Да что я знаю о войне...

Центральная следственная тюрьма гестапо [Гестапо (Hestapo, сокращение от Geheime Staatspolizei) - тайная государственная полиция Третьего рейха. Создано 26 апреля 1933 г. по декрету Г.Геринга в Пруссии; 17 июня 1936 г. получило законный статус, имперским руководителем назначен Г.Гимлер.
Cкрытый текст -

 

После создания 27 сентября 1939 г. Главного управления имперской безопасности вошло в него в качестве IV управления (руководитель Г.Мюллер). Нюрнбергским трибуналом признано преступной организацией] в Дармштадте - уже знакомое мне благотворительное учреждение. Это большое четырехэтажное здание с мощными стенами стоит посередине обширного двора, окруженного каменным забором. Ограда так высока, что с улицы не видна даже крыша тюрьмы, а из окна камеры можно видеть лишь часть двора и забор.
Моя камера - на четвертом этаже, разделенном железной решеткой на два одинаковых отсека. В каждом отсеке восемь камер: четыре по одну сторону широкого коридора и четыре по другую. Всего в мужском корпусе тюрьмы (женский корпус - в соседнем дворе, отделенном от нашего забором) 64 камеры. Камеры перенаселены до предела. В каждой из них от 15 (в немецких) до 30 (в русских и польских) человек. Таким образом, в Дармштадтской следственной тюрьме в общей сложности свыше 2500 заключенных, включая женский корпус.
В тюрьме полностью соблюден принцип расовой сегрегации. Здесь в одну камеру никогда не сажают немца и голландца, голландца и француза, француза и русского. По признаку чистоты нордической крови заключенные делятся на четыре категории: первая - немцы (высшая раса, иберменши), вторая - голландцы, датчане, норвежцы (хотя и чистая нордическая раса, но не иберменши), третья - французы, бельгийцы, итальянцы (полунордическая раса), четвертая - русские, поляки, чехи (лишь следы нордической крови, в массе - унтерменши). Соответственно этой классификации гестаповцы рассаживают заключенных по камерам. Камера, в которой сижу я, очень опрятна: стены и потолок свежеокрашены масляной краской, пол паркетный, большое окно с двойной железной решеткой. Оно пропускает изрядную порцию света, хотя нижняя половина окна закрыта большим козырьком. В камере есть батарея центрального отопления и электролампа, но они выключены из общей сети.
Камеры меблированы более чем скромно: одна откидная железная койка (она поднята и всегда на замке) да маленький висячий шкафчик, в котором лежат алюминиевые миски. Да, чуть было не забыл об основном украшении камеры, о кибеле. Он стоит в углу. Это добротный и, пожалуй, даже изящный ящик, отделанный под дуб. Сам кибель скрыт в ящике, который накрывается деревянной крышкой.
Во времена блаженной памяти Веймарской республики [Веймарская республика - название политического режима, существовавшего в Германии после падения монархии и до прихода к власти Гитлера (1918 - 1933). После победы революции собравшееся в г. Веймаре Учредительное национальное собрание приняло 31 июля 1919 г. конституцию Германии, которая хотя и не была формально отменена нацистами, но фактически после 1933 г. перестала действовать] в каждой камере сидело по одному заключенному. Счастливчики, как не завидовать им! Ведь они наслаждались здесь всеми благами бытовой культуры ХХ в. К их услугам были постельные принадлежности, умывальник, полотенце, мыло и зубной порошок, чистая смена белья и прочие предметы личного обихода, которые лишь в снах являются нам. Я уже не говорю о том, что граждане Веймарской республики, запрятанные в каменный мешок, обильно снабжались материальной и духовной пищей. Все эти вещи давно перестали быть для нас реальностью, давно превратились в сказку, небывальщину, фантасмагорию.
Да, хороша была в [19]20-х гг. жизнь немца, осужденного на одиночное заключение.
...Канула в Лету либеральная республика, и на ее место пришел железный рейх. Вместе с политическими трансформациями изменился также количественный и качественный состав народонаселения тюрьмы. Там, где раньше сидел всего только один немец, ныне валяются вповалку 80 человек разноплеменного происхождения.
Спим мы на голом полу, не раздеваясь и не разуваясь. Это еще не беда (мы давно привыкли), кабы не одолевала теснота. Она заставляет нас лежать на правом боку, согнув ноги. Другого выхода нет, потому что повороту на спину препятствуют тела соседей, а стоит разогнуть ноги, как они окажутся на животе товарища, лежащего "визави".
Однако и с этим неудобством можно было бы примириться, если бы не одна досадная мелочь. Дело в том, что нашей изящной параши, изготовленной еще в эпоху Веймарской демократии и рассчитанной на скромные потребности одиночника, явно не хватает на 30 жильцов даровой квартирки. Начальство распорядилось поставить еще 3 кибеля без крышек, но и это мало помогает. Ночью параши переполняются, жижа каскадом льется на пол, растекается по паркету, подтекает под близлежащие тела. Стремясь передвинуться на сухое место, подмокающие товарищи нажимают на соседей, сдавливают их. По мере разлития жижи сдавливание распространяется на другие участки пола, вплоть до двери. В конце концов сожмут тебя так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Однако все наши старания избегнуть затопления напрасны: ко времени подъема более половины заключенных плавает в потоках зловонной жижи.
В одной камере со мной Мишка Николаев, Петро Ткаченко, Никита Федорович, Саша Романов, Миша Кувардин. Словом, все старые друзья из Фестхалле [Фестхалле - название промышленного объекта, на котором трудились рабочие команды из Дармштадтского лагеря для советских военнопленных]. В соседней камере Борис Силаков и матрос Жорж [Советские военнопленные пользовались прозвищами не только в силу традиций. Часто они вынуждены были скрывать свои настоящие имена и фамилии из-за национальности, принадлежности к политсоставу, высоких воинских званий и должностей (что предполагало членство в ВКП(б)), по другим причинам. Таким же образом поступали и те, кто соглашался сотрудничать с лагерной администрацией, занимая должности полицаев, переводчиков и др.]. Да, и наш старший полицай очутился в тюрьме. Не знаю настоящей причины его ареста, но мне передавали следующую версию: кто-то донес на Жоржа, что он военный моряк и чекист. Жоржа взяли в гестапо, допрашивали в застенке, били. Он выдал Сашу Романова и Мишу Кувардина: первый, дескать, красный партизан, а второй - офицер-танкист, и оба готовили побег, занимаясь саботажем и вредительством. Так матрос Жорж потащил за собой в тюрьму хороших ребят.
Кувардина трижды пытали в гестапо. Он ни в чем не признался и никого не выдал. После третьего допроса Мишу принесли из гестапо на носилках.
***
Дни нашей жизни тягучи и однообразны. В 5 часов утра с громом раздвигается железная решетка отсека, раздаются гулкие шаги калифактора (помощника вахтмайстера, назначаемого из заключенных). Затем отпираются железные двери камер, а минуты две спустя откидывается и тяжелая щеколда. Не входя в камеру, калифактор громогласно командует: "Кибель раус!" Тут медлить нельзя, если не хочешь получить в ухо. Раз ты стоишь возле окна, хватай парашу и мигом вылетай с ней из камеры. Упаси боже споткнуться, выпустить из рук парашу, выплеснуть из нее жижу. А коль прольешь содержимое кибеля, - жди по евангельской притче удара в другое ухо.
Минуты через две параши снова вносятся в камеру, и дверная щеколда опускается. Вооружившись тряпьем, приступаем к уборке помещения. Вот Мишка Николаев клочьями своей единственной рубахи собирает с пола разлившуюся мочу, Саша Романов надраивает портянкой окно, Петро Ткаченко собственной спиной и дупой смахивает пыль со стен, а поляк Ежик (а по-русски Юрий) голыми руками наводит блеск на электропатрон, из которого вывинчена лампочка, на абажур, на прочую металлическую арматуру.
В 5 часов 10 минут в камеру входит вахтмайстер из почтенного возраста эсдэковцев [СД (Sicherheitsdienst) - нацистская секретная служба безопасности, разведывательное управление СС. Создана в марте 1934 г. для обеспечения безопасности нацистского руководства во главе с А.Гитлером. На Нюрнбергском процессе признана преступной организацией]. Мы стоим навытяжку, выстроившись драй-унд-драй. Для начала, вместо утреннего приветствия, он пускает кровь 3 - 4 пленягам. Поводов у него много: этот чересчур уж смело глядит на начальство; тот, наоборот, слишком съежился от боязни; третий не прижал к бедрам выпрямленных пальцев, как требует немецкий устав.
Пересчитав нас пальцем, вахтмайстер нюхает воздух: не пахнет ли куревом, не баловались ли мы втайне табачком? Конечно, баловались, и притом без зазрения совести. Но, к утру, камера успела проветриться, так как форточка была открыта всю ночь. Кроме того, наши немытые тела и пропитанный уриной пол излучают такой бьющий в нос аромат, который буквально душит запах самого крепкого табака.
Не обнаружив признаков курения, вахтмайстер вытаскивает из кармана белоснежную тряпицу. Он проводит ею по паркету, по стене, по подоконнику, по абажуру. Попади случайно на тряпицу пыль, быть мордобою либо прюгеляю. Но тюремщику не к чему придраться, так как все предметы в камере безукоризненно вылизаны нами. Толкнув на прощание кого-либо в бок, вахтмайстер удаляется.
В 5 часов 15 минут дверная щеколда откидывается вновь, и на пороге появляется калифактор. Он возглашает самую приятную, самую милую сердцу команду: "Эссен холен!". С миской в левой руке друг за другом выбегаем в коридор. Там на одном столике стоит кастрюля с "кофе" (подкрашенный жженным желудем кипяток), на другой - поднос с пайками. Пищу раздают калифакторы, а за ними и за нами зорко наблюдает вахтмайстер. Получив в миску "кофе" и в правую руку 150 граммов хольцброта [эрзац-хлеб, приготовленный с добавлением опилок], рысцой возвращаемся в камеру. Медлить тут нельзя: кто замешкается, тот вместо крошечной пайки деревянного хлеба получит из рук вахтмайстера изрядную порцию "батона" (конечно, во французском значении этого слова). Расправиться с пайкой - дело одной минуты. Только проглотим последнюю крошку хольцброта, как раздается новая команда калифактора: "Алле раус!"
С миской (пустой, конечно) и с пилоткой в левой руке (головной убор можно надевать только за воротами тюрьмы), сломя голову, сбегаем по лестнице во двор. У выхода стоят Папаша и Кресты. Так прозвали мы старших эсдэковцев: начальника тюрьмы (он с одним железным крестом) и его помощника (он с двумя железными крестами). Оба - высокие, стройные, вылощенные, хорошо тренированные, красивые и, как это ни странно, приятные на вид молодые люди.
Стоит Папаша, раздвинув ноги, у самой выходной двери, а против него воздвигся в той же позе и такой же рослый молодец - Кресты. В руках у каждого из них по бамбусу. Чтобы выйти во двор, нужно обязательно проскочить мимо обоих наших попечителей. Стоит только замешкаться, как обе палки почти одновременно падают на голову медлителя. Ну, а если споткнешься или, не дай боже, упадешь, тогда дело твое табак: Папаша и Кресты будут молотить тебя бамбусами, как ту ослиную шкуру, без которой нельзя воспроизвести ни одну турецкую мелодию.
Но вот мы проскочили мимо Сциллы и Харибды и выстроились во дворе драй-унд-драй. На правом фланге изолированной группой стоят немцы. Интервал в 8 - 10 шагов отделяет от них группу голландцев (как представители нордической расы, они удостоены чести стоять рядом с немцами). Шагах в 50 от голландцев выстраиваются прочие заключенные, не имеющие достаточных оснований претендовать на принадлежность к чистой нордической расе. Здесь все стоят вперемежку: справа француз, слева итальянец, впереди чех, позади бельгиец или поляк, а посередине русский.
Начинается аппель (утренняя перекличка). Писарь (он из немцев-заключенных) выкликает фамилии, немцы и голландцы отзываются своим лаконичным "хи" (hier), а мы еще более лапидарным и ударным "я". Французы, бельгийцы вторят нам, не подозревая даже, что они твердят чисто русское местоимение.
После переклички вызывают из строя тех, кто назначен на какие-либо работы внутри тюрьмы или за ее пределами. Это, главным образом, "старички", проторчавшие в камере не менее месяца-двух. Заключенных, не имеющих достаточного тюремного стажа, на работу не назначают. Их сразу же после аппеля загоняют в камеры.
Тоскливо в камере до обеденной поры (когда дают миску баланды), но еще более томительно ожидание ужина (та же баланда, но пожиже). Еле-еле тащится скрипучая арба времени, которую к тому же нечем заполнить. Здесь все "штренг ферботен": курить, читать (правда, чтива и нет никакого), громко разговаривать, петь, лежать, глядеть в окно, стучать. Что же делать, как скоротать время? Остается лишь одно средство: "иммер шпать", хотя это "штенг ферботен" и сурово карается по всем правилам зубодробительного искусства. Удивительна все же сила условного рефлекса: спят пленяги мертвым сном, распластавшись на полу, но стоит вахтмайстеру дотронуться до щеколды, как "мертвецы" мгновенно воскресают. Не успел тюремщик войти в камеру, а мы уже стоим драй-унд-драй.
Отсеки и все вообще входы и выходы крепко-накрепко запираются до утра. Мы знаем хорошо и мы уверены: что бы ни случилось снаружи или внутри тюрьмы, ни один вахтмайстер не заглянет в камеры. То-то благодать: можно громко разговаривать, кричать, петь и, самое главное, курить. Кто днем был на работе, тот все же ухитрился (несмотря на тщательный обыск) пронести в камеру подобранный на улице "бычковый" табак и бумагу. Все свертывают по цигарке и ждут огня. Но ни спичек, ни зажигалок, ни огнива нет: их невозможно пронести в тюрьму. Что делать? "Ничего, - говорит Саша Романов, - огня добудем, если кто-нибудь даст немного ваты". Клок ваты мы выдрали из зимнего полупальто поляка Ежика (он скомсил [Автор пользуется этим выражением только применительно к случаям кражи у немцев. Образовано от французского "ком си ком са" (comme ci comme зa - так себе, ни то ни се)] его у бауэра перед своим неудачным побегом во Францию). Романов, скатав на ладони вату, кладет ее на пол и накрывает деревянной полочкой, вынутой из висячего шкафчика. В течение примерно одной минуты Саша катает вату по полу, быстро передвигая полочку вперед-назад. Потом отбрасывает дощечку, разрывает клок пополам, дует на обе половинки и размахивает ими. Тут мы видим, что вата тлеет, разгорается. - "Ну, подходи, ребята, прикуривай!" Курили чуть ли не до первых петухов. Говорили о России.
Водили во двор на прогулку.В одном из уголков нашего двора разбит цветник, окаймленный кустами сирени. Посыпанная желтым песочком широкая дорожка образует правильное кольцо, внутри которого горкой возвышается клумба. Сюда-то и привели нас. Не успели мы ступить на круговую дорожку, как раздались крики вахтмайстеров: "Шнелля, Сакраменто нох эмоль!" Ударами бамбусов и гуммикнипелей они заставили нас перейти на schnellauf. Вдобавок еще Папаша забрался на вершину клумбы и нахлестывал нас оттуда предлинным бичом. Вот так же точно гоняют лошадей на корде.
Спотыкаясь почти на каждом шагу, задыхаясь от истощения и от быстрого бега, мы кружились, как белки в колесе, вокруг клумбы, а вахтмайстеры криками, бранью, палками и бичом подгоняли нас: "Шнелля, дрекише зау, шнелля!" Не выдержав стремительного темпа бега, некоторые заключенные падали от изнеможения. Вахтмайстеры живо подбегали к ним и дубасили палками почем зря, и топтали сапожищами, и лупили кулачищами.
Только полчаса продолжалась эта "увеселительно-оздоровительная прогулка", но мы вконец измотанными вернулись в камеры. Не дай бог никому такой прогулки!
***

Утром водили в гестапо. С миской и пилоткой в левой руке вышли за ворота тюрьмы и двинулись по улицам, строго соблюдая равнение и строй "драй-унд-драй". Когда вытянулись в колонну, раздалась команда: "Мюце ayф!" Быстро надели пилотки на голову (помедлишь - получишь удар рукояткой револьвера по макушке). Вахтмайстеры всю дорогу орали и дрались, не давали подбирать валявшиеся на дороге "бычки".
Cкрытый текст -

 

Гестапо помещается в одном из дворцов великого герцога. Это здание прекрасной архитектуры построено в середине XIX столетия. Интерьер его ничуть не хуже фасада: великолепная мраморная лестница, устланная дорогой ковровой дорожкой, мраморные колонны в вестибюле, роскошные драпри, цветы на стильных подставках. Словом, входя в здание гестапо, никогда не подумаешь, что здесь находится главный нацистский застенок.
Повели меня на четвертый этаж и заперли в камере. Обставлена она скромно: колченогий стул да кибель. Стены и потолок бетонные, дверь железная, а единственное окошко почему-то над головой. Оно без решетки, свободно открывается наружу. Став на стул, легко можно дотянуться до рамы и вылезти на крышу.
Поляк Бронислав (его заперли со мной в камеру) пытался это сделать. Подтянувшись на руках, поднял головой раму и высунул было нос наружу, как вдруг руки его разжались, и он полетел вниз. Забившись в самый темный уголок, Бронислав сжался в комочек и с минуту просидел ни жив ни мертв.
- Что там, Бронислав?
- Жолнеж с мушкетом, холера ясна.
Стены камеры испещрены надписями чуть ли не на всех языках мира. (В тюрьме бьют смертным боем за точечку на стене, а здесь почему-то не обращают на это никакого внимания.) Я видел русские, французские, польские, немецкие, итальянские, чешские, украинские, арабские, словацкие, голландские, греческие надписи.
От русских надписей веет озорством, удальством, ухарством. Вот изображен большой фаллос с подписью: "Х... Гитлер!" А вот другой рисунок: русский уд направлен в сторону немецкой цитронии [Цитрония - так Г.Гейне иносказательно называл женские половые органы]. Подпись гласит: "… я вашу новую Европу!" И все в таком же роде.
Я рассказал об этом товарищам по тюремной камере. Никита Федорович задумался вначале, но потом с живостью возразил мне: "А мне, знаете, нравятся русские надписи. У французов сантименты, порожденные в большой мере страхом пыток и казни. Русский же человек и перед лицом смерти не пасует. Сейчас его поведут на пытку, через час, может быть, пристрелят, а наш земляк положил на все с прибором. Это ли не положительная черта русского характера".
Задумался и я. В самом деле, Никита Федорович в основном прав. Французское сердце, как стены старинной капеллы, искусно расписано всякими сакраментально-сентиментальными образами - арабесками. За русским же озорством таится огромная сила, уверенность, воля к жизни и к борьбе.
***
Папаша и Кресты - истые звери. Во время аппеля бьют направо и налево. Входя в камеру, обязательно прибьют кого-нибудь. Не раз влетало и мне. Как-то Папаша хлопнул меня бамбусом по голове только за то, что по команде "Ахтунг!" я держал руки по русскому уставу (пальцы полусогнуты, а нужно было их выпрямить и ладони прижать к ляжкам). В другой раз паки бит за то, что по вызову Папаши я вылетел из строя так, как это принято в Советской армии (положил руку на плечо впереди стоящего, тот сделал шаг вперед - вправо и дал мне выйти). Оказывается, нужно было продвигаться вдоль шеренги (я стоял во втором ряду) до ее левого фланга. Я этого не знал в то время, а фрицы никогда не разъясняют ошибок, никогда не говорят, за что они бьют. Ударяли, и все. А за что, про что, - догадайся сам. Так принято у них в армии во время обучения солдат. Это один из основных принципов прусской военной педагогики.
***
Утренний аппель. Закончив поверку, писарь вызвал из строя столяров. Вышли 4 человека, в том числе хромой поляк (нога перебита в 1939 г.). Ковыляя, он медленно поплелся к месту, где стояли пришедшие за столярами солдаты. Папаша заорал во всю глотку: "Шрайнер, цурюк!" Поляк повернулся кругом и, волоча перебитую ногу, приблизился к грозному начальнику тюрьмы. Папаша ударил беднягу бамбусом по голове, a потом скомандовал: "Шрайнер, рум ауф, шнелля!". Едва поляк тронулся с места, как раздался новый окрик: "Польниш шрайнер, цурюк!" На сей раз поляк получил двойную порцию бамбуса. Папаша хотел заставить шрайнера бегать рысцой вдоль шеренги. Поляк не стал объяснять причину своей медлительности, чтобы не вызвать еще большего гнева начальника тюрьмы. Впрочем, не было никакой нужды объяснять: физический недостаток шрайнера был настолько явен и очевиден, что не мог ускользнуть от внимания Папаши, Крестов, Усиков и других вахтмайстеров. Но что эсдэковцам Гекуба. Они существуют для того, чтобы приносить страдания другим. Чем больше мук и горестей у русского, поляка, француза, бельгийца, тем радостнее на душе эсдэковца. Вот Папаша и устроил эту карусель с мордобоем. В течение 15 минут он гонял хромого шрайнера, то "ауф", то "цурюк", осыпая его ударами бамбуса.
***
Получая вечернюю баланду, мы обратили внимание на необычайное явление: рядом с "парашей" (так все пленяги называют кастрюлю) стоял поднос, а на подносе - соблазнительные пайки белого хлеба с кусочком маргарина. Слюнки так и потекли у нас. Чудо как хороши, как свежи эти пайки. Мы таращили глаза на доселе невиданное лакомство и думали: "Неужто эсдэковцы хотят угостить нас белым хлебом? По какому такому торжественному случаю?" Но, зная нрав тюремщиков, никто из нас не пошел дальше дум.
И вдруг один полячок из соседней камеры протянул руку за хлебом. Папаша стеганул его бамбусом, а калифактор сказал: "Хлеб для тех, кто сегодня работал во дворе". - "Я тоже работал", - возразил поляк. Папаша еще раз дал ему отведать сладость бамбуса, и поляк отошел от параши, ворча себе под нос. "Цурюк!" - заорал на него Папаша. Поляк приблизился к параше, а Папаша, как коршун, налетел на него и стал клевать кулачищами. Бедный пшек пятился к окну, держа над головой миску с баландой, а Папаша гнал его вдоль коридора, нещадно лупцуя. Полячок не пытался парировать удары или уклоняться от них. Одна мысль владела им: как бы сберечь драгоценную баланду, заправленную перемолотым конским каштаном (наше праздничное блюдо). И надо сказать, ухитрился сберечь, хотя пролил немало своей крови.
Так мы и не поняли: зачем нужно было выставлять напоказ белый хлеб с маргарином? Вероятно, для того, чтобы подразнить нас.
***
На клумбах, где гоняют на корде нашего брата, цветет сирень. Аромат ее проходит сквозь решетку окна в камеру № 6, вызывая грустные воспоминания. Вот так же цвела сирень, когда вахманы перегоняли нас в Симферополь. В те дни тысячи русских женщин и детей с котомками за плечами двигались по шоссе. Они шли в степные районы, чтобы отдать крестьянину свое единственное выходное платье и получить взамен немного кукурузной муки.
Удивительно устроена человеческая природа. Нахватавшие всякого советского добра колхозники издевательски кричали вслед нам: "Что, навоевались, сталинские иксососы? С голоду теперь подыхаете? Так пусть вас Сталин кормит!" Зато с каким сочувствием, с какой материнской лаской относились к нам бедные русские женщины, бродившие тогда по дорогам Крыма. Они делились с пленягами последним куском хлеба.
***
Водили на работу в "Заменхауз" - семенной склад. Мы перетаскивали ящики и мешки, грузили их на машину, сгружали с нее. Работенка ничего. Во всяком случае, это лучше, чем сутками торчать в тюремной камере. Все-таки можно набрать бычков на курево, а порой поживиться и кое-чем другим.
Работали мы более чем лениво, зато усердно набивали рты семенами. Жаль только, что здесь преимущественно цветочные семена. Толку от них мало. Правда, в одной из комнат стоят мешки с овсом и ячменем, но вход туда ферботен. Зато в углу подвала мы обнаружили множество чувалов с собачьими галетами. Это перемолотые кости, запеченные, вероятно, в хольцтесте. Галеты впору только собаке раскусить, но какими вкусными они нам кажутся. Ну, прямо-таки ореховое печенье.
В полдень привезли из тюрьмы митагсбаланду. Вахманы (не тюремщики, а солдаты) загнали нас в подвальную комнату с решетчатым окном, заперли и ушли восвояси. Остались одни заключенные. Всех нас было 10 человек: три русских, два француза, один поляк, один бельгиец и три немки. Да-да, чистокровных немок они впихнули в одну комнату с нами. Вахтмайстеры-эсдэковцы никогда бы этого не сделали. Но солдатам-фронтовикам наплевать и на "расовую сeгрегацию" и на "Рассеншамгезец" [Закон о посрамлении расы. Имеется в виду закон о расовом загрязнении (Rassenschande). На основании одного из так называемых "Нюрнбергских законов" - законе об "охране немецкой крови и немецкой чести", принятом Рейхстагом 15 сентября 1935 г., браки и половые контакты между немцами и евреями были запрещены. За нарушение закона предусматривалось уголовное наказание].
Расположились мы на полу, вокруг параши с баландой. Разливала недурненькая немочка бальзаковского возраста. Приветливо улыбаясь, она говорила: "Битте шон, камераден, грайфт ир цу!"
Русские оказались в центре внимания учтивых дам. В их обращении была и сердечность, и простота, и чуткость. Они даже чуть-чуть кокетничали с нами. Мы у***** отнекивались, а немочки навязывали нам свои порции баланды. Особенно любезной и гостеприимной хозяйкой оказалась самая младшая, блондиночка.
- Битте шон, - говорила она, - кушайте. Рады бы чем-нибудь более вкусным угостить, да нечем.
- Данке шон, гнедише фрау. А почему вы сами не едите?
- Данке шон, майне хершафтен. У нас нет аппетита. Мы сыты.
Снедаемый завистью и ревностью, Бронислав бросает нам перчатку. Чтобы поколебать наши шансы, он пытается изобразить русских в самом невыгодном свете. С фатовством, присущим неумным людям, поляк плетет немкам всякие небылицы о России.
- Об ир ништ висcт, майне либе фрауэнциммер, - говорит Бронислав, - какие странные отношения существуют в России между мужчинами и женщинами. Ничего похожего вы не найдете не только в других странах Европы, но даже в Турции или в Абиссинии. В России нет брака, нет семьи. Там каждая женщина принадлежит каждому мужчине. А в колхозах все спят под одним одеялом.
- О, либе готт! - ужасается самая молоденькая, Марта, - ист дас вар?
- Ишь гляубе ништ, - возражает другая, - ду люгст, Бронислав!
Бронислав продолжает брехать, як та скаженна собака. Он думает, что никто из русских не знает немецкого языка.
Я слушал-слушал, молчал-молчал, да вдруг не стерпел и взорвался.
- Ты, чертова холера ясна, хальте мауль. Довольно тебе чесать язык, а то я запантагелю твою глотку. А вы, майне фраунциммер, не верьте ни одному его слову. Все-то он врет, и врет нахально. У нас в России здоровые нравы и крепкая семья. А широкое одеяло и общность жен - все это выдумки буржуазно-фашистских филю.
- А мы и не верим Брониславу, - сказала Эльфрида, - как не верим и Геббельсу. Мы давно уже убедились в лживости нашей прессы.
- Мы знаем, - сказала Луиза, - что кое-кому выгодно клеветать на Россию.
- Но только не рабочим, - сказала Марта.
Бронислав нахохлился и притих. Он больше не проронил ни единого слова. Женщины же стали нас расспрашивать о России, ее нравах, политике, жизни, людях, женщинах, детях.
- Как бы я хотела побывать в России, - сказала Марта. Ее подруги лишь вздохнули.
- За что вы сидите в тюрьме? - спросил я.
Oни вздохнули, помолчали, а потом Эльфрида сказала:
- Я сижу за то, что однажды заметила соседке: "Каждый новый день приближает нас к освобождению".
- А я назвала Геббельса брехуном и чертовой перечницей.
- Ну а вы, фрау Марта?
- Я сказала, что немецкому рабочему нечего делить с русским рабочим: они всегда найдут общий язык.
- И вот видите, - заключила Эльфрида, - нас арестовали и посадили без срока в тюрьму. А у нас малые дети и наши мужья на фронте.

Каждый день гоняют на работу в военный госпиталь. В моей команде семь человек: два русских, три француза, один бельгиец и один итальянец. На работу и с работы водят нас солдаты-реконвалесценты. С ними неплохо прогуляться по городу, в сотни раз лучше, чем с тюремщиками. Когда ведет вахтмайстер, не дай боже отойти на полшага в сторону или наклониться за "бычком": будет бить зверски, если не застрелит. Солдаты же сами указывают нам на "бычки", когда мы их не замечаем.
Cкрытый текст -

 

- Гук эмоль, камрад, цигарет генштюммель!
Я давно заметил: чем дольше немецкий солдат пробыл на фронте, под огнем, тем лучше он относится к пленяге. Когда человек вдосталь хлебнул горюшка, он жалеет горюнов. А наши вахманы знают, почем фунт пороху: они ранены на Восточном фронте и после полного излечения вновь вернутся туда же. Их отношение к нам самое дружеское. Они с похвалой отзываются о русских солдатах, о русских людях вообще.
В госпитале мы перестраиваем подвал, приспосабливаем его под бомбоубежище для раненых. Если уж говорить всю правду, то перестраивают немцы, а мы больше стоим, сидим, курим. Никто нас не подгоняет, а вахманам дела нет до того, работаем мы или саботируем: они отвечают только за то, чтобы заключенные не разбежались. Словом, не работа, а малина. Почти 10 часов торчим во дворе шпиталя, наслаждаемся чистым воздухом и ароматным дымом табака. Благо этого добра хватает: в иной день наберем на улице полную жменю "бычков" да столько же настреляем у гуляющих во дворе раненых.
Унтер-офицер Ганс (старший среди вахманов) завел хороший порядок. В 11-00 он собирает всех "до кучи", берет двух заключенных и идет с ними на кухню госпиталя. Ганс шепчет поварихе два-три слова, она и расцветает "як та рожа". А от цветения сей "рожи" нашему брату гефтлингу большая выгода: немка сует нам огромную "парашу", до краев наполненную супом. Вот когда начинается настоящее пиршество. Каждый из заключенных съедает 10 - 12 полных мисок. Французы, итальянец и бельгиец разве только чуть-чуть отстают от русских.
В 12-00 нас ведут в тюрьму. Похлебав митагсбаланды, полчаса отдыхаем в камере. В 13-00 солдаты вновь гонят нас в шпиталь. В 17-00 унтер-офицер Ганс еще раз отправляется к своей Дульцинее, а она от любовного восторга и упоения снова наполняет "парашу" супом. В 18-00 возвращаемся в тюрьму, получаем абендсбаланду и ждем вечерней проверки.
Но вот наступает благодатный час, когда все отсеки запираются и вахтмайстеры отправляются в свою штубу. В мгновение ока камера наполняется табачным дымом, речи наши льются без конца.
***
Унтер-офицер Ганс говорит по-французски, как истый парижанин. Я спрашиваю:
- Ву зэт альзасьен, камерад Жан?
- Найн, ихь бин дойч.
По-моему, врет. У него в манерах, в характере, во всем облике проскальзывает французское воспитание. Возможно, он люксембуржец. Во всяком случае, Ганс гуманно относится к заключенным, а в обращении с женщинами он учтив и любезен, как настоящий chevalier. Его courtoisie не может не нравиться молодой госпитальной поварихе, тем более что Ганс красивый 30-летний мужчина. В виде дани Амуру, ранившему ее сердце, повариха вручает своему рыцарю переполненный до краев солдатским супом 3-ведерный бак. Суп не ахти какой по качеству (до войны никто из нас, вероятно, не стал бы его есть), но после пленяжьей и тюремной баланды он представляется нам прямо-таки божественным нектаром.
Как бы то ни было, а в настоящее время мы (т. е. наша команда из 7 человек) сыты, как никогда за годы пленения. Сейчас я за день съедаю почти столько же, сколько до тюремного заключения съедал в течение целого месяца.
Сытость вызывала хорошее настроение, веселость и даже некоторую игривость. Раньше мы видели в женщине лишь существо, которое в силу своей большей гуманности способно снабдить нас корочкой хлеба, картофелиной или каким-либо другим лакомым кусочком. Сейчас сама женщина представляет для нас лакомый кусочек. Она пробуждает не столько гастрономические, сколько эротико-эстетические чувства [Эффект, хорошо известный из мемуарной литературы о сталинских лагерях. Так, например П.З. Демант, вспоминая о лагерной больнице, пишет: "Весьма характерным для нашего состояния было то, что, невзирая на присутствие молодых, иногда красивых санитарок и сестер, в общих палатах, где сотни мужчин жили на одном пайке, никогда не возникало разговоров на эротические темы". В другом месте, он, описывая свое впечатление о знакомстве в лагерном бараке с книгой английского писателя Пристли, замечает: "Сравнивая нашу судьбу с судьбой демобилизованных английских фронтовиков, я живо вошел в их положение и, дочитав до того места, где герой отказался провести месяц в коттедже с весьма соблазнительной молодой дамой, очень этим возмутился (из чего следует заключить, что мое положение и упитанность были не столь плачевными)].
Джузеппе (он очень гордится тем, что Гарибальди и Сталин его тезки) масляными глазками провожает проходящих по двору медицинских сестер. Он даже прищелкивает языком от удовольствия, а иногда ржет от восторга. Но, проводив глазами немку, он вздохнет и скажет:
- Есть, конечно, и среди немок интересные женщины, но итальянские девушки все-таки красивее. Я думаю, нет никого лучше и милее итальянок.
- Есть, - возражаю я, - русские девушки.
- Может быть, - сказал Джузеппе, - я их не знаю. Да и вы, вероятно, не имеете понятия об итальянках. А увидели бы нашу девушку-неаполитанку, сами бы влюбились. В ней соединились все женские добродетели мира: красота, грация, изящество, музыкальность, целомудрие. Да-да, не смейтесь, она строга и неприступна. Итальянская девушка считает большим грехом нарушить свое целомудрие. Она уверена, что Мадонна не простит ей этот грех. И тут никакие хитрые уловки не могут помочь самым опытным обольстителям. Зато, когда итальянка выйдет замуж, она разрешает себя от всех постов, обетов и запретов. Тут она вся отдается восторгам любви. Вообще, она живет себе и другим на радость.
***
Каждый раз, когда мы в полдень и вечером возвращаемся с работы в тюрьму, нас приставляют к стене и тщательно обыскивают. Эту операцию производят калифакторы под наблюдением вахтмайстера. Если обнаружат клочок газеты или щепотку табака (о других предметах и говорить нечего), вахтмайстер будет бить смертным боем. Вот почему совершенно невозможно пронести в тюрьму спички, зажигалку, ножик, бритву или какой-либо другой твердый предмет.
Правда, и мы не лыком шиты: нашли способ охмурять фрицев. В шагу, в том месте, где смыкаются обе штанины, приладили (иголки, нитки и лоскутки материи выпросили у поварихи госпиталя) довольно вместительные кармашки. Калифактор и даже сам вахтмайстер, нащупав во время обыска "маленькую разницу между мужчиной и женщиной" и не найдя там ничего твердого, едва ли догадается о существовании тайника. Пользуясь этим хитроумным способом, мы проносим в камеру добытый на улицах и в госпитале бычковый табак, бумагу и вату для получения огня. Однажды мне удалось пронести даже английскую листовку, найденную во дворе госпиталя.
***
Мацукина выпустили из тюрьмы и произвели в фольксдойчи. Эта весть, быстро распространившаяся среди русского населения тюремного замка, не у всех вызвала адекватную реакцию. Одни говорят: "Сволочь Мацукин, фашистский прихвостень!" Другие не только не осуждают, но даже восхищаются его поступком: "Молодец Николай, сумел приспособиться!"
Мацукина арестовали за кражу картофеля в те дни, когда я странствовал по Оденвальду и Шварцвальду, пытаясь пробраться в Швейцарию. Он сидел в другом отсеке тюрьмы, я его видел во время аппелей, но не говорил с ним.
Однажды после утренней переклички Папаша спросил: "Есть ли среди вас хороший маляр и штукатур?" Вышли трое, в том числе и Мацукин. Папаша почему-то выбрал его. Может быть, решающее значение имела внешность Николая: голубые глаза, белокурые волосы, правильные черты лица. Как бы там ни было, Мацукин оказался избранником начальника тюрьмы.
В течение 10 дней Николай, как говорится, под орех разделал многокомнатную квартиру Папаши. Все штукатурные и малярные работы были произведены настолько доброкачественно и художественно, что начальник тюрьмы не мог ни к чему придраться.
Вскоре после этого начальник гестапо как-то спросил Папашу: "Нет ли среди ваших заключенных хорошего мастера, который мог бы отделать мою городскую квартиру и пригородную дачу?" - "Есть", - ответил Папаша, и на следующий день отправил Мацукина к своему высокому патрону. Каждое утро Николая водили в дом начальника гестапо, а вечером приводили обратно в тюрьму. Хитрый маляр сумел понравиться главному карателю Юго-Западной Германии, и тот как-то сказал: "Незачем тебе ходить в тюрьму, будешь жить у меня, пока не закончишь работу".
Начальник тюрьмы освободил маляра-ярославца из тюрьмы, произвел его в фольксдойчи, выхлопотал соответствующие документы и устроил на квартиру. Сейчас Мацукин благоденствует.
Уверен, что гестаповцы используют его не только в качестве квалифицированного маляра, но и для секретной службы. Ничего другого я и не ожидал от него. Предателем от него попахивало еще в 1942 г., когда он паучил на МАД.
***
Ночью прогудел сигнал фолльалярма. Вахтмайстеры вывели немцев-арестантов в подвал, а нас оставили за крепко запертыми железными дверями и решетками. Подвешенные на парашютах фонари ярким светом озарили камеру. Минуту спустя забухали зенитки, заревели самолеты RAF [Королевские военно-воздушные силы Великобритании], раздались взрывы авиабомб и люфтмин. Воздушной волной вдребезги разнесло стекла окна. Но несокрушимы каменные стены тюрьмы, крепки железные решетки и двери камеры.
Бомбежка всегда была светлым праздником для пленяг. Но радость она доставляет лишь тогда, когда стоишь под открытым небом и видишь всю торжественную феерию этой мистерии-буфф. Переживать ее в тесной камере тюрьмы - едва ли от этого получишь какое-либо удовольствие.
- Ребята, - говорит Миша Кувалдин, - надо как-нибудь выбираться из тюрьмы. Благо вахтмайстеры сидят ни живы ни мертвы в келя.
- Хорошо сказать, но как сделать.
- Давайте подумаем.
Пробовали напором взломать дверь, согнуть решетки. Бились, бились, но все впустую.
- Знаете что, ребята, - сказал Саша Романов, - давайте оторвем от стены батарею и используем ее как таран.
Сказано - сделано. Руки вцепились в батарею, напряглись. Откуда только взялись силы: все-таки оторвали, раскачали и ударили.
- Разом! Еще раз! Ну, еще разок!
Били-били, били-били, били-били и, в конце концов, пробили дверь.
Вышли в коридор. Здесь во всю высоту этажа - железная решетка из прутьев толщиной в руку. Она отделяет отсек от обширной площадки, ведущей на лестницу. Снова пустили в ход таран, пробили решетку и подошли к железной двери, блокирующей выход на лестницу. Еще раз таран, и вновь успех.
Словом, мы протаранили три двери и две решетки. Оставалось пробить еще одну дверь, преграждавшую выход во двор тюрьмы.
- Ну, ребята, напрем еще разок. А там как-нибудь перелезем через забор или взломаем ворота. Небось, вахтмайстеров нет и во дворе: все прячутся в келя.
Только начали таранить, раздался сигнал энтварнунга. Две минуты спустя затопали вахтмайстерские сапоги, зазвенели ключи, распахнулась дверь и через порог перешагнул вахтмайстер по прозвищу Усики. "Пропали наши бедные головушки, - подумали мы, - перестреляют всех вахтмайстеры, как бездомных собак". Однако предположение не оправдалось. Вместо выстрелов и смертного боя, услышали мы необычно сдержанную брань. Конечно, не обошлось без бамбуса и гуммикнипеля, но удары по головам почему-то были мягче и нежнее, чем всегда.
Что стряслось с эсдековцами? Из каких пучин их черных душонок выпер этот "гуманизм", чуждый идейно-эмоциональному миру нацистов? Или они напуганы бомбежкой, заставившей их задуматься над своей судьбой? Но к чему все эти догадки? Достаточно сказать, что вахтмайстеры вновь загнали нас в камеру, срочно вызвали слесарей и исправили затворы.
Прошло два дня. Как-то утром выдали нам двойную порцию хольцброта и (о приятный сюрприз!) по 10 граммов маргарина. Сразу же после переклички вывели за ворота. Мы взглянули окрест себя и разинули рты. Было чему удивляться: одиноким утесом среди безбрежной равнины высилась наша тюрьма [Очевидно, речь идет о последствиях одной из массированных бомбардировок, предпринятых авиацией союзников 11 сентября 1944 г., в ходе которой погибли 12 300 жителей Дармштадта].
Нашу группу заставили раскапывать подвал разрушенного пятиэтажного дома на Рейнштрассе. Когда расчистили вход в убежище и взломали дверь, в нос ударила струя воздуха, насыщенного запахом жареной человечины и разлагающихся трупов. Дали нам по полстакана коньяка и по противогазу. Выпили мы, крякнули, закусили мануфактурой и полезли в катакомбы извлекать на божий свет мертвые немецкие тела. В полдень привезли обед: не обычную баланду, а густой гороховый суп.
Целую неделю водили нас на раскопки, и каждый день угощали коньяком и гороховым супом. Вытащили мы, почитай, несколько тысяч трупов. Другая группа заключенных отвозила покойников на кладбище. Задолго до бомбежки здесь был предусмотрительно вырыт длинный ров. Сюда-то без молитвы и креста, большей частью даже и без гробов, сбрасывали и закапывали покойников.
***
Днем открылась дверь камеры, и вахтмайстер крикнул с порога: "Гюрджи, payс!". Я вышел в коридор. Вахтмайстер привел меня в тюремную канцелярию. Там стояли два гестаповца: один в эсдэковской форме, другой в штатском. Писарь достал из стола клеенчатый мешочек, вытряхнул на стол содержимое и вручил мне. Все мое несложное хозяйство оказалось в целости и исправности. Оно состояло из подаренной французом Робером деревянной табакерки с приспособлением для "автоматического" свертывания цигарок, из букового мундштука и из зажигалки, найденной в подвале шварцвальдского бауэра во время путешествия в Швейцарию.
Вахтмайстер трижды хлопнул меня гуммикнипелем по голове (таков у них обряд прощания с заключенным) и передал гестаповцам. Те привезли меня на вокзал и впихнули в вагон.
Не старая еще женщина приветливо посмотрела на меня, подвинулась и жестом пригласила сесть рядом. Я сделал шаг к ней, но был отброшен ударом гестаповского кулака. Эсдэковец так страшно цыкнул на немку, что она перекрестилась от ужаса и запричитала: "О, готте, готте, готте!".
На станции Ханау ам Майн гестаповцы вытолкнули меня из вагона и повели в лагерь, расположенный недалеко от резинового завода Дунлоп.
Лагерь этот не обычный, а штрафной. Он находится на окраине Ганау.

От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени — ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».
Cкрытый текст -

 

Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю: Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит.
Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий.
Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой — правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.
Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как «ложное алиби», как преступное бездействие, или как это еще называется на юридическом языке.
Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, — словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне — от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.
На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные — из Италии, Франции, Германии — прямой дорогой на крайний северо-восток.
Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, — со смелостью, уменьем рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики…
Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.
Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»: Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак?
Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам: Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.
Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.
Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть — сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью — глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом — если и не убежать вовсе, то умереть — свободными.
И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора.
Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда.
Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов — стал поваром, сам Пугачев — культоргом, фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.
Но без конвоя их не выпускали никого «за проволоку».
Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, — до будущего года.
И намеченный день настал.
В дверь крошечного помещения вахты — у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», — подумал дежурный.
Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар-заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно.
Надо было дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара — безнадежное дело, никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, — и доверял ключи повару. Тем более в 5 часов утра.
Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.
— Возьми, — и дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку.
Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась, и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф.
Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя — тоже за ключами, которые случайно унес муж.
— Бабу не будем душить, — сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.
Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев.
Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели.
Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже.
Бригада — десять человек — строем по два двинулась по дороге в забои. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках.
Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы — весь отряд в шестьдесят человек.
Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамиды с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны.
«Это, наверное, Черненко, — не узнавая конвоира, подумал дежурный. — Обязательно напишу на него рапорт». Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании.
Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты — все бросились к пирамиде — винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их.
— Ложись, — скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога.
«Бригада» не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами.
Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно.
Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи.
Беглецы почувствовали себя снова солдатами.
Перед ними была тайга — но страшнее ли она болот Стохода?
Они вышли на трассу, на шоссе Пугачев поднял руку и остановил грузовик.
— Вылезай! — он открыл дверцу кабины грузовика.
— Да я…
— Вылезай, тебе говорят.
Шофер вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним Пугачев. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался.
— Как будто здесь поворот.
Машина завернула на один из…
— Бензин весь!..
Пугачев выругался.
Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, — исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком. Через удивительный здешний бурелом.
Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец-отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупальце.
Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, могучее тело на этих слабых корнях.
Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета.
Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно.
И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться.
— Что вы там? — спросил Пугачев.
— Да вот Ашот мне все доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали.
— Как на Цейлон?
— Так у них, магометан, говорят, — сказал Ашот.
— А ты что — татарин, что ли?
— Я не татарин, жена татарка.
— Никогда не слыхал, — сказал Пугачев, улыбаясь.
— Вот, вот, и я никогда не слыхал, — подхватил Малинин.
— Ну — спать!..
Было холодно, и майор Пугачев проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь — внимание. Пугачев лег на спину, отыскал глазами Полярную звезду — любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России, — карта звездного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачев был не охотником, а зверем, которого выслеживают, — лесная тишина для него была трижды тревожна.
Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачева. Он лежал и вспоминал — как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами, как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачев собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот надпись — «конец фильма» — они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни…
Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря, на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу, в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча — допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор — двадцать пять лет тюрьмы.

Майор Пугачев вспомнил приезды эмиссаров Власова с его «манифестом», приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам.
— От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный — изменник в глазах вашей власти, — говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане — пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских — не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете. Немудрено, что в «Русскую освободительную армию» вступало много заключенных из немецких лагерей военнопленных.

Cкрытый текст -

 

Майор Пугачев не верил власовским офицерам — до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась.
Потом были вагоны-теплушки с решетками и конвоем — многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима.
Пугачев приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних, вовлеченных в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов!
У ног его лежит летчик капитан Хрусталев, судьба которого сходна с пугачевской. Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег — трибунал и лагерь. Вот Хрусталев повернулся боком — одна щека краснее, чем другая, належал щеку. С Хрусталевым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачев. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных.
И Хрусталев, и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсужден самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолета. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой.
Хрусталев и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд, — Пугачев не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталев, спокойно и крепко.
А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал все нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко — бывший разведчик.
Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович — оба летчики, товарищи капитана Хрусталева.
Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей — гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный, раньше военный, фельдшер, собственный фельдшер особой пугачевской группы.
Пугачев улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней.
Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть — они не боялись смерти.
«И никто ведь не выдал, — думал Пугачев, — до последнего дня». О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачев говорил откровенно, — отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачева с жизнью. «Вот молодцы, вот молодцы», — шептал он и улыбался.
Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропка вела их.
— Медвежья, — сказал Селиванов, сибирский охотник.
Пугачев с Хрусталевым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз — на две серые полосы — реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми.
— Заключенные, наверно, — предположил Хрусталев. Пугачев вгляделся.
— Нет, это солдаты. Это за нами. Придется разделиться, — сказал Пугачев. — Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдем по тому ущелью. К утру вернемся, если все будет хорошо.
Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад.
— Смотри-ка, — слишком много, давай по ручью наверх.
Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз, прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча.
Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз.
Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго — автомат его умолк, и стреляла только винтовка.
Хрусталев и майор Пугачев успели подняться много выше, на самый перевал.
— Иди один, — сказал Хрусталеву майор, — постреляю.
Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталев вернулся, крича:
— Идут! — и упал. Из-за большого камня выбегали люди.
Пугачев рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в паденье, грохотали, не долетев еще донизу.
Он шел тайгой, без дороги, пока не обессилел.
А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме — со всех сторон поляны.
— Конец, что ли? — сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем.
— Зачем конец? — сказал Ашот, прицеливаясь. Щелкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе.
Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам.
Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны.
Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках.
— Санитар, ползи, — распорядился какой-то начальник.
Из больницы предусмотрительно был взят санитар из заключенных Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге.
Выскочил, не боясь, начальник отряда охраны — того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал:
— Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачев, сдавайтесь, вы окружены. Вам некуда деться.
— Иди, принимай оружие, — закричал Иващенко из стога.
И Бобылев, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам.
Когда он пробежал половину тропы, щелкнул выстрел Иващенко — пуля попала Бобылеву прямо в лоб.
— Молодчик, — похвалил товарища Солдатов. — Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему все равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись!
Отовсюду стреляли. Зататакали привезенные пулеметы.
Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко.
Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте.
Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его по голове, и он потерял сознание.
Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырех колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в поселок Личан вместе с «двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом» — как говорилось в телефонограмме.
Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные «студебеккеры», груженные вооруженными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа.
Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ, и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз.
— Что тут, война, что ли? — спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались.
— Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых посмотрите сами.
И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге.
— А вы, — сказал Браудэ, закуривая, — вызвали бы самолеты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили… Или прямо атомной бомбой.
— Вам все смешки, — сказал генерал-майор. — А я без всяких шуток жду приказа. Да еще хорошо — уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало.
Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока этап шел, из трех тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе этапа, был принесен в жертву и отдан под суд.
Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны — ни одного беглеца среди них не было.
На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окруженные офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания.
Браудэ оказал ему первую помощь и, по приказу Артемьева, вместе с конвоирами повез раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьезной операции.
Все было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, — там были сложены тела убитых беглецов. И рядом — вторая машина с телами убитых солдат.
Можно было распустить армию по домам после этой победы, но еще много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперед по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе.
Двенадцатого — майора Пугачева — не было.
Солдатова долго лечили и вылечили — чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти — такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана; и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел — он был снят с работы, уволен со службы в охране.
Пугачев с трудом сполз в узкую горловину пещеры — это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях ее дна попадались медвежьи волоски.
«Вот как скоро все кончилось, — думал Пугачев. — Приведут собак и найдут. И возьмут».
И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь — трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таежной тропе. Вспомнил людей — всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим, вытертым черным бархатом. И много, много людей еще, с кем сводила его судьба, припомнил он.
Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни.
Пугачев сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая, морщинистая, прошлогодняя ягода лопнула в пальцах у него, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку.
Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь — Хачатурян.
Майор Пугачев припомнил их всех — одного за другим — и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил.
1959

Варлам Шаламов - Несколько моих жизней /документальный фильм 1990 г/

Победа /группа "Не Б.Г. – Война"/

Есть некая тяга к безусловно побежденным противникам,но не полным отморозкам вроде Геббельса и Гитлера

Гейнц Гудериан
Вероятно - самый известный у любого человека на слуху танковый генерал

//ru.wikipedia.org/wiki/Гудериан,_Гейнц_Вильгельм

Отличался нестандартыми танковыми ходами,спорами с высшим командованием и явным презрением к СС. Имел инженерную степень по сопромату и технической физике(материаловедение),то есть на танковом или сталелитейном заводе - был одним из лучших экспертов...Был знаком с Кошкиным(конструктор танка Т-34),посему знал советскую технику - от и до...

AFilidor сказал(a):

Есть некая тяга к безусловно побежденным противникам,но не полным отморозкам вроде Геббельса и Гитлера

А мне было (и есть) интересно читать и про полных отморозков всех мастей: хотелось понять что с головой, психикой.

laal сказал(a):

А мне было (и есть) интересно читать и про полных отморозков всех мастей: хотелось понять что с головой, психикой.

Нууу...полных отморозков - недостойно цитировать,а вот кое что про СМЕЛЫХ и КРАСИВЫХ:

Полковник Штауффенберг,герой покушения на Гитлера:

//ru.wikipedia.org/wiki/Штауффе...Клаус_Шенк_фон

В современной Германии 20 июля объявлено днём траура по казнённым и ежегодно сопровождается проведением торжественных мероприятий. На месте казни графа фон Штауффенберга и его товарищей проводится торжественное принятие присяги военнослужащими.

Из приведенной статьи:
"Позднее, однако, его отношение к национал-социалистическим идеям изменилось"
"К этому времени он уже осознал, что Гитлер ведет Германию к катастрофе"

Думаю, что вторая цитата более отвечает истине, поскольку человек, утверждающий: " Население — невероятный сброд. Много евреев и полукровок. Этим людям хорошо, когда ими управляешь кнутом. Тысячи заключенных пригодятся для сельского хозяйства Германии. Они трудолюбивы, послушны и нетребовательны" – вряд ли изменит свои убеждения.
"Послушные и нетребовательные" прошлись кнутом по хребту смелого и красивого, испытал на себе как ребра пересчитывают, вот и пожелал "спасти родину от позора и бесчестия". А вернее – не до жиру, быть бы живу. Да и терять было что представителю "старейшей аристократической семьи Южной Германии". Мне так кажется.

Спасибо,неплохое резюме...Но "представитель династии" мог спокойно отсидеться в имении и стрелять фазанчиков в ближайшем лесу...Но он был военный,со своими(пусть и несколько утопическими) принципами...Воспитаааание....
После этого покушения из Гитлера вынули 200(!!!) щепок, левая рука отказала,было тяжелое сотрясение мозга... И вероятно именно тогда "великий" человек понял,что конец неизбежен,но ОН ЖЕ ВЫЖИЛ и в очередной раз убедился в собственной якобы "неуязвимости"...И своя вялотекущая шизофрения подталкивала его кидать весь "рейх",а точнее простых немецких деревенских мальчиков - в котел,на бойню...((((

Из Высоцкого - кое-что забыли:
//www.youtube.com/watch?v=juBUq9dN6wE

Песня из спектакля Ленкома "1941 год",где Высоцкий играл...Гыыы...Вы не поверите)) ГИТЛЕРА!)))

AFilidor сказал(a):

Из Высоцкого - кое-что забыли

Нет, не забыла. Просто размещала видео, где песни Высоцкого идут с инструментальным сопровождением. У меня до сих пор хранится винил "Сыновья уходят в бой", с "Прощанием славянки" К. Васильева на лицевой стороне. Очень мне нравится, как звучит "военный" Высоцкий именно в этой записи. К сожалению, на конверте не указаны кто и что: чья аранжировка, музыканты.

Пыталась найти, что-нибудь определенное, связанное с психическим нездоровьем Гитлера. Кое-что есть интересное, но много конъюнктуры. Надо отсортировать.
Зато вот на что наткнулась...
Сначала анекдот:
В кабинете Фрейда.
- Доктор, мой сын – просто садист какой-то. Подставляет подножки пожилым людям, пинает животных ногами, отрывает у бабочек крылья и при этом смеётся.
- А сколько ему лет?
- 3 года.
- В таком случае ничего страшного нет. Это скоро пройдёт, и он вырастет добрым человеком.
- Доктор вы меня успокоили. Большое спасибо!
- Не за что, фрау Гитлер.

С первых дней прихода фашистов к власти Фрейд и его теоретические работы подверглись преследованию. Труды учёного были названы «еврейской пoрнографией», во время инквизиторской акции сожжения книг в Берлине были сожжены все изданные книги Фрейда. «Какого прогресса мы достигли! В средние века они сожгли бы меня, в наши дни они удовлетворились тем, что сожгли мои книги», - заметил Фрейд. Он не мог предположить, что пройдет всего несколько лет и в лагерях Освенцима и Майданека сгорят миллионы жертв нацизма.
В Лейпциге фашистами было конфисковано имущество Международного психоаналитического издательства и запрещена его деятельность. После аннексии Австрии была запрещена деятельность Венского психоаналитического общества.
Сам учёный стал узником гетто. Его лишили паспорта, в 1938 г. были конфискованы его квартира, имущество, банковский вклад, библиотека, коллекция античных древностей.
Были арестованы и отправлены в Освенцим его три сёстры, впоследствии погибшие в газовой камере концлагеря.
Видные политические и общественные деятели, ученые и литераторы – все объединились в стремлении вызволить Фрейда из нацистского пекла. В компанию по освобождению Фрейда и его семьи включился президент США Франклин Рузвельт, к Гитлеру обратился Бенито Муссолини.
Президент США поручил послу США во Франции Уильяму Буллиту обратиться с официальным просьбой к немецкому правительству, чтоб оградить престарелого учёного от репрессий. Послом был разработан план эвакуации семьи учёного из Вены в Англию.
Международная слава Фрейда была так велика, что нацисты не решились его ликвидировать и разрешили эмиграцию семьи с имуществом в Англию.
Греческая принцесса Мария Бонапарт (друг и бывшая пациентка Фрейда) заплатила нацистам четверть миллиона шиллингов за освобождение Фрейда.

По Фрейду, исходя из идей психоанализа, антисемитизм можно представить как своеобразный невроз, неотвязно преследующий враждебно настроенных к евреям людей. Следствиями такого невроза являются склонность к конфликтам, отчуждение от реальной жизни, появление маниакальных идей и представлений, тяготение к ритуальным магическим манипуляциям и заклинаниям, постоянно преследующие юдофоба страхи вкупе с завистью и слепыми и беспощадными злобой и ненавистью.

Попробую найти подтверждение, что активная нелюбовь Гитлера к Фрейду объяснялась не только антисемитизмом, но и выводом Фрейда: высокий процент неврозов вызывается аномальной половой жизнью.

из книги Э. В Самойлова "Общая теория фашизма"
В качестве биопсихологических предпосылок фашизма выступают инстинкты, связанные с выживанием и развитием человека в долгой и жестокой борьбе за существование. Это инстинкт власти, в самом широком смысле слова, и инстинкт сексуальный. Может быть, следует ограничиться первым, поскольку властный элемент пронизывает все человеческие отношения и взаимодействия, включая и сексуальный акт, который недаром определяется и как "обладание", "овладение".

Cкрытый текст -

 

Человек всегда субъект или объект власти. Чаще всего - и то, и другое. Всеобщность властных отношений говорит об их чрезвычайно важной роли. Суть ее в том, что через власть происходит организация человеческих отношений - на всех уровнях и во всех без исключения их разновидностях, начиная от семьи и кончая политической системой государства.
Проблема включает в себя несколько аспектов: интенсивность проявления инстинкта власти, его качественные характеристики, взаимодействие подсознания и сознания. Инстинктом власти наделены все от рождения, но в разной степени, как и всеми другими способностями. Академик Н. Бехтерев считает, что "у одних детей с пеленок преобладает злое начало, у других - доброе. Так природа разместила в их генной основе добро и зло"
Инстинкт власти может полностью овладеть человеком, то есть власть превращается для него в самоцель. Это происходит за счет патологии взаимодействия подсознания и сознания. Норма здесь предполагает определенный баланс между чувственной сферой психики и понятийной. Некоторые типы возобладания чувственной сферы над понятийной являются патологией.
На опасности такого рода указывали многие, и особенно отчетливо - Фрейд, когда отмечал противоречие между агрессивными влечениями и культурой, дремлющее в человеке искушение "сделать ближнего своего средством удовлетворения агрессивности, воспользоваться его рабочей силой без вознаграждения, использовать его как сексуальный объект, не спрашивая согласия, лишить имущества, унизить, причинить боль". При определенных обстоятельствах "спадает покров, скрывающий в человеке дикого зверя"
Психология фашизма есть в своей основе гипертрофированное стремление к власти. Стремление к власти как самоцели должно квалифицироваться как расстройство прежде всего эмоциональной психической сферы, выражающееся в чрезмерном возбуждении одной определенной эмоции - влечения к власти. Это отклонение явно психопатического характера.
Применительно к фашизму не срабатывают традиционные социологические критерии, поскольку фашизм определяется в первую очередь через идейно-психологические и организационные параметры, а не социальные.
Фашистами могут быть представители любого класса, любой социальной подструктуры. Не существует класса или социального слоя фашистов: они рассеяны в различных пропорциях по всей социальной структуре общества. В относительно спокойных социально-экономических условиях у них меньше возможностей удовлетворить свою жажду власти. Но если ситуация меняется, и есть возможность удовлетворить инстинкт власти в более жестких и масштабных формах, фашисты используют эту возможность.
Фашисты могут паразитировать на любой идеологии, на любом социальном, политическом или религиозном движении, могут приходить к власти под вывеской любых лозунгов.
Фашизация общества может быть следствием отчаянной попытки правящего эксплуататорского класса удержать власть в борьбе с угнетенным классом - в этом случае идеологическим прикрытием фашизма выступает формальная идеология правящего класса, преподносимая как ценность, олицетворяющая собой "законность", "порядок" и т.п.
Фашизм может распространять свою власть на общество, стать господствующей в нем политической системой вследствие действий политиков, якобы искренне защищающих интересы господствующего класса и под этим предлогом устанавливающих свою личную диктатуру; в этом случае идеологическим прикрытием фашизма служит все та же формальная идеология правящего эксплуататорского класса, за которой скрывается уже не диктатура класса, а диктатура котерии или личности.
Фашизм может быть следствием действий маньяков, пользующихся неустойчивым равновесием сил между классами или другими особенностями социально-политической ситуации и устанавливающих фашистский режим под прикрытием лозунгов надклассового характера - как власть, якобы одинаково заботливо учитывающую и защищающую интересы всех классов и слоев.
Фашисты могут приходить к власти вместе с революционным движением угнетенных классов, подчинить их себе и установить фашистский режим под прикрытием "революционной" идеологии.
Наконец, фашисты в своих действиях, направленных на захват власти, могут сочетать, комбинировать все вышеперечисленные варианты идеологических прикрытий в зависимости от конкретных политических ситуаций, в которых они действуют.
Наиболее глубоко законспирированные фашистские образования возникают в тех случаях, когда та или иная организационно-идеологическая структура деградирует и превращается по сути в фашистскую, но внешне сохраняя при этом прежние идеологические признаки. Христианство в средние века пережило подобную трансформацию. Аналогичные процессы мощно по сей день идут в некоторых мусульманских государствах. Подобную деградацию испытало и коммунистическое движение.
Следует особо подчеркнуть: законспирированность фашистов в таких случаях чрезвычайно высока во многом по той причине, что практически все они с той или иной степенью искренности считают себя "христианами", "мусульманами", "коммунистами" и так далее. При этом в соответствующих партиях, конечно же, насчитывается немалое количество людей, которые по их идейно-политическим признакам являются именно христианами, мусульманами, коммунистами - по их глубинным нравственным установкам, ничего общего не имеющим с властолюбием.
***
Адольф Гитлер был человеком злым, не терпящим никакой критики, презирающий других людей и мстительным, как можно заключить по психологическому портрету, разработанному в 1943 году и обнародованному сейчас нью-йоркским университетом.
Портрет был составлен психиатром Генри Мюрреем из Гарвардского университета по заказу Бюро Стратегических Служб, предшественника ЦРУ, чтобы помочь союзникам понять характер Гитлера.
Корнельский университет опубликовал этот анализ, содержащий 250 страниц и являющийся одним из первых исследований личности немецкого диктатора.
У него отсутствует чувство юмора, говорит Мюррей, описывающий личность Гитлера как личность преступника, упорствующего перед лицом поражения. Гитлер очень упрям и самоуверен, утверждает психиатр, однако ему не хватает многих качеств, чтобы быть уравновешенным.
Мюррей считает, что, если Германия проиграет Вторую мировую войну, Гитлер способен покончить жизнь самоубийством. Однако, если его убьют, он может превратиться в мученика.
Документ имеет следующие название: "Анализ личности Адольфа Гитлера с прогнозами относительно его будущего поведения и рекомендациями по тому, как с ним обходиться сейчас и после капитуляции Германии".
Подавленная гомосексуальность
По мнению Мюррея, в облике Гитлера довольно явно выражен женский компонент, он физически слаб, никогда не занимался физическим трудом или спортом.
С сексуальной точки зрения он описывает его как пассивного мазохиста, полагая, что в нем есть и подавленная гомосексуальность.
Мюррей считает, что преступления Гитлера отчасти объясняются тем, что он презирает свои слабости и мстит за издевательства, которые терпел в детстве.
Обстоятельства вынудили Мюррея проводить психоаналитические исследования диктатора заочно, он использовал вторичную информацию - например, родословную, сведения о школьных годах Гитлера и о его службе в армии, его публичные выступления по случаю тех или иных событий, зафиксированные в прессе и в фильмах, сочинения диктатора и произведения его биографов.
Современные эксперты объясняют, что это исследование содержит ряд неверных толкований и неточностей, объясняющихся уровнем развития психиатрической науки тех лет, которая не располагала полученными позднее данными о генетических факторах.
Диагноз Мюррея - Гитлер страдает неврозом, паранойей, истерией и шизофренией. Помимо других зол.
Психологический портрет Гитлера был найден среди документов в юридической библиотеке, и, по словам Клэр Джермэн, профессора юриспруденции Корнельского университета, "он уникален".
"Несмотря на то что психология шагнула далеко вперед, документ дает возможность увидеть некоторые черты личности Гитлера", - считает Томас Миллс, научный сотрудник библиотеки, ответственный за коллекции редких книг.
По материалам агентства EFE
Inopressa.ru
04 апреля 2005 года

Елена Моисеевна Ржевская. Участница Великой Отечественной войны. На фронт попала под Ржев военным переводчиком в штаб 30-й армии.
Служила в должности военного переводчика в составе штабов 30-й армии Западного фронта, 10-й гвардейской армии 2-го Прибалтийского фронта, 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта. Участник штурма Берлина, гвардии лейтенант. В мае 1945 г. как военный переводчик в составе разведгруппы участвовала в обнаружении трупа Гитлера и расследовании по факту его самоубийства. Награждена орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды, медалями "За освобождение Варшавы", и "За взятие Берлина".
Свои свидетельства – очевидца, присутствовавшего при опознании трупов Гитлера и Евы Браун и имевшего в своем распоряжении неопровержимые доказательства самоубийства фюрера, – Ржевской удалось полностью опубликовать лишь в год 20-летия Победы. Свидетельство Ржевской стало откровением для маршала Жукова, которого в свое время Сталин не счел нужным поставить в известность о том, что трупы Гитлера и Евы Браун обнаружены и со стопроцентной достоверностью идентифицированы. Как вспоминает Ржевская, Жуков позвонил ей после публикации ее мемуаров и при личной встрече рассказал, что Сталин не просто скрыл от него факт обнаружения останков Гитлера, но еще и спрашивал в июне 1945 года: «Где же Гитлер?»
По словам Ржевской руководитель поисково-идентификационной группы полковник Горбушин был вызван в мае 1945 года из Берлина в Москву для доклада Сталину и несколько дней провел безвыходно в гостинице, ожидая звонка из Кремля. В конце концов, его вызвал Абакумов и сообщил, что необходимость в личном докладе Горбушина отпала: Сталин с материалами по делу о самоубийстве Гитлера ознакомился и признал их достоверными. Но вывод вождь сделал такой: «Оглашать результаты экспертизы не будем. Капиталистическое окружение остается».

Cкрытый текст -

 

Из книги "Берлин, май 1945: Записки военного переводчика"
29 апреля наша 3-я ударная армия штурмует рейхстаг. К рейхстагу обращен наступательный порыв сражающихся советских войск. К нему же приковано внимание московской и фронтовой печати.
Имперская канцелярия пока не интересует корреспондентов, выпадает из их поля зрения, поскольку им неизвестно, что там именно, в подземелье, все еще сосредоточена единоличная власть в Германии.
30 апреля в 11.30 приказ по штурмующим войскам: огонь из всех видов оружия!
Стреляют тяжелые орудия, самоходки, танки, пулеметы, автоматы. Потом артиллерия стихает, бойцы идут на штурм…
В этот день, 30 апреля, вечером взвилось красное знамя над рейхстагом. Но бой в самом здании еще продолжался в течение 1 мая.
***
Ночь на 1 мая 1945 года в Берлине. Во мраке ночного неба раскачиваются лучи прожекторов: ни единый немецкий самолет не должен пересечь небесное пространство берлинского кольца окружения. Никто и ничто не может ни прибыть сюда, ни спастись отсюда по воздуху.
… И вдруг – это произошло на участке нашего соседа, 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова – появился некто со стороны противника. Ракета выхватила его из хаоса войны – размахивающего белым флагом.
Огонь тут же прекратился. Первый раз с обеих сторон перестали стрелять на берлинской улице. И парламентер – подполковник Зейферд – поспешно добрался до замолкшей русской огневой точки в сером угловом здании. По телефонному проводу весть о парламентере побежала по инстанции – к командарму Чуйкову. Парламентер доставил документ: в двуязычном изложении за подписью Бормана подполковник Зейферд уполномочивался вести переговоры с русским командованием. Смысл их: согласовать вопрос о переходе линии фронта начальником генштаба сухопутных сил генералом Кребсом, ввиду особой важности сообщения, которое тот должен сделать.
И вот, примерно через полтора часа, как пообещал Зейферд, миновавший в обратном порядке улицу, отделявшую нас от противника, там же из-за свежей руины показались немцы. На нашей стороне было 3 часа ночи – мы воевали по московскому времени, на той стороне улицы, у немцев, по берлинскому – час ночи.
Было довольно светло, и солдаты сражающихся сторон напряженно смотрели, как шагали при свете начинающегося нового рокового дня – генерал Кребс и лица, сопровождавшие его: ординарец, несший его портфель, один офицер и солдат с белым флажком.
Кребс был переправлен через штаб дивизии на НП Чуйкова. Среднего роста, плотный, подтянутый, с пистолетом на ремне, опоясывающем шинель, Кребс сохранял профессиональную выправку.
Было 3.30 ночи. В 3.30 дня вчера лишь Гитлер покончил с собой. Кребс и прибыл с этой вестью от Бормана и Геббельса и сказал генералу Чуйкову, приняв его за маршала Жукова, что тот – первым из не немцев – оповещается об этом.
Заявив о самоубийстве Гитлера, Кребс просил перемирия, чтобы новое правительство Деница – Геббельса могло воссоединиться (Геббельс был в Берлине, а Дениц – под Фленсбургом) и снестись с Советским правительством. По-видимому, ставка Гитлера хотела в часы перемирия выбраться из берлинского кольца. На это ему сказали, что речь может идти, как это обусловлено тремя союзниками, только о безоговорочной капитуляции.
Поздно вечером 1 мая гамбургская радиостанция передала сообщение «из ставки фюрера» о том, что «наш фюрер Адольф Гитлер сегодня пополудни на своем командном пункте в рейхсканцелярии, борясь до последнего вздоха против большевизма, пал в сражении за Германию». Это сообщение передавалось повторно в сопровождении музыки Вагнера.
2 мая
Штаб Гитлера помещался в бомбоубежище под имперской канцелярией. В бомбоубежище было более пятидесяти комнат (в основном клетушек). Здесь же мощный узел связи, запасы продовольствия, кухня. С бомбоубежищем соединялся подземный гараж. Попасть в подземелье можно было из внутреннего сада рейхсканцелярии и из вестибюля, откуда вниз вела довольно широкая и пологая лестница. Спустившись по ней, сразу попадаешь в длинный коридор со множеством выходящих в него дверей. А из внутреннего сада вход был непосредственно в «фюрербункер», как его называли обитатели подземелья.
Двухэтажный «фюрербункер» находился на большей глубине, чем убежище под имперской канцелярией, и железобетонное перекрытие было здесь значительно толще.
(Начальник личной охраны Гитлера – Ганс Раттенхубер в своей рукописи, написанной им в плену в России, характеризует это убежище так: «Новое бомбоубежище Гитлера было самым прочным из всех выстроенных в Германии – толщина потолочных железобетонных перекрытий бункера достигала восьми метров»)
1 мая, в ответ на полученный через парламентера отказ Геббельса и Бормана безоговорочно капитулировать, начался в 18.30 последний бой.
Штурмовые отряды прорвали последнее заградительное кольцо и ворвались в имперскую канцелярию утром 2 мая.
Перестрелка в вестибюле с остатками уже разбежавшейся охраны. Спуск вниз. Из коридоров, из клетушек подземелья стали выходить военные и гражданские с поднятыми вверх руками. В коридорах лежали или сидели на полу раненые. Раздавались стоны.
Первый беглый, торопливый опрос.
Обнаружен истопник, невзрачного вида цивильный человек. С его помощью подполковник Иван Исаевич Клименко и майор Борис Александрович Быстров добрались до убежища Гитлера по темным коридорам и переходам, где на каждом шагу легко было напороться на пулю.
Апартаменты Гитлера были пусты. На стене висел портрет Фридриха Великого, в шкафу френч Гитлера, на спинке стула еще один его френч – темно-серый.
Маленький истопник сказал, что, находясь в коридоре, он видел, как из этих комнат вынесли два трупа, завернутые в серые одеяла, и понесли их к выходу из убежища. На этом обрывалась нить его наблюдений, показавшихся в первый момент малоправдоподобными. Клименко и Быстров вышли в сад имперской канцелярии, перемолотый огнем артиллерии. Что же дальше? Возможно, где-то здесь в саду они сожжены, но где именно?
То, что нужно искать «место сожжения», стало очевидно с первых же шагов поисков, после того как был обнаружен в подземелье плотный сорокалетний человек – техник гаража имперской канцелярии Карл Шнейдер.
28 или 29 апреля, точнее он не помнил, дежурный телефонист из секретариата Гитлера передал Шнейдеру приказание – весь имеющийся у него в наличии бензин отправить к бункеру фюрера. Шнейдер направил восемь канистр по двадцать литров каждая. В тот же день, позднее, он получил от дежурного телефониста дополнительное приказание – прислать пожарные факелы. У него имелось восемь таких факелов, и он отправил их.
Сам Шнейдер не видел Гитлера и не знал, в Берлине ли он. Но 1 мая он услышал от начальника гаража и от личного шофера Гитлера – Эриха Кемпка, что фюрер мертв. Слухи о его самоубийстве ходили и среди солдат охраны. Говорилось при этом, что труп его сожжен.
Сопоставляя эти слухи с приказаниями, которые он получал, Карл Шнейдер предположил, что отправленный им бензин понадобился для сожжения тела фюрера.
Но вечером 1 мая снова раздался звонок дежурного телефониста – опять требование: отправить весь имеющийся бензин к бункеру фюрера. Шнейдер слил бензин из баков автомашин и отправил еще четыре канистры.
Вместе со Шнейдером и поваром Ланге майор Быстров, подполковник Клименко и майор Хазин вышли в сад.
Они начали осматривать сад… В двух метрах от выхода из «фюрербункера» обнаружили полуобгоревшие трупы Геббельса и его жены. Вот для чего понадобился снова бензин. «Первым обнаружил их немец», – писал мне Клименко, имея в виду Шнейдера. Еще бы немного, и хлынувшая в имперскую канцелярию лавина красноармейцев растоптала бы их, не глянув под ноги, не заметив.
…Еще не отпылало небо над Берлином. Дымилось здание имперской канцелярии. В подземелье не работали вентиляторы, было душно, сыро и мрачно. В те дни в подземелье – в убежище имперской канцелярии – мне приходилось разбираться во множестве бумаг и документов.
Донесения с мест уличных боев, сводки нацистского партийного руководства Берлина о безнадежности положения, о нехватке боеприпасов, о разложении среди солдат. Переписка Бормана. Личные бумаги Гитлера.
В первую очередь я отыскивала в этих бумагах то, что могло сколько-нибудь пролить свет на происходившее здесь в последние дни, дать какой-либо штрих или след, помогающий разгадать истинную развязку…
Вот Борман шлет в Оберзальцберг своему адъютанту Хуммелю телеграмму за телеграммой, помеченные красным штампом «geheim!» – «секретно!», датированные двадцатыми числами апреля. По характеру его распоряжений видно – шла подготовка к размещению там, в Берхтесгадене, ставки Гитлера. Значит, собирались выбраться из Берлина.
Вот папка – информации противника по радио за последние дни апреля: сообщения агентства Рейтер из главной квартиры союзников, передачи из Москвы о боевых действиях на фронтах, телеграммы о событиях в мире – из Лондона, Рима, Сан-Франциско, Вашингтона, Цюриха.
Этими источниками в ставке Гитлера пользовались, чтобы составить себе представление о том, что происходит на других участках фронта и в самом Берлине в последние дни апреля. Связь с войсками к этому времени была окончательно утрачена.
Все бумаги, находившиеся в папке, отпечатаны на машинке огромными буквами. Никогда раньше я не встречала такого странного шрифта. Он меня поразил. Как будто смотришь в увеличительное стекло. Для чего это?
Позже я узнала, что это для Гитлера его секретарь Гертруда Юнге перепечатывала все бумаги на специальной машинке. Из соображений престижа Гитлер не желал пользоваться очками.
Вот сообщение иностранного радио о казни Муссолини и его любовницы Клары Петаччи. Карандаш Гитлера подчеркнул слова «Муссолини» и «повешены вниз головой».
Мы разыскивали документы. Ознакомившись с ними, я снабжала их аннотациями, и они пересылались дальше – в штаб фронта, куда направлялись также и наши акты, протоколы, вся документация.
***
Спустя почти двадцать лет мне удалось снова встретиться в архивах с этими документами, уже пожелтевшими от времени. И то, что я снова их увидела и свою подпись переводчика под многими из них, было для меня потрясением.
Встