна прохлада и дождь похож на слезы. Горькие слезы сожаления. Избегнуть неизбежного? Потому что хотелось? Да. Издевательство. Скрывать, бояться.

Нет ничего – лишь ночь и музыка.

Не будет ничего хорошего? Не знаю.

Равнодушие.

До чего же прекрасно – ночная тьма. Музыка в наушниках – поглощает реальность. Забирает все плохое.

Грусть? А почему и нет. Почему нельзя погрузиться в меланхолию?

Одиночество.

сонгфик на Si Tu Pars
_________________________________

*

Я влюблен. Влюблен как последний придурок. Какая-то выворачивающая любовь, я весь наизнанку. Готов отдать все в этом мире и, если ты скажешь: "Хочу твое сердце", я рассеку свою грудь и вырву сердце. Отдам тебе.

Ты не особо красив и не очень умен. Ты не умеешь хорошо говорить, с построением фраз катастрофические проблемы, с выражением мыслей – тем более. Ты смеешься невпопад и неинтересно шутишь.

Но почему-то я покорен тобой. И дело не в сексе – секс для меня не диковинка и не открытие. И ничего нового я там не увижу и не познаю. Однако твое тело – как храм. Стыдливость и открытость. Нежность и пошлость. Грязь и невинность. Я готов часам смотреть на тебя. Могу не прикасаться и не целовать, не трогать и не проникать. Ты просто рядом со мной. Я слышу твой голос и твой смех. Глаза, серые, с темными полосками на радужке, такие ясные и чистые.

Твой взгляд. Он покоряет и отдает все, что возможно отдать. Бесконечная страсть и беспричинная привязанность. Я покорен тобой. И если ты уйдешь…

Si tu pars
Je veux que la terre entière se couvre de brouillard
Et que le silence s'installe dans les villages
Que plus rien ne bouge en vie et sur les plages
Qu'on n'entende que le vent
Qui hurle, qui crie, et qui comprend

Вот именно так я и хочу, чтобы произошло.

Я пишу тебе письма и отпускаю их на ветер. Пишу на тончайшей бумаге, рисую на ней темно оранжевые лилии. Кажется, они называются "тигриные".

Уже осень. Мне нравится бродить с тобой по жухлой траве, вдыхать ее запах. Ты жалуешься на сырость и на холодный ветер. Я обниму тебя, буду целовать твои губы, согревая их.

Ты не получишь этих писем. Потому что ты слишком легкомысленный. Дашь читать мои каракули кому попало. И вы будете смеяться над словами, которые горят во мне. Я выжигаю их на рисовой бумаге, мое перо с черными чернилами – как огненный меч.

Наш союз – это ветер, тот самый холодный ветер, который продувает насквозь, и ты снова жалуешься, как капризный ребенок. Ветер слов, ветер осуждения. Ледяное дуновение разлуки, пронзительный ураган смятения, который швыряет на нас грязь.

Вчера я в последний раз обнимал твое гибкое тело. Бархатная кожа, такая гладкая и теплая… лучики счастья угасают в твоих глазах. Ты знаешь приговор.

Ты знаешь, что я сойду с ума. Безумие – мой удел. Моя судьба.

Но ты смеешься. Смеешься надо всем в этом мире. Жизнь для тебя – это нескончаемый трип.

Белые листы улетают, чернила расплываются от дождя. Смысл слов теряется в шуме дождя.

Так и должно быть.

*

Ахимса

МихХ

Ахимса, непричинение вреда, состоит в неубиении, ненасилии, непричинении вреда всему живому (людям, животным, растениям) никогда и никаким образом - ни мыслью, ни словом, ни делом.
Википедия.

..В дубовом лесу, недалеко от шоссе раскинулся небольшой туристический лагерь. На симпатичной полянке у заброшенной древней часовни жались друг к другу нейлоновые палатки. С десяток молодых ребят и девушек кружком сидели у костра и пили чай.

Вечерняя прохлада принесла с собой полчища жужжащих и голодных насекомых. Комары, не боясь смерти, пытались во что бы то ни стало высосать свою каплю крови во имя продолжения существования вида. - Так вот, я и говорю, что православие, не оправдало своей великой миссии - нести людям слово Христово, – говорил бородатый и длинноволосый парень.
- Согласен с тобой, Андрюха, посмотри на этих попов. Им, наверное, специально рясы такие придумали, чтоб животы огромные не так видно было, – согласился худой, гладко выбритый молодой человек, длинной палкой поправляя вывалившиеся из огня угли.
- А я всегда обращала ваше внимание на древнюю и терпимую Индию. Уже пять тысяч лет великая философия существуют, неся людям божественный свет, – проговорила хрупкая девушка, плотнее прижимаясь к бородатому Андрюхе.
- Есть, конечно, там свои нюансы. По-детски наивный эпос, касты, но их «ахимса» - великая находка, – сказал бритый и с яростью прихлопнул комара.

Он внимательно посмотрел на оставшееся от агрессора красно-серое пятно и брезгливо смахнул его в сторону.
- Согласна, и считаю ненасилие – это единственный путь развития современной цивилизации. По-другому нам не выжить, – сказала, сидящая немного в стороне полная девчонка. Пристально посмотрев на окружающих из-под больших некрасивых очков, она глубоко вздохнула.

- Будьте здоровы, люди добрые, – откуда-то сбоку послышался скрипучий голос. Сидящие у костра ребята с испугом посмотрели в ту сторону, откуда доносилось старомодное приветствие. Через мгновение из темноты вышел высокий, худой мужчина, одетый в черный балахон, напоминающий монашескую рясу.
- Увидал вас еще с вечера. Вот, соли хотел попросить. А то моя вышла вся, – сказал он и внимательно осмотрел присутствующих. Бородатый поднялся и, разделив имеющуюся в наличии соль на две части, завернул одну из них в газету.
- Держите, отец, – сказал он и подал монаху сверток.
- Благодарствую, - с поклоном сказал он. И совсем собираясь уходить, внезапно остановился и сказал:
- Уж извините, ребятки, но слышал я, о чем вы здесь говорили и интересно мне стало. Обычно, молодежь нынешняя чай в лесу не пьет и на такие темы, как вы не беседует. Вы секта какая, али другое что?
- Да, какая мы секта отец. Мы студенты. Философию и искусство изучаем. Здоровый образ жизни ведем, йогой занимаемся, – сказал бритый и улыбнулся.
- Ну да, ну да, – проговорил мужчина, задумался и через несколько секунд добавил, – А про ахимсу, если выслушать не погнушаетесь, я вам историю расскажу.

Студенты в недоумении переглянулись, а незнакомец аккуратно присел на краешек бревна у костра и начал рассказывать: "Долго катился Антон вниз по наклонной. Пятнадцать лет пролетело, с того момента, как ощутил он радость и кураж, подаренный алкоголем. Налил он тогда полстопки спирта и до полной водой разбавил. Выпил не закусывая противную теплую жидкость, рукавом утерся и на танцы. А там все по-другому в тот раз было. И чувствовал себя Антон смелым и неотразимым, а все вокруг приятным казалось. Вскоре, без водки или на худой конец без вина, праздник не праздником был. Да и все вокруг тогда жили так. Чего только не случалось по-пьяному делу в молодой, полной приключений жизни. Раз на раз не приходился - то лицо побитое, то девчонка новая поутру рядом. И чем веселее застолье, тем тяжелее пробуждение, обычно. Но все плохое со временем уходило, а веселые истории оставались. И рассказывал их Антон всегда и везде с гордостью. Слушать его мужики любили. В Советской Армии на два года перерыв вынужденный случился. За всю службу пару раз и удалось выпить. Один раз даже тройной одеколон был. Не понравилось зелье пахучее, не хотелось его больше. Поэтому, в основном, на сухую срок прошел. Жизнь скучная медленно тянулась. Одно и то же - дни напролет. А как соберутся солдаты вечерком чайку попить, ну и начинают байки о прошлой жизни травить. И в байках тех без баб, да без алкогольных приключений - никуда. Правду или кривду бойцы рассказывали, но выходило, что без выпивки ничего толкового не случалось. Две недели возвращение свое из военной неволи Антон отмечал, веселился. Потом на работу устроился. В магазин мебельный, грузчиком. Житуха была - не бей лежачего. Таскать грузы не малые приходилось, но по молодости не в тяжесть. Зато постоянно сыт пьян, да и копейка, какая-никакая, в кармане всегда позвякивает. Вскоре девчонку нормальную встретил, полюбил вроде. Поженились. Через год родился у них сын. Валеркой, по отцу Антона назвали. И потекла жизнь обычная своим чередом, как у всех. Только вот, без водочки не обходилось. Скучно. Ну и пошло-поехало, до опохмела утрешнего у Антона дело дошло. А там опохмел до самого вечера затягивался. Вскоре, погнали его с работы хлебной. После, куда не пристраивали Антона родственники, нигде не удерживался. Кому охота с алкашом возиться. Жена Ольга, та правда долго мучилась, но и она сломалась. Не стало в ней веры больше в мужа и терпение все вышло. Остался Антон один. Не бомжевал, Бог миловал. Отец комнату в коммуналке выбил, но в дом родительский не пускал. А не пущал после того, как вещи пропадать стали. Так и жил Антон - от стакана к стакану. То на станции вагон разгрузить поможет, то на базаре ящики потаскает, то картошку гнилую на складе переберёт. Ушел смысл из жизни его, одна борьба за глоток осталась.
Но переменилось вмиг направление судьбы его, и круто так переменилось, что поверить трудно. Очнулся однажды Антон в темноте. Холодно и землей свежей пахнет. Знавал он этот запах сырой, еще с тех дней, когда силы были могилы на кладбище рыть. Помнил его и боялся.

Пошевелился он, руками по сторонам пошарил и обомлел. Действительно, песок под пальцами осыпался. Ужас пОтом холодным по всему телу выступил.
« Заживо в братской могиле похоронили, без гроба» - пронеслось у него в голове. И забился Антон в страхе, копать принялся. Да куда там, земля плотная, слежавшаяся, только ногти ломаются. Завыл он от отчаянья, как собака. И слезы жгучие из глаз брызнули и по щекам ручейками горячими вниз потекли.
- Господи, за что? Помогите! Люди добрые, помогите! – из последних сил закричал он, зная, что некому ему помочь. Мрак кромешный, земля кругом. И дал Антон Господу зарок тогда - если получится, что жизнь его так глупо и люто не окончится, то бросит он пить навсегда.
- Помогите! Люди добрые, помогите! – хриплым голосом закричал он, думая, что в последний раз.
- Ты что мужик? Почто орешь из ямы то? – услыхал он голос человеческий сверху, и возликовала душа его. «Есть Господь. Спасен я» - подумал он и сильнее заплакал, но уже от радости.

Оказалось, в траншею не ограждённую пьяный Антон свалился, да под трубу закатился. Вытащили его оттуда грязного, но живого, почти здорового. Только руку сломал, да синяки и ссадины по всему телу.
Уже в больнице, когда гипс накладывали, попросил он врача о помощи.
Не отказал доктор. Михаилом его звали.
- Всегда, пожалуйста. ОткАпаем тебя, дружочек, в лучшем виде, – пообещал он.
- Не надо. Хочу помучаться, чтобы запомнить покрепче и не развязывать узелок этот никогда больше, – твердо ответил Антон. Покачал в недоумении головой эскулап, но возражать не стал.

Пока Антон в больнице с переломом лежал, запой из него многолетний выветрился. Трудно не было. Страх помогал. Как глаза закроет, так земля сырая и вспоминается. Не до бутылки.
- Удивил ты меня, дружок. От капельницы отказался. Видно воля у тебя осталась еще, – говорил Михаил, снимая гипс.
- Да чего там, – отмахнулся Антон, улыбаясь.
- А знаешь, есть у меня для тебя предложение.
- Предложение?
- Ты про йогу слышал? – спросил доктор.
- Ну, читал немного в школе. Даже интересно было, как это у них получается на голове стоять да на иголках спать.
- Ну, иголки не главное. Тут философия. А ты бы сам попробовать не хотел? - спросил доктор и в его глазах загорелся веселый огонек.
- Я? – удивился Антон.
- Ты. Мы с друзьями клуб йоги открыли. Так вот, там без такого как ты, мастера на все руки - трудно. Товарищи мои - народ интеллигентный, а значит, безрукий. А ты человек с опытом, где только не работал на своем веку, – сказал доктор и внимательно посмотрел на Антона.

Так стал бывший алкоголик завхозом, сторожем и ремонтником в одном лице. Со временем сам заниматься начал. А за годы нашел цель свою жизненную, определился. Настоящим мастером «асан», «праноям» и медитаций стал Антон. Даже в Индию ездил, стажировался. Философию древнюю изучил и принял. И выходило, что жизнь его теперешняя, одним словом, определялась, как «ахимса» или ненасилие. Жил Антон в своем мире – сам занимался, преподавал, медитировал. И почти ничего из прошлого не волновало его больше. «Это почти» - сын Валерка - тонкой, но прочной нитью связывало его с повседневностью. Жена бывшая давно замуж вышла, пока он с зеленым змием обнимался. Хороший человек долго один не остается. Еще двух детишек родила с супругом новым, жила свой жизнью. Сынок Валерка сразу к отцу потянулся, как только алкоголь из жизни Антона ушел. Десятилетний мальчишка йогой заниматься стал, нравилось ему. А со временем позицию жизненную Антона всей душой принял. И стали отец с сыном не только по крови родные, но и по духу. Часто гуляли они подолгу в парке, мыслями делились. И было им хорошо по жизни вместе идти.
Но снова вмешалось проведение в судьбу Антона неожиданно.

Перебегал Валерка дорогу по переходу пешеходному у школы, да не добежал до стороны другой. Остановила его, «Волга» черная, чиновничья. А за рулем страшной машины сам прокурор района. Пьяный он был. Узнал Антон, что нет у него сына больше и боль забытая из темноты снова вышла. Ничего не помогало - ни медитации, ни дыхание особое. Сидела заноза глубоко в сердце, страдала душа. Увидал Антон гробик маленький на похоронах и тоска бездонная в нем поселилась. Нить волшебная, что держала его через сына в мире, оборвалась. Пустота сердце заполнила и открылась тайна, что все время за суетой пряталась. И понял Антон, что жизнь его прежняя со стаканом и теперешняя в философии, суть - одно и то же. В сторону от мирского всегда смотрели глаза его. Туда и сам стремился. Жить в мире реальном, испорченном никогда не хотел. И видимо карма его - терпеть все страдания до конца в одиночестве. И надо бы ему смириться. Так вера его - ахимса повелевает. С тех пор жил Антон, словно в тумане. Гнать тоску пытался, а она не уходила, только в боль душевную перетекала иногда, но от этого легче не было. Что ни вдох, то страдание. Стоял Антон в сторонке, приговор суда слушал и на скамью в углу смотрел. Там обвиняемый сидел. Жалкий человек голову на грудь повесил и часто вздыхал тяжело. Закончила судья читать приговор, папку красную с гербом золотым захлопнула. В ту же секунду услыхал Антон стон. То жена его бывшая, горем убитая, вскрикнула. И увидел он, как подсудимый голову поднял, вздыхать перестал и лицо свое злобой перекошенное показал. Окинул он зал медленным взором, а в глазах его узких - пренебрежение и радость засветились. Душно и страшно Антону стало, снова в яме сырой и темной себя почувствовал. И понял он тогда, что сделать должен. И осознал он в тот миг, что покой долгожданный только через это к нему прийти сможет. И бессильна тут философия его древняя – ненасилие. Сидел Антон у стола, стакан с водкой до краев наполненный созерцал, да на часы настенные посматривал. Пришло время, встал он, чарку поднял, вздохнул глубоко, да и поставил ее на место. Наскоро оделся, отвертку длинную сунул за пазуху, и за дверь. Пышно прокурор победу на суде праздновал. Друзей собрал - не последних людей в городе. Радуются все за товарища своего, что сухим из воды вышел. Тосты за чистые руки, горячее сердце да за правду провозглашают. Сияет мордатый чиновник, словно именинник, жизни радуется. Смотрел на все это Антон, за колонну спрятавшись, и ждал терпеливо. Наконец, прокурор встал, рукой гостям помахал, гуляйте мол, и к туалету засеменил. Идет хозяин жизни через зал, песенку веселую под нос бурчит. Антон за ним незаметно двинулся. Вошел в туалет, подкрался к нему, за плечо схватил и резко к себе развернул. В глаза его, широко раскрытые, удивленные посмотрел и отвертку прямо в сердце по рукоятку всадил. Смотрел Антон на него с интересом. Приятно было видеть, как самодовольство удивлением сменилось, а потом страх запылал в очах у подонка. И казалось Антону, что тоска его, так долго в душе жившая, уходит, словно змея в противника переползает и в ужас предсмертный в нем превращается.
Долго стояли они друг перед другом в тишине. Прокурор, словно рыба на берег выброшенная, ртом воздух хватал, пока глаза его не остекленели. Ушла жизнь из него, вместе с дыханием прекратилась. А у Антона заполнилось сердце покоем и душа без боли, легка стала. Рывком вытащил он отвертку. Осело грузное тело на пол. Провел рукой Антон по векам безжизненным и закрыл очи пустые, мертвые.

Шел Антон по темной улице, дышал полной грудью и боли привычной не чувствовал. В душе радости не было, покой все место занял. И совсем не жалел он о том, что произошло в жизни его. Ни о плохом, ни о хорошем не сокрушался. - Ахимса - чужое слово, не русское, – прошептал рассказчик и молча поклонившись, исчез во мраке...

Из сети....

- Любишь?
- Конечно,-солнце, а как же иначе?
- Ты меня не бросишь?
- Нет, никогда, чтобы ни случилось.
Он утешал её, он знал, что рано или поздно надо будет расстаться, но не хотел говорить ей, ему было больно признать свою беззащитность перед болезнью. Господи, почему ты выбрал именно её, почему её сердце было поражено этой болезнью?
Она лежала откинувшись, волосы были неряшливо раскинуты на подушке, лицо, бедное её личико, было таким бледненьким.. Эта болезнь пожирала её медленно, но безповоротно. А что вы думаете, больное сердце - это не шутка.
А какие же прекрасные были те дни, проведённые вместе. Как же было чудесно просыпаться рядом с ней и знать, что ещё один прекрасный день проведут они вместе, они гуляли, он дарил ей цветы. Каждый день были разные: розы, лилии, орхидеи, герберы. Но всё это прошло как прекрасный сон, и их жизнь покрылась мраком. Эти ясные дни покрылись туманом переживаний, волнений за прекрасную розу, которая вынуждена была отказаться от солнца, поселившись в больничной палате.
- Молодой человек, можно вас.
- Да, одну секунду, - ответил он врачу.
Он поцеловал её в лоб и вышел в коридор, чтобы не мешать, ведь только во сне она могла почувствовать себя хоть немного лучше.
- Вы мне что-то хотели сказать?
- Я надеюсь, что вы понимаете всю безнадёжность ситуации.
- Я могу только догадываться. Скажите, пожалуйста, на что мы можем рассчитывать и можно ли ожидать выздоровления.
- Выздоровление возможно только в одном случае - нужна пересадка сердца.
- Я оплачу.
- Поймите, молодой человек, дело не в деньгах. Пока мы найдём подходящий донор, она может умереть.
Сказав это, врач отвернулся и пошёл к выходу.
- Подождите!
Врач обернулся.
- Возьмите моё сердце, я не хочу жить без неё.
- Но ведь, так она будет жить без вас.
- Главное, что она будет жить, это самое важное. Только, доктор, у меня к вам просьба.
- Да, я вас слушаю.
- Не говорите ей ничего до операции, не говорите, кто - донор.
- Как скажите, моё дело прооперировать. Всё! Нет времени говорить, готовьтесь к операции.
- Хорошо, я только попрощаюсь с любимой.
Он вошёл в палату, она уже не спала.
Как же она прекрасна, я правильно делаю, иначе просто невозможно. Этот мир не будет таким ярким, если завянет такой цветок.
- Милая, ты уже проснулась?
- Да, я было подумала, что ты ушёл.
- Ты что? Ты же знаешь, что я не брошу тебя никогда, как я могу покинуть такого человечка как ты?
- Я люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, моё солнышко. Ты мне поверь, всё у нас будет хорошо, я только что разговаривал с врачом, тебя повезут на операцию, и после неё мы начнём новую жизнь.
- Я надеюсь на это.
Он поцеловал её и вышел. Как же было легко на сердце, он знал, что если этого не сделает v она умрет.
Открыв глаза, я увидела белый потолок. Значить жива v пролетела мысль в голове. Как хорошо, что какой vто добрый человек подарил мне жизнь, я смогу провести её с моим любимым. Зашёл врач и протянул мне белый конверт.
- Это вам, - сказал он и вышел.
Это было письмо, я сразу узнала знакомый почерк. Это было от него:
" Здравствуй любимая! Если ты это читаешь, значить всё уже позади. Я очень рад, что ты хорошо перенесла операцию и теперь имеешь полное право на счастливую жизнь. Помнишь, когда-то ты хотела чтобы у нас было одно сердце, теперь моё сердце бьётся в твоей груди. Я навеки останусь с тобой, я буду тобой. Я буду с тобой дышать, я буду с тобой говорить, с этого момента мы одно целое. Всё, что было до этого, ничто, потому что мы были в разных телах, моё сердце стало твоим, теперь ничто не может разлучить нас. Я люблю тебя, милая, и надеюсь ты всё поняла? "
Руки опустились, глаза закрылись, да она всё поняла......

МАМА
из сети...

Мама купила мне велосипед. Я прыгал вокруг нее как ребенок. Да я и был ребенком шести лет. Немного оседлав свой восторг я отошел в сторону:
-Спасибо мама, как-то застенчиво сказал я.
Да, я никогда не был ласковым ребенком. Чтобы там обнять и поцеловать, прижавшись к ней. Никогда.
-И в кого ты такой неласковый, улыбаясь говорила мама.
-Ну мам,- я же ласков с девочками, меня даже Ленка вчера поцеловала.
-Эх ты,- обхватив мою шею и теребя мои волосы - ответила она.
Вырвавшись из ее объятий, сверкая пятками я бросился поделиться этой поистине радостной новостью с пацанами.

Как неумолимо бежит время. Казалось, еще вчера играли с ребятами в прятки, были разбойниками и казаками. Бродили, бегали беззаботными глазами погороду. Рассматривали прелести девочек в подъездах.

-У меня шоколадка есть. Вот так вот.
-Сереженька, а ты мне дашь половинку,- верещала Светка.
-А ты мне покажешь свою пипиську,- отвечал с полной серьезностью этого вопроса я.
-Ух ты!!!-лишился я половины сладкого какао.
-А потрогать можно?- застенчиво вопрошал я.
-Тогда вся шоколадка.
-Давай.

Прятки остались, но сейчас я уже прячусь не от Кольки из семнадцатой и не от Ленки из двадцать пятой. Прячусь от книг, от профессора нашего университета, также спрятавшего свой хитрый взгляд за толстым стеклом в костяной оправе, от проблем быта.

Уже и деревья кажутся не такими большими, и ноги, в этих смешных сандалиях, превратились в мужскую ступню сорок четвертого размера. Лишь какие-то воспоминания.
Помню лишь свои слезы. Мама сняла ремень со стенки.
- Мама, не надо.- Ну за что, они сами не отдавали свои игрушки.

Помню дядю милиционера, который к нам приходил, по поводу этого так сказать маленького проступка. У маленьких - маленькие проступки.

-Ну мама, за что?- голосил я на весь дом.
-Что же ты делаешь негодник?!
-Тебе мало игрушек?
-Я тебе в чем-то отказываю, в твоих прихотях,- кричала мама, меняя фразы с кожаным ремнем.
-Да как ты мог ударить по голове кирпичом Колю.
-А Лену? - Зачем ты ее тащил за волосы по всему двору? Это же девочка.
Я был заперт в комнате.
Ну да ладно, все уладилось. Все потом помирились: Эх детство.

Да, все изменилось. Все стало казаться с другой точки зрения. С более взрослой.

Дядя милиционер с усиками - стал ментом. Светка с Ленкой поменяли свои детские формы. Теперь уже не проходил шоколадный бартер. Да и мои желания возросли.

Мороженое с лиманадом поменялось на водку с пивом. Теперь за свои поступки я должен отвечать сам, самостоятельно. Взял академ, чтобы из универа не выгнали. Это как в том анекдоте:
-А ты что развелся то?
-Плохо что ли готовила?
-Да нет. За непосещаемость.

За все нужно платить. Платить самому. Вот в этом я не хотел взрослеть ни капли. Я взрослый, я решаю свои проблемы сам; я пью с кем хочу, я приду во столько, во сколько мне это заблагорассудиться.
Я взрослый настолько, что могу сказать без зазрения совести. Назвать ее на.
-Слышь, мать - дай мне пять сотен.
Дает. Иду на день рождения к Ленке.
-Когда вернешься?
-Не знаю мам. Может завтра вечером.
Пришел через два дня, не один. С Ленкой. Мамы не было дома. Сразу на кухню.
-Бля: Даже поесть не оставила. Сложно что ли. Поворачиваюсь к шкафу.
Записка: Я до вечера среды в командировке.
-Деньги в моей тумбочке. Целую. Не баловаться.
Пошел, нет, рванул со скоростью света в ее комнату. Глаза прокрутились - три семерки вместе с носом. Две штуки. Так-с. Сегодня суббота, полдень. По пять сотен на день. До вечера, до среды.
-Ленка,- живем.

-Привет мать. Как дела?
-Сам то как?
-Нормально все.
-Мам ты же знаешь Ленку. Так вот. Она теперь будет жить со мной, в моей комнате.
::. ?
Ленка появилась вовремя, выручила от ответа на ненужные вопросы.
-Так-с.
-Хоть вы и знакомы, вот мам - моя девушка.
-Здраствуй, наигранной улыбкой, поприветствовала ее мама.
-Здраствуйте, тетя Катя.
-Мам, мы гулять пошли.
-Когда придешь?
-Когда придем?- Ну: не знаю, но не жди. Может опять поздно.
-Нет мам,- она будет со мной.
-Все мам, я не хочу с тобой больше разговаривать,- сказал я закрывая дверь в свою комнату.

-Денег тебе?
-А за что?
-Мам, хорошь прикидоваться. Ты никогда не спрашивала.
-Нет мам.- Я не наркоман.
-Не дашь?!
-Хорошо.- Нет так нет.
-Я ухожу из дома.
-Покушай хоть на дорожку,- съехидничила мать.
-Да пошла ты, хлопнул я дверью.
Улица приняла меня потоками ливня. Мокро, холодно, хоть и лето.

Ленка дура. Что еще сказать. Да, мама у меня бывает немного резкой. Но зачем бежать от меня, тогда, когда мне больше всего нужна поддержка.
-Сама ты мама- дура.
-Хорошо.
-Да, да я пойду к друзьям.
-Все пока.

Куда-то сразу подевались те, кто называл меня своим другом. Когда я остался один, без денег, без крыши над головой, под которой всем и всегда так хорошо пилось пиво, съедалось множество бутербродов. Где все? Наверное, тогда я понял, что друзей не может быть много.
Ленка ушла: Увы. Не посчитав меня за грош. Все ушли. Я один. Да будет - вперед!

-Серега,- ты понимаешь,- мать приехала с отдыха,- отзвонил мне на телефон Ромка.
-Бля: опять движение сумки. Опять туда. В неизвестность.

-Привет.
-Привет.
-Ты что такая грустная?
-Скучаю.
-Я тоже.
-Лен, а я квартиру снял.
-Ага, работаю на Вднх, продавцом-консультантом.
-Зарплата какая,- с улыбкой повторяю ее вопрос. Ну на ужин при свечах хватит.
-Придешь?
-Позвони ближе к вечеру.
Как мне нравится, когда она улыбается. Как пахнут ее волосы. Как она смущается, когда я рассматриваю ее в душе. Все стало на круги своя.

Прошло пол года. Все в одинаковом темпе. Девушка, работа, съемная квартира.
Восстановился в универе.

-Алло девушка, да, я по объявлению насчет работы.
-Нет, незаконченное высшее.
-Не подхожу?
-Нет.
-Спасибо.
-Алло.
-Да, по объявлению.
-Нет, незаконченное высшее.
-Извините.
Что не говори, ученье - свет. Не всю же жизнь объяснять гражданам, чем отличается этот комбайн от этой прекрасной мясорубки. Без вышки никуда.

-Алло, Серега, здорово. Как дела?
-Здорово Ромка, да нормально все. Сам как?
-Может вечером пивка?.
-Ок. Давай.
-Да, Серега, давай только без девчонок.
-Ок.
-Все, на Первомайской в восемь.

-Да, четыре кружки.
-Мне мать твоя звонила, отхлебывая пиво,- говорит Ромка. Спрашивала, что да как.
-Ну и?
-А я что. Сказал все как есть.
-Сам ты дурак. Что тебе стоит. Позвони да помирись.
-И что?!
-Что, что. Скучает она, волнуется. Как никак, шесть месяцев тебя не видела.
Это твоя мать, понимаешь, твоя. Одна, единственная.
Напились.

-Привет.
-Здраствуй.
-Сереж, мне Ромка дал твой телефон, мобильный ты игнорируешь.
-Мам, оставь меня в покое. Что опять? Чем я тебе опять мешаю? У меня своя жизнь.
-Ты мне никогда не мешал и не мешаешь. Ты не забыл, у тебя завтра день рождения. Придешь?
-Нет мама. Все хватит.
-Прости меня, сына,- опустилась в голосе мама. Если я тебя чем-то обидела - прости.

Наверно я все-таки не совсем бесчувственный. Воздержался от грубостей.

-Ну что? Придешь? приедут.
-Посмотрим, мам.
-Можешь взять свою пассию.
-Пока.

Сколько раз слышал трель родного звонка. Сейчас все для меня как будто вновь. Испарина на руках и на лбу.
-Что ты нервничаешь,- поддевала меня Ленка.
Тру руки об джинсы. Нет бы поддержать, а она подкалывает. Молчу. Шелчок.
-Привет мам.
-Здраствуйте тетя Катя, с именинником вас,- поздравляет Ленка.
-Привет. Поздравляю тебя.
-Спасибо мам, с неохотой отдаваясь в ее объятия,- выдавливаю я.

Гости-родственники, выпивка, домашняя еда, приготовленная мамой, улыбки, поздравления - как же все это здорово. Опять воспоминания унесли меня куда-то в детство.
-Сереж,- сказала мама, выдернув меня из воспоминаний. Сегодня твое восемнадцатилетие. Ты стал уже взрослым, как я давно это хотел услышать, мама перевела дыхание. Хоть мы и живем раздельно, мне тебя очень не хватает.
Если я и была неправа когда-то, прости меня пожалуйста.
-Мам!
-Не перебивай сынок. Я не хочу чтобы ты слонялся где-то, и этим подарком, я выражаю свою любовь.
Звон стекла, присоединения остальных к тосту. Я развертываю коробочку с подарком. Ключи. Мама подарила, квартиру, на одной лестничной клетке, рядом, рядом с ней. Обвожу глазами гостей.

-Извините меня,- с комком в горле обращаюсь ко всем. Я сейчас,- выхожу на балкон. На глаза накатываются слезы. Скурив две сигареты, возвращаюсь.
-Спасибо мама,- как обычно сухо говорю я.
Переехали.

Заканчиваю третий курс, работа отличная, своя квартира, девушка, которую, как мне кажется, люблю больше всего на свете, полный достаток, что еще нужно в двадцать лет.

На протяжении двух лет почти и не общались-то с ней, так если только, по мелочам. Но я все равно знаю, что ей было приятно, зная что я под боком, рядом.
-Привет мам, есть что поесть- с голодным взглядом бежал я на кухню.
-А что, твоя не готовит?
-Мам, хорош заводить старую песню.

-Алло, Сергей,- это вас Евгения Николаевна беспокоит.
-Да, что случилось?
-Сергей,- мама в больницу попала.
-Что, что случилось?
-Когда скорая забирала, сказали что инфаркт.
-Алло, Николай Иванович,- это Сергей, мама в больнице, я прерву командировку.
-А что случилось?
-Я и сам толком не знаю. Позвонила соседка, сказала что скорая забрала с показанием на инфаркт.
-Да, давай, вылетай.

-Вы кем будете?
-Сын я.
-Я главврач, Сергей Александрович.
-Очень приятно, тезка.
-Да, инсульт.
-Это серезно?
-Да. Парализовало конечности.
-Сложно сказать сколько. Сейчас ей нужен только покой и уход.
Захожу в палату.
-Ей сделали укол снотворного,- говорит тезка. Надо, чтобы она хорошо выспалась.

-Привет мам. Проснулась. Ну не плачь. Все будет хорошо. Почему не можешь двигаться? От усталости.
-Что со мной. Сереж, скажи правду.
-Мам у тебя был инсульт , парализовало конечности.
-Нет мам, доктор сказал, что все можно восстановить. Физические процедуры.
Отдых. Свежий воздух.

-Мам, а давай на дачу махнем все вместе, сказал я вечером уже дома.
-Давай, только можно тебя попросить без Лены.
-Хорошо мам,- не стал спорить я.
В дверь позвонили.
-Здравствуйте Николай Иванович. Проходите.

Николай Иванович, одноклассник мамы, на данный момент директор банка, в котором я работаю. Опять спасибо маме, пристроила.

-Налей в вазу воды.
-Привет Катенька. Как ты?
-Да как. Сам видишь, но обещали что поправлюсь.
-Спасибо за цветы,- улыбнулась мама.
Я вышел на балкон, покурить.

-Серега,- прервал меня от моих размышлений Николай Иванович. Мама сказала, что вы на дачу хотите съездить.
-Ага, только ведь на работу надо.
-Ну, насчет работы ты можешь не волноваться. Поезжайте. Ей сейчас отдых нужен. Побудь рядом с ней хотя бы недельку.
-Спасибо Николай Иванович.
-Ладно, давайте, аккуратно там. Я к выходным заскочу. Да, кстати, поедем ко мне, я тебе кресло инвалидное дам. Жена умерла, а кресло осталось. А то сам знаешь, в наших больницах ничего не дождешься.

Договорился с Евгенией Николаевной, медсестра с тридцатилетним стажем, да к тому же наша соседка, будет присматривать за мамой, на время моих командировок.
-Лен, ты давай тоже, не ссорьтесь только. Ты же знаешь, маме сейчас нельзя волноваться. Заходи к ней почаще. Меня целый месяц не будет. Все, давай, мне в аэропорт надо.
Захожу в мамину квартиру.
-Да мам, на месяц. Это важная для нас поездка. Ну все, давай. Смотри аккуратно здесь без меня. И с Ленкой не ругайтесь, тебе нельзя волноваться.
-Не подходит она тебе.
-Мам, все, давай не будем. Я пожалуй как-нибудь сам разберусь. Ну все, я побежал. Целую ее в щеку.
-И тебе удачи.

Оставалось последнее совещание. Побрившись, спускаюсь в гостиничный кафе-бар, завтракаю. Какое-то непонятное ощущение внутри, в груди. Сердце сжимается.
-Алло, Евгения Николаевна, у вас все нормально. Как мама?
-Нормально все, не беспокойся. Спит она. Я только ей укол сделала.
-Да, сегодня вечером прилечу. Ну все, до свиданья. До вечера.

Как же долго тянулся этот месяц. Ну вот и все, последнее совещание окончено, мы получили этот кредит. Все, осталось только забрать из гостиницы вещи, перекусить и в аэропорт.
-Алло Сергей. Это Евгения Николаевна.
-Что, что случилось?
-У мамы был повторный приступ. Врачи не стали забирать ее в больницу,сказав, что передвигать ее очень опасно. Поставили капельницу. Сейчас вот только доктор уехал. Давление стабилизировалось.
-Спасибо вам, что позвонили. У нас нелетная погода, отложили рейс на три часа.

-Девушка, милая, ну может можно что-то сделать. У меня мама при смерти.
-Я сожалею молодой человек, но от меня ничего не зависит. Все рейсы отложили. Посмотрите погода какая.
Молча сижу в баре, пью, пускаю дым в потолок. Наконец-то объявляют рейс.

-Как это случилось?
-Сергей, не хотела говорить, но: Она сидела у окна, воздухом дышала, я подошла чтобы накрыть ее пледом, прохладно было уже, подъехала машина, а там: твоя Ленка с каким-то мужиком в машине целовалась. Машина как раз под фонарем стояла. Все видно было как на ладони. Она успела, мне и сказать только что: -Смотри Жень, я же говорю, не пара она ему, и, стала задыхаться.
Я переложила ее на кровать и в скорую позвонила. До их приезда укол сделала.

Открылась дверь и зашла Ленка.
-Здрасьте. Серега, ты что не мог позвонить,- улыбнувшись, спросила Ленка.
Встаю со стула, пощечина. Она падает. Хочу добавить, но Евгения Николаевна останавливает.
-Вон из моего дома. Вон, вон, блядь, я сказал. У тебя час, слышишь, ровно час, чтобы отсюда убраться.
Соседка схватила меня за руки: -Тише, успокойся, не буди маму.

-Мам, я опять обкакался,- из своей кроватки улыбался я.
Она беспрекословно брала и меняла мои пеленки, посыпала присыпкой, ласково говоря:
-Ах ты мой маленький засранец.
Сейчас проще. Сейчас даже памперсы для взрослых есть.
-Вот так. Вот мы и переодели тебя. Ну что ты плачешь? Не плачь, не надо.
После этого приступа она уже не могла говорить. Лишь какие-то шипяще-гортанные звуки.
-Мам, ну поешь немного,- подносил к ее рту я ложку. Нет мам, не отворачивай голову. Тебе надо сил набираться чтобы поправиться.
Ей было стыдно, когда я менял ей памперсы, постель. Из-за этого она отказывалась от воды, от еды.
-Мам, ну ты что в самом деле? Хоть ложку каши съешь.
-Кхшш, кхшш.
-Мам, а сколько ты за мной убирала, кормила с ложки, когда я болел. Что ты мне говорила:
-Ложечку кашки съешь и поправишься.
-Ну вот мам, молодец. Давай еще немного.
-Кхшш, кхшш.
Я смотрю на нее, заглядываю в ее глаза, пытаясь угадать, что она хочет.
Днем она все больше спит. Соседка не отходя дежурит около нее, несет свой дневной пост. Прихожу с работы, принимаю вечернюю вахту. Мне уже везде слышатся эти звуки - кхшш, кхшш. Быстро бегу домой. Заходят пацаны. Зовут пивка попить. Вежливо отказываюсь. Отсыпают травы. Иду на балкон. Забиваю, курю, чтобы хоть как-то отвлечься. Захожу в комнату. Все по новой. Кхшш, кхшш. Сейчас мам, сейчас. Переодеваю, кормлю.
-Да мам, сейчас телевизор посмотрим. Подкладываю ей еще одну подушку. Уже ее по звукам понимаю. Да мама, сейчас переключу. Какой-то сериал. Она их любит.

Заметная улыбка на ее лице. Она смотрит на эти картинки, а я на нее.
Боже, как ее болезнь изменила. Еще три месяца назад эта сорокадвухлетняя женщина вся дышала красотой. Румяное лицо, фигура. Я даже завидовал, своему директору, который пытался за ней ухаживать. Она была поистине красивой женщиной. Она так и не пересекла ни с кем свою судьбу после смерти отца.
Сейчас же одеяло скрывало тело скукоженной, морщинистой старухи. Кладу к ней на грудь свою голову, укрываясь ее рукой. Засыпаю. Снится детство.

-Ааа, мама больно,- орал я на весь двор.
-Что случилось, обнимая меня,- спросила мама.
-Я с дерева упал, показывая свои руки, которые были все в занозах,- плакал я.
Она меня уложила на кровать, смазала йодом ссадины. Я помню только ее руки, которые могли незаметно вынуть все занозы, погладив, убрать боль. Как же мне сейчас хотелось вытащить занозу из ее сердца.

Проснулся от шума телевизора. Осторожно встал, чтобы не тревожить маму. Иду на кухню, выпить стакан воды. Возвращаюсь, накрываю ее, наклоняюсь поцеловать. Холодный ветер, распахивая окно, врывается в комнату. Холодное лицо, с застывшей улыбкой.

Ночной ветер треплет волосы, дает забыться, успокоиться. Надышаться можно только ветром. Два дня на даче. С детства не переношу процедуры подготовки к похоронам.

Отпетые священником псалмы, плач женщин за моей спиной, горсть земли в руках. Последний путь.
-Серега ты идешь,- окликнул меня Ромка.
-Нет, вы идите, я побуду еще.

-Мамка твоя?- вывел меня из раздумий чей-то голос. Это были могильщики.
-Да.
Они присели рядом. Я разлил по стаканам оставшуюся водку.
-Меня Кузьмичом все кличут, а это дружище мой - Колян.
Помянули.
-А моя мамка вот, рядом покоится,- показывая рукой на соседнюю могилу, проговорил Кузьмич.
-А твоя?- обратился я к Коляну.
-Я ее не знаю. Я из детдома.
Помолчали. Колян сбегал еще за бутылкой водки.
-Давайте,- сказал я, наполняя стаканы, за всех живых матерей-здоровья им, и, за всех ушедших - пусть земля им будет пухом.

Я поднял к небу влажные глаза:
-Посмотри мама на этих славных детишек. Как ты и хотела: мальчик и девочка.
На мою жену, на этот залитый солнцем двор. Прислушайся. Ты слышишь? Шум волн, крики чаек. Это была твоя мечта, иметь домик на берегу моря, видеть меня счастливым. Посмотри же - я счастлив, только мне не хватает тебя.
Легкий ветерок качнул кресло-качалку. На секунду мне показалось, будто она сидела в нем и смотрела на все это такими же счастливыми глазами, как и я.

Солнце озарило землю. . Эх: Земляне.

Почему то вспомнились слова из книги Г. Г Маркеса Человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник ".
Сто лет одиночества прошли. Я возвращался на свою родную землю. О которой я никогда не забывал и не забуду. На землю, где покоится прах матери.

Издалека заметил, покрашенную ограду, ухоженную могилу, свежие цветы на ней.

-Не обманул Кузьмич. Присматривает,- каким-то теплым чувством разлилось по телу.
Открыл калитку, зашел, присел на скамейку: -Здравствуй, Мама. Я дома.

ЗЫ. Человек! Подойди к двери. Позвони или постучи. Откроет женщина. Одна единственная, любящая тебя бескорыстно, без обмана. Это твоя Мать, понимаешь, твоя, единственная. Просто обними и скажи:
- Здраствуй мама. Я дома.

Вставай за нашими спинами, сын...

- Дай! – мой отпрыск требовательно протягивает руку к игрушечной машинке, зажатой в руке у Пашки.
- Арсений! – пытаюсь я урезонить своего круглощекого сына. – У тебя вон в песочнице три своих машинки лежат! Оставь ты Пашу в покое!
Удивительные все-таки существа – дети, в частности, двухлетние. Устройство их психики наглухо отсекает всю коммерческую ценность собственных сверкающих радиоуправляемых игрушек, и возносит в ранг труднодосягаемой мечты самую простую пластмассовую штамповку, но находящуюся в руках у другого ребенка.
- На, держи, - Пашка, улыбаясь, протягивает свою машинку Арсению.
Мой боровичок радостно хватает её, и, сосредоточенно сопя, начинает возить по скамейке. Эх, ну вот, двадцать минут осталось до трагедии вселенского масштаба – когда мы будем собираться домой, и машинку нужно будет вернуть законному владельцу.
- Арсюшка, давай отдадим Паше машинку? – секундная стрелка часов бодренько завершала двадцатый круг. Сын насупился.
- Тетя Настя, да не надо, пусть забирает! – машет руками Пашка.
- Паша, да у него своих игрушек полно! Слушай, а давай ты себе возьмешь ту, которая тебе нравится, из песочницы?
- Да неееет, не надо! – смеется Пашка.
Тоже удивительный человечек. Шесть или семь лет от роду – и демонстрирует поистине взрослое, добродушно-снисходительное отношение к дитю младшему-неразумному. Хотя я вообще редко видела какие-нибудь игрушки у Пашки. Да и та, с которой он пришел сегодня на детскую площадку во дворе нашего дома – вряд ли подарена родителями. Неблагополучная семья у Пашки, ох, неблагополучная. Весной, полгода назад, переехали они в однушку в нашем подъезде. Отец работает на каком-то заводе, и пьет по-черному. Мать не выходит из запоя, сидя дома. Утром отец на пошатывающихся ногах уходит на работу – и к матери начинают шнырять пропахшие прокисшим перегаром неопрятные типы, а Пашку мать выгоняет на улицу. Вечером неизменно захмелевший отец возвращается домой, и вряд ли какой-нибудь вечер проходит без того, чтобы из их квартиры не доносились ругань, крики, звон бьющейся посуды, и глухие удары.
Жалко мне мальчишку, черт побери, очень жалко. Сложно даже представить, что приходится ему переносить. И при этом – спокойный, добрый нрав, честная, открытая улыбка, никогда не жадничает, и всегда готов помочь, если его о чем-нибудь просят. Дети в Пашке души не чают. Когда мы, подуставшие от двух-трехлетнего безвылазного сидения дома мамы, выходим на прогулку – наши чада, завидя Пашку – сломя голову бегут к нему. А тот с удовольствием с ними возится, бегает, придумывает игры. Хотя, казалось бы, ну какому «взрослому» шестилетнему парню интересно возиться с такой мелюзгой? Удивительный человечек.
- Пошли домой, Арсений!

Не могу уснуть. Сегодня муж взял на себя заботы о ребенке, а меня отправил в гости к подруге - «Сходи, Солнце, к Ритке в гости, она уже несколько месяцев тебя зазывает. Совсем из дома не выходишь, замучилась. Иди, иди, справлюсь я, будто не знаешь…».
От Ритки я возвращалась в одиннадцатом часу. Припарковала машину, и пошла к подъезду со стороны дома, выходящей во двор. Открывая дверь домофона, услышала негромкий голос:
- Здравствуйте, тетя Настя.
- Ой! – я посмотрела в темноту, и разглядела недалеко от подъезда Пашку, который сидел на корточках у распластавшегося тела. – Пашка, что случилось?!
- Папа вот… выпил… много…
- Ты маме сказал?!
- Сказал… Она сказала «ну и пусть там лежит». А мне его жалко. Замерзнет же…
- Да ты сам сейчас замерзнешь! Ну-ка, что это такое у тебя? – Я повернула лицо Пашки к фонарю. Из носа у него струилась кровь. От глаз – по щекам вниз – блестящие дорожки слёз.
- Это… я упал…
Я мысленно выругалась – упал, конечно же.
- Сейчас, Пашка… – поковырявшись в сумочке, я вытащила мобильник, и набрала номер мужа. - Алло, Кирилл? Арсений спит? Хорошо, спустись, пожалуйста, вниз… Сам увидишь…
Бесчувственное тело Кирилл отволок домой. Мать Пашки вместо благодарности только процедила: «И на хрен притащил этого придурка? Глаза б мои его не видели!». И хлопнула дверью.
Не могу уснуть, все думаю.
- Кир, ты спишь? – шепчу.
- Нет.
- И я.

Я поставила перед сыном тарелку с едой, вручила ложку, и выглянула в окно. Сгущались сумерки, всех детей давно растащили по домам - отмывать, отогревать, и кормить после прогулки. Только на скамейке детской площадки одиноко сидела маленькая фигурка. Пашка. В тонюсенькой потрепанной курточке, скукожившись от холода. Сердце сжалось - вот же сволочь, алкоголичка, мать Пашкина, мать её растак.
- Арсюха! Мама сейчас придёт! – стала натягивать я на себя пальто.
- Плидёт?
- Да, ты кушай пока, - я включила сыну канал с мультфильмами и выскочила в подъезд.
Спустившись, я подошла к Пашке. Несчастный ребёнок сидел и жевал кусок сухой булки.
- Паш, ты чего сидишь, холодно же?
- Да нет, мне не холодно, хочу еще погулять.
- Паш… мама домой не пускает?
Опустил голову, молчит.
- Слушай, вставай-ка, пойдем ко мне.
- Нет, мне нельзя, мама ругаться будет.
- Пойдем, я скажу, что это я тебя очень попросила.
- Ну…
- Пойдем, пойдем!
Притащив Пашку домой, я посадила его на кухне на табуретку, и поставила перед ним дымящуюся тарелку с вареной картошкой и котлетами:
- Ну-ка, давай, поешь хорошенько!
Как не старался ребенок не показывать, насколько он голоден, и есть не торопясь - тарелка опустела за минуту.
- Так, пока не съешь добавку – из-за стола не выйдешь, – я поставила перед мальчиком вторую порцию.
В дверь раздался требовательный звонок. Я подошла к двери:
- Кто там?
- Открывай! Это отец Павла!
Я отворила замок, и открыла дверь. В квартиру тут же ввалился небритый, неопрятный мужик небольшого роста; в коридоре жахнуло запахом устойчивого перегара и дешевых сигарет.
- Хозяйка, мне тут сказали, что ты Павла к себе повела? – тут его мутный взгляд достиг кухни, которая просматривалась из коридора. Пашка сидел, отложив в сторону вилку, и вжав голову в плечи.– Ага, бл*! – мужик прямо в ботинках протопал на кухню:
- Ты что, сучёныш, совсем ох*ел, бл*?! На х*я ты сюда приперся, спрашивается?!
- Мужчина! - вмешалась я. – Во-первых, не надо выражаться матом при детях! Во-вторых - извините, это я попросила Пашу прийти помочь мне, поиграть с сыном. Не знаю как Вас зовут…
- Зовут коров, бля. А у меня имя есть. Матом им, бл*, не разговаривайте. Ты своего, бл*, воспитывай, а со своим без твоих соплей разберемся! Ты че сидишь, выродок?! – заорал он на Пашку, и размахнувшись ударил Пашку по голове. Удар был такой силы, что голова мальчишки, мотнувшись, треснулась о край стола – затем ребенок упал с табуретки; рядом, разбившись, упала тарелка с нетронутой едой. Пашка схватился за голову, и тихо-тихо заплакал.
- Прекратите немедленно! – я с криком вцепилась в руку этого морального урода.
- Уберись, бл*! – мужик с силой оттолкнул меня.
В этот момент хлопнула входная дверь. Я обернулась, и увидела Кирилла. В его спокойном, побелевшем лице я увидела столько с трудом сдерживаемого гнева, что у меня от страха стиснуло мурашками затылок, а сердце ухнуло куда-то в желудок. Кирилл двинулся на кухню.
- Нет, нет, Кирочка, не надо, умоляю тебя, пожалуйста, не надо! – я повисла на муже, пытаясь остановить его.
- Подожди, пожалуйста, - бесцветным голосом сказал Кирилл, приподняв как пушинку, оставил меня в сторонку, и пошел к Пашкиному отцу.
- Э, э… мужик, ты чего это, я это, ты… - попятился подонок.
Схватив мужика за шкирку, Кирилл буквально вынес хрипящее проклятья тело в коридор, открыл входную дверь, и с силой вышвырнул наружу. Затем вышел вслед, захлопнув за собой дверь. Через пять минут вернулся, и, тяжело дыша, сел за стол, и выдохнул:
- С-сволочь какая. Насть, налей водки, пожалуйста.
Водка у нас была, с прошлого праздника. Я мигом принесла из бара водку, и налила Киру пол стакана. Муж трясущейся рукой взял стакан, и залпом выпил. Я с ужасом уставилась на его руку: костяшки были сбиты в кровь.
- Кир, ты…
Муж проследил за моим взглядом
- Да нет. Это я об стенку, от злости. Не стал я его бить – побоялся, что убью.
- Слушай, а с Пашкой что делать? Ну как его туда отпускать?
- Не знаю я, Настюш, не знаю. Самому так тяжело на душе.
Пашку через два часа пришёл забирать наш участковый. Участковый выслушал нас, пробубнил что-то о законных родителях, о том, что всяко лучше так, чем в детдоме, допил оставшуюся водку, и ушел, прихватив с собой понурого мальчонку.
Я плакала до самого утра.

Через несколько недель после событий, которые развернулись на нашей кухне, наше семейство возвращалось после поездки на дачу к друзьям. Подъезжая к дому, мы увидели, что около дома стоит скорая помощь, полиция, и толпятся соседи.
- Кир, что тут произошло? - спросила я у мужа.
- Ну, ты, как всегда, видишь во мне всевидящего Будду, - проворчал муж. – Думаешь, я перед отъездом бомбу заложил, и достоверно знаю, что тут произошло?
Выйдя из машины, я подошла к подъезду:
- Баба Катя, что тут случилось?!
Меня тут же опоясал кружок всезнающих словоохотливых старушек, представляющих информационный портал нашего дома, и наперебой загомонил:
- У Петровых-то, ой беда- беда-аа…
- Мужик-то ейный совсем с ума рухнул!
- Да Клавка-то тоже хороша, шалашовка такая, ох, нельзя о покойниках плохое говорить!
- Это которые Пашкины?! Родители?! – похолодела я.
Бабульки загомонили еще бойчее:
- Петька-то домой пришел, пьяный вусмерть! А Клавка хахаля своего вытурить не успела.
- Топором он ее, господи-иии…
- И хахаля ейного убить хотел, убивец! Да тот нож схватил, и Петьку самого ткнул. Скорая приехала – он уж померши!
- А с Пашкой-то что?! С сыном их? – перебила я.
- Да увезли Пашку. В детский дом его теперь, бедняжку. Родственников-то у них нету никаких. Ох ты ж, прости Господи…

Вечером, после ужина, я подсела на краешек кресла, на котором сидел Кирилл.
- Кир… Я хочу поговорить с тобой. Про Пашку.
Кирилл накрыл большой ладонью мою руку:
- Не надо ничего говорить. Я думаю о том же, о чем и ты.

Я не буду рассказывать о том, как мы это сделали. Это долгая и нудная история. Важно то, что мы это сделали. Мы штурмовали чиновничьи бастионы, мы ругались, мы просили, мы носили взятки, мы сталкивались с добрыми и отзывчивыми, и с бессердечными, надменными людьми. Но мы это сделали.
31 декабря (специально мы не подгадывали, так получилось), я носилась по квартире, пытаясь одновременно вытереть пыль, развлечь Арсюшку, и приготовить очередное блюдо. Сын стоял у елки, пытаясь дотянуться до очередной игрушки, с целью навсегда прервать её существование в нашей реальности. Хорошо, Дед Мороз еще не успел выложить под ёлку подарки – а подарков в этом году у нас будет гораздо больше.
- Арсений! – я погремела коробкой с «Лего» - пожалуй, единственное, что могло его отвлечь. – Идём ко мне.
- Сын бросил свое занятие и радостно затопал ко мне. Я подхватила его на руки.
- А ты знаешь ли, мой несусветный Колобок, что скоро придет твой брат? Пашка?
- Блат? Паська?
- Точно, - засмеялась я, и повалив сына на диван, пощекотала ему пятки. Сын радостно залился звонким смехом, и задрыгал ножками.
В дверь позвонили.
- А вот и папа с Пашей, - мы с Арсюхой наперегонки побежали открывать.
В открытую дверь вкатились два снежных кома – большой и маленький.
- Эй! А снаружи не отряхнуться было? – в шутку возмутилась я.
- А здесь интересней! – заявил Кирилл, и я получила освежающую порцию снега.
- А-ай! Ки-ир!
- Настюш, ты как размеры выбирала? – муж, смеясь, показал на смущенно улыбающегося Пашку. – Я всю дорогу хохотал!
И впрямь, пуховик я купила, кажется, на четыре размера больше.
- Да ну вас! Другой купим! Ну-ка, давайте, раздевайтесь, и двигайте в гостиную, я уже все накрыла.
- А пироги с медвежатиной сделала, как я просил?
- Пироги с медвежатиной какой-нибудь другой жене изволь заказывать. Вот она из тебя их и сделает!
Все рассмеялись. Даже Арсюшка вторил.
Я присела перед Пашкой, притянула его к себе, и обняла. Маленькие ручки обвили мою шею, и мальчишка уткнулся мне в плечо. Я погладила его по голове, и прижала к себе еще крепче. Он не видел, как по моей щеке медленно проползла слеза. Слеза облегчения, радости, и новых надежд.
- Теперь это твой дом, Паш…
- Так! Ну хватит тут уже обниматься! – загудел сзади муж, и, негодяй такой, бабахнул хлопушкой.
- Ай! – подскочила я. – Ки-иир!
- Ха-ха-ха! Идем уже есть твои кулинарные шедевры!
- А я на тебя не рассчитывала!
- Ничего, я у Арсения выменяю его порцию на бутылку шампанского.
- Я тебе выменяю!

Этот новый год мы встретим пополненной семьей. И много-много других новых годов.
Возвращайся в детство, Пашка.
Вставай за нашими спинами, сын.
Мы прикроем.

© автор неизвестен

Lard сказал(a):

А почему жирным шрифтом все время?

Под стать Вашей подписи.. ОЧЕвидно же! )


Cкрытый текст -

 

Однако если бы наливали по 500, грань между жирным и худым,
тотчас бы рассеялась.. )

Из сети:

У моей мамы есть подруга.Вот выносила она как-то мусор на мусорку. А там бомж.
Ну она выкинула кулек и пошла домой. Всю неделю ходила на работу — бомж тосковал возле мусорных баков в картонном ящике из-под холодильника(зима, холодно). В субботу привезли ей новый кухонный стол, а старый девать некуда (мужа нет).
«Вытащу стол в подъезд, закрою дверь, позову бомжа,попрошу пусть вынесет на мусорку» так и сделала.
Поднялся бомж, схватил стол в охапку и вынес!
Она ему сует 20 грн. (типа на бутылку), а он поднимает глаза: - «Спасибо, я не пью, - сам улыбается, а в глазах грусть. - Можно мне горячего чая с кусочком хлебушка. Вы не бойтесь, я там на подоконнике посижу подожду.
Сделала Подруга чай и бутерброд с маслом и колбасой., насыпала в тарелку горячего борща со сметаной. Вынесла, а сама за дверь шмыг и в глазок смотрит.
Поел бомж, поворачивается в сторону двери и тихо так:
-"Спасибо, Вам. Бог все видит!"
И ушел.
Так и ходила она на работу и подкармливала бомжа.
А одним утром идет, а его нет, и вечером нет,и на следующий день нет!
-«Где же он? Может в другой двор подался?»
Обыскала все дворы — нет. А на сердце тревога и все тут. Нашла она его в больнице (мир не без добрых людей). Побитый, голодный, грязный, а как ее увидел глаза аж засветились! Жизнь в них проснулась!
— А я Вас и не ждал. Только надеялся и верил! Меня Сергей зовут. Простите,наверное неудобная ситуация. А Вас даже угостить не чем не могу, сводить никуда ...
— Дурак ты, Сергей! Угостить, сводить... Я жить без тебя не могу!
С больницы забирала его Подруга.
Шли они рядом. Сергей держал ее за руку слишком крепко — вдруг это все сон и она сейчас исчезнет?
Прошло уже 19 лет.
Они пожилые люди.
У них есть дети.
Свой бизнес, машины, квартира, дача .
А он все так же крепко держит ее за руку — а вдруг она исчезнет?

М не плачут

На мне сегодня элегантный серый костюм, белоснежная рубашка, строгий галстук и узконосые, сияющие антрацитовой чернотой туфли. Завершает ансамбль фетровая шляпа, делающая меня похожим на мафиози. Без ложной скромности скажу – я не могу не любоваться собой. Даже не знаю, одежда украшает меня или я одежду. Моя фигура безупречна, и с этим я ничего не смогу поделать. Я хорош и в джинсах, и в спортивном костюме, не говоря уже о том наряде, в который я одет сейчас.

Я смотрю на своё отражение. За стеклом вечерний город. Машины, люди, витрины магазинов на другой стороне улицы. И мой силуэт растворяется в огнях новогодних гирлянд, в свете фар, в мягком отблеске падающих снежинок.

Сегодня особый день. Я собираюсь признаться в любви.
Мы знакомы недавно, но я влюбился с первого взгляда. Те, кто были до неё, вспоминаются, как неудачные подделки. Она идеальна. Своей красотой затмевает даже меня. Я видел, как на неё смотрят, и, что показательно, не только мужчины. Взгляды словно прилипают, некоторые проходя мимо, притормаживают, кто-то оглядывается, чтобы ещё раз прикоснуться к красоте.

Чёрный парик-каре подчёркивает черты и персиковый цвет лица, оставляя на виду изящную длинную шею. На ней вечернее тёмно-синее платье, длинное, почти до пола. Низкое декольте оставляет место для фантазий и шикарного колье, играющее гранями фальшивых бриллиантов. Она стоит рядом, не так близко, конечно, как хотелось бы мне, но всё равно, её присутствие греет меня и придаёт уверенности в намерениях.
Взгляд, томный, задумчивый и слегка печальный, устремлён куда-то вдаль, поверх голов прохожих, поверх суеты и движений предпраздничного города. Скорее всего, её мысли далеко отсюда, вот только где, хотелось бы мне знать. Мы с ней ни разу не разговаривали. Я совсем ничего не знаю о ней, да и не хочу. Зачем мне это? Я люблю её сейчас, а то, что было, и то, что будет – лишь пепел памяти и пыль мечтаний.

Я не могу посмотреть на неё в упор, лишь иногда бросаю беглый взгляд краем глаза. Вижу лишь кисть руки, тонкую, с длинными изящными пальцами и ножку в туфельке. Зато её отражение в окне рассматриваю жадно и бессовестно. И пока она витает в своих мыслях, упиваюсь красотой и подбираю слова, чтобы заговорить с ней. Первое впечатление – половина успеха. Что сказать? Да и что мне нужно? Я просто хочу, чтобы она узнала о моём чувстве к ней. Только это.
За нашими спинами слышны голоса, тихо играет музыка. Представляю, что там бал, кружатся в танце пары, официанты разносят шампанское. Пригласить её на вальс? Очень смешно. Я и танцевать не умею.

Я стою, немой и неподвижный, тупо пялюсь за заснеженную размытую картинку за окном, перебирая нелепые и глупые фразы, уже не зная, хочу ли что-нибудь сказать. Да я и не смогу этого сделать, никогда не смогу взять её за руку, посмотреть в глаза, прикоснуться к губам, спеть серенаду под окном, подарить ей цветы. Я никогда не узнаю её имя. У неё нет имени. Как и у меня. У манекенов нет имён. И от осознания этого неплохо бы пустить слезу, но манекены не плачут.
Радует, что какое-то время мы будет стоять рядом в витрине модного бутика и смотреть в окно на прохожих. И молчать каждый о своём – я о ней, а она о своих мечтах.

©goos

Свеча горела

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.
Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)

Валентинка

Рассказала на днях бывшая однокурсница, назовем ее Валей в честь предстоящего праздника. Для любителей отыскивать реальные прототипы уточню, что рассказала по скайпу, да и некоторые детали я по возможности поменял.

На Валю и сейчас, после рождения второго внука, оглядываются мужики на улицах. А тридцать лет назад у ее ног лежал весь наш третий курс в полном составе. Но девушка на мелюзгу не разменивалась, а выбрала самый кругой вариант – пятикурсника, секретаря комитета комсомола, красавца с внешностью былинного русского богатыря. И все у них шло отлично, пока Валя, не обнаружив в положенный срок положенного недомогания, не обрадовала своего богатыря перспективой стать вскоре папой. Тут-то и выяснилось, что богатырь ничего такого в виду не имел, жениться не планировал, это у него была не любовь, а свободный секс свободных людей, и вообще сама не убереглась – сама и избавляйся.

Родители дули примерно в ту же дуду: куда тебе рожать, тебе еще учиться и учиться, вот у нас знакомый доктор, сделает с обезболиванием, даже не почувствуешь ничего. Валя к проблеме отнеслась философски, аборт так аборт, не она первая, не она последняя. Села в трамвай и поехала к доктору. Но что-то такое под ложечкой жало и беспокоило.

Я попробую пояснить, почему эта тема всплыла у нас в разговоре именно теперь, в преддверии дня всех влюбленных. Мы тогда про святого Валентина, конечно, не знали. Но, во-первых, дело было как раз в середине февраля. А во-вторых, в деле фигурирует любовное письмо, хотя и очень своеобразное. Вот сейчас про него будет.

Вот Валя едет в трамвае. Пробила талончик, положила его в карман пальто. И с некоторым удивлением обнаружила, что в кармане лежит конфета. Хорошая, шоколадная, марки «Золотая нива». Такие даже в Москве продавались далеко не в каждом гастрономе и стоили чуть ли не десять рублей кило.

Развернув обертку, Валя удивилась уже по-настоящему. Внутри фантика конфета оказалась завернута в записку. На обрывке тетрадного листка кривым почерком только что научившегося писать ребенка было написано:

МАМА МНЕ БОЛЬНА НИСЕРДИСЬ Я ТИБЯ ЛЮБЛЮ РОМА

Валя ни в какой степени не была ни религиозной, ни сентиментальной. Она попыталась объяснить происхождение записки рациональным образом, но ничего не вышло. Сладкое она любила, но именно этот сорт конфет не встречала очень давно. Знакомых по имени Рома у нее не было ни одного. Знакомых детей дошкольного и младшего школьного возраста – ненамного больше. Это пальто она не надевала с осени, до вчерашнего дня ходила в шубке, так что не оставалось даже шанса, что кто-то случайно положил конфету в карман в гардеробе.

В обшем, при всем неверии в мистику, выходило, что игнорировать столь явное указание свыше никак нельзя. Валя дожевала конфету (вкусная!) и пересела во встречный трамвай. Родителей поставила перед выбором: либо они смиряются с ролью бабушки и дедушки, либо с завтрашнего дня у них будет на одну дочь меньше. А она как-нибудь проживет и даже институт кончит, в нашей стране матерей-одиночек поддерживают.

Родители, поразмыслив, выбрали первый вариант. Матерью-одиночкой побыть не довелось: на освободившееся от комсомольского вожака место немедленно нашлось не меньше трех претендентов, которых не смутил Валин растущий живот. Наученная горьким опытом Валя выбрала из них самого скромного, я бы даже сказал – самого завалящего, и к моменту родов была уже счастливо замужем. Где и пребывает до сих пор, в отличие от многих ее товарок, вышедших замуж по ах какой любви и успевших с тех пор развестись, некоторые и не по разу.

Родив (мальчика, кто бы сомневался), Валя уперлась рогом еще раз: ребенка будут звать Ромой и никак иначе. Никто ее не поддержал, а больше всех фыркала младшая сестра-шестиклассница:
- Тьфу, что за имя, будет как мой Ромчик.
- Какой еще твой Ромчик? – насторожилась Валя.

Тут-то все и выяснилось. Оказывается, у шестиклассников был подшефный первый класс, и один из первоклашек зимой внезапно воспылал к Маше любовью. Проявлялась любовь в том, что он больше всех шумел, хулиганил и норовил поставить подножку. Маша в конце концов не выдержала и треснула его пеналом по голове. На следующий день Ромчик принес конфету – мириться. Маша конфету есть не стала, потому что все еще сердилась, а чтобы добро не пропало, сунула ее в карман сестре.

Валя еще раз перечитала записку. Да, конечно, там было написано не «Мама», а «Маша», как это она сразу не прочитала правильно? Но сына все равно назвала Ромой.
© Филимон Пупер

Трамвайный вагон подходил к остановке. Хорошо одетая полная дама сказала упитанному мальчику лет пяти:

— Лёвочка, нам тут сходить.

Мальчик вскочил и, толкая всех локтями, бросился пробиваться к выходу. Старушка отвела его рукою и сердито сказала:

— Куда ты, мальчик, лезешь?

Мать в негодовании вскричала:

— Как вы смеете ребенка толкать?!

Высокий мужчина заговорил громким, на весь вагон, голосом:

— Вы бы лучше мальчишке вашему сказали, как он смеет всех толкать? Он идет, — скажите, пожалуйста! Все должны давать ему дорогу! Он самая важная особа! Растите хулиганов, эгоистов!

Мать возмущенно отругивалась. Мальчик с открытым ртом испуганно глядел на мужчину.

Вагон остановился, публика сошла. Сошла и дама с мальчиком. Вдруг он разразился отчаянным ревом. Мать присела перед ним на корточки, обнимала, целовала.

— Ну, не плачь, мальчик мой милый! Не плачь! Не обращай на него внимания! Он, наверно, пьяный! Не плачь!

Она взяла его на руки. Мальчик, рыдая, крепко охватил ее шею. Она шла, шатаясь и задыхаясь от тяжести, и повторяла:

— Ну, не плачь, не плачь, бесценный мой!

Мальчик стихал и крепко прижимался к матери.

Пришли домой. Ужинали. Мать возмущенно рассказывала мужу, как обидел в трамвае Левочку какой-то, должно быть, пьяный хулиган. Отец с сожалением вздохнул.

— Эх, меня не было! Я бы ему ответил!

Она с гордостью возразила:

— Я ему тоже отвечала хорошо… Ну, что, милый мой мальчик! Успокоился ты?.. Не бери сливу, она кислая.

Мать положила сливу обратно в вазу. Мальчик с упрямыми глазами взял ее и снова положил перед собою.

— Ну, детка моя, не ешь, она не спелая, расстроишь себе животик… А вот, погоди, я тебе сегодня купила шоколаду «Золотой ярлык»… Кушай шоколад!

Она взяла сливу и положила перед мальчиком плитку шоколада. Мальчик концами пальцев отодвинул шоколад и обиженно нахмурился.

— Кушай, мальчик мой, кушай! Дай, я тебе его разверну.

Отец сказал просительным голосом:

— Левочка, дай мне кусочек шоколада!

— Не-ет, это для Левочки, — возразила мать. — Специально для Левочки сегодня купила. Тебе, папа, нельзя, это не для тебя… Ну, что же ты, детка, не кушаешь?

Мальчик молчал, капризно нахмурившись.

— Ты, наверно, еще не успокоился?

Мальчик подумал и ответил:

— Я еще не успокоился.

— Ну, успокоишься, тогда скушаешь, да?

Мальчик молчал и не смотрел на шоколад.

Через двадцать лет. Эта самая дама, очень исхудавшая, сидела на скамеечке Гоголевского бульвара. Много стало серебра в волосах, много стало золота в зубах. Она с отчаянием смотрела в одну точку и горько что-то шептала.

Трудную жизнь она прожила. Еще до революции муж ее умер. Она собственным трудом воспитала своего мальчика, во всем себе отказывала, после службы давала уроки, переписывала на машинке. Сын кончил втуз инженером-электротехником, занимал место с хорошим жалованьем. И вот — она сидела, одинокая, на скамеечке бульвара под медленно падавшим снегом и горько шептала:

— Я, я ему всю жизнь отдала!

Они с сыном занимали просторную комнату в Нащокинском переулке. Сын задумал жениться. Сегодня она получила повестку с приглашением явиться в качестве ответчицы в суд: сын подал заявление о выселении ее из комнаты. Уже четыре года назад, когда они получили эту комнату, Левочка предусмотрительно вписал мать проживающею «временно». Это больше всего ее потрясло: значит, тогда уже он на всякий случай развязывал себе руки…

— А я ему всю жизнь отдала!..

Снег пушистым слоем все гуще покрывал ей голову, плечи и колени. Она сидела неподвижно, горько шевеля губами. Кляла судьбу, в которую не верила, винила бога, в которого полуверила. Не винила только себя, что всю жизнь отдала на выращивание эгоиста, приученного думать только о себе.

© В. В. Вересаев

Удачная на днях была охота,
Легко нашел я логово волков.
Волчицу сразу пристрелил я дробью,
Загрыз мой пес, двоих ее щенков.

Уж хвастался жене своей добычей,
Как вдалеке раздался волчий вой,
Но в этот раз какой-то необычный.
Он был пропитан, горем и тоской.

А утром следующего дня,
Хоть я и сплю довольно крепко,
У дома грохот разбудил меня,
Я выбежал в чем был за дверку.

Картина дикая моим глазам предстала:
У дома моего, стоял огромный волк.
Пес на цепи, и цепь не доставала,
Да и, наверное, он бы помочь не смог.

А рядом с ним, стояла моя дочь,
И весело его хвостом играла.
Ничем не мог я в этот миг помочь,
А что в опасности - она не понимала

Мы встретились с во́лком глазами.
"Глава семьи той", сразу понял я,
И только прошептал губами:
"Не трогай дочь, убей лучше меня."

Глаза мои наполнились слезами,
И дочь с вопросом: Папа, что с тобой?
Оставив волчий хвост, тотчас же подбежала,
Прижал ее к себе одной рукой.

… А волк ушел, оставив нас в покое.
И не принес вреда ни дочери, ни мне,
За причиненные ему мной боль и горе,
За смерть его волчицы и детей.

Он отомстил. Но отомстил без крови.
Он показал, что он сильней людей.
Он передал, свое мне чувство боли.
И дал понять, что я убил ДЕТЕЙ.

Автор: Александр Викторович Чацкий

Имя

Тимур сидел на лавочке и довольно щурился: солнце было нежарким, но достаточно тёплым, в голове проносились приятные мысли… Он вспоминал и, сам не замечая того, урчал. Детство он помнил хорошо: в основном это были игрища, особенно прикольно было на кровати гоняться за хвостом.
Правда, ему иногда перепадало от Непохожего Существа. В тот момент Тимур считал, что ни за что, потому он покусывал Его и пару раз царапнул, — он ждал, что когда вырастет и сможет сам открывать белое тарахтящее нечто, откуда Непохожее Существо берет всякие вкусности, то сможет бегать всегда, везде. По висящим штукам тоже.

…Тимур вдруг подумал, что никогда не знал имени Большого Существа, он просто говорил «мяу» или трогал Его лапой, обращая на себя внимание. Странно, но это так, хотя прожили они вместе очень долго. Вспомнил себя совсем маленьким, когда был вместе с мамой и жил у других Больших Существ: он нашел большое что-то, в которое залез, и туда даже мама пришла, и было хорошо и уютно. Тимур тогда чуть не оглох от своего и маминого урчания.

Те, Большие, тоже пришли, но не стали залазить к ним и просто гладили, от этого стало еще лучше, и он тогда уснул, уткнувшись в маму. Потом пришел Он. Мама сипьно волновапась, шипела на Него, хотя Он их гладил, и принёс вкусности, и пахло от Него не так. Потом как-то незаметно забрал его и через какое-то время Тимур был в другом месте…

Лёгши набок и улыбнувшись, Тимур вспомнил, как первое время, забившись в угол, плакал ночами, и Большое Существо подходило и чесало за ушком, а потом, прижав к себе, накрывал чем-то и они засыпали. В общем-то, Тимура Он часто гладил просто так, иногда даже надоедало, особенно когда хотелось просто лениво поваляться.

В этом ппане докучали другие Существа, которые приходипи к ним в гости, Тимур их безжалостно надкусывал и убегал. Потянувшись, он вспомнил того мужика, который вчера, выходя из магазина, вернулся и вышел опять, но со вкусной едой, и стал вместе с ним кушать, сидя на этой лавочке. Про еду он зря вспомнип…

…Всё-таки, как Его звали? Ведь, когда Он перестал реагировать на «мяу» и Тимур отчаялся растолкать его лапой, стало страшно, потому что доставать еду он так и не научился…

Потом пришли другие Большие Существа, некоторых Тимур видел раньше, и выгнали его на улицу.

…проходивший мимо человек пнул Тимура ногой так, что он упал с лавочки. Подняться Тимур уже не смог — старому коту хватило, он только выгнулся от боли и затих.

©Сеть

Его девочка

Ей - 7, и она первоклашка-куклёныш с неизменными белыми бантами и растерянным взглядом представителя племени мумбо-юмбо, который оказался в мегаполисе.
А ему - 16. И он, "взрослый", вынужден "по-соседски" водить это рассеянное чудо в школу и сдавать с рук на руки учительнице. Потому что если позволить ей идти в школу или обратно самой - она вполне могла бы потеряться на сутки, засмотревшись на пролетающую бабочку или погнавшись за пушистым котом.
И он ходил с этим "хвостиком", потому что его мама жалела соседку, в одиночку растившую кареглазую озорницу, у которой "две работы и никого, а ты у меня такой серьёзный, надёжный парень!"
И смущённо кривил губы, когда одноклассницы насмешливо проезжались по "его девочке", которая терпеливо дожидалась окончания его уроков на продлёнке.

Ей - 11, ему-20.
И часто-часто, возвращаясь из института или свиданий ему приходилось брать её в охапку и вытаскивать из самых жестоких девчоночьих драк, и - чуть позже - отнимать сигареты, и красноречиво грозить кулаком её многочисленным малолетним поклонникам. И сопливые хулиганы перешёптывались, опасаясь обидеть "Его девочку".

Ей - 17, ему -26.
И они как-то одновременно пошли под венец, он - с однокурсницей, она - с одноклассником, а потом так же " в унисон" скоропостижно развелись, и проводили вечера друг у друга в гостях, переживая и пережёвывая тяжёлые расставания и разочарования, сочувствуя друг другу, пытаясь найти ошибки.

А потом умерла её мама, а его родители переехали на дачу.

Ей - 25, ему -34.
Она - невероятно красивая, строгая и очень серьёзная дама-карьеристка в серьёзной компании. Он - смешливый и безответственный, но невероятно талантливый "работник творческого труда".
И, пожалуй, только он один знал, сколько прежнего озорства и безумств в этих глазах, спрятанных от чужих за затемнёнными стёклами очков.
И, наверное, только она одна знала, сколько надёжности и терпения в этом не пунктуальном взбалмошном "гении".

Ей -27, ему -36.
И он и она время от времени пытались наладить личную жизнь, и тогда вечерние чаевания прекращались, но всё как-то не срасталось, и как-то всё чаще и громче стали звучать мысли о детях.
И, наконец, они решились, и прорубили внутреннюю дверь между своими жилищами, оставили одну на выход, и стали жить-поживать.

В 28 она родила ему сына.
И потом, когда его спрашивали о детях, он отвечал со смехом - "у меня двое: мальчик и девочка". И Его девочка, порой бывала озорней и наивней их не по годам серьёзного ребёнка.
И заливалась колокольчиком, как первоклашка из его памяти, прыгая в классики, замирала на полчаса над муравейником, безбашенно лезла на самые крутые горы и прыгала в море со скалы.
И потом, так же увлечённо и искренне возвращалась в детство вместе с внучатами, забираясь на самую верхушку за самыми вкусными черешнями, и в такие моменты он жмурился от страха за неё и после с прежним восторгом выдыхал облегчённо, прижимая её к груди: "Моя девочка."
И она презирая халаты и платки своих ровесниц, гоняла в столицу за самыми новомодными джинсами, и стригла седые волосы коротким ёжиком со смешной чёлкой.
И, когда она прихорашивалась, он часто обнимал её за плечи, и она видела себя в отражении отражения его глаз - молодую, счастливую, красивую, восторженную и удивлённую каждому мгновению нового дня.

Потом у неё случился гипертонический криз, и он кормил её печёными яблоками с ложечки, и обещал своей девочке поездку в Гималаи и посещение селения Кулу. В её глазах загорался огонёк, и она криво улыбалась ему, и отчаянно шевелила пальцами, поторапливая восстановление - девочкам некогда валяться в больницах...
И, конечно, Его девочка встала, побежала, понеслась, засунув в дальний шкаф пенсионное удостоверение и позабыв графу "возраст" в паспорте.

***
А потом он ушёл и не вернулся.

Позвонили из больницы, чего-то сказали - она совсем не помнит, что именно, просто вдруг стало мучительно не хватать воздуха, и картинка в телевизоре стала кроваво-красной, а ноги - ватными и непослушными...

И она будто проспала всё это время, пока кто-то прощался с его телом, и даже не плакала, и рассказывала соседкам по палате о нём в настоящем времени...

И когда очутилась дома - ещё не верила, и вслушивалась в шум лифта, и перебирала дрожащими пальцами корешки его любимых книг.

...И безумно удивилась, когда вместо привычной отражённой его глазами, девочки из зеркала в ванной на неё посмотрела 77-летняя старуха...

© Сеть

В одном селении жил мудрец. Он любил детей и часто дарил им что-нибудь, но всегда это были очень хрупкие предметы. Дети старались обращаться с ними осторожно, но их новые игрушки часто ломались, и они очень горевали. Мудрец снова дарил им игрушки, но еще более хрупкие.
Однажды родители не выдержали и пришли к нему:
- Ты мудрый и добрый человек, зачем же ты даришь нашим детям хрупкие игрушки? Они горько плачут, когда игрушки ломаются.
- Пройдет совсем немного лет, - улыбнулся мудрец, - и кто-то подарит им свое сердце. Может быть, с моей помощью они научатся обращаться с этим бесценным даром бережнее.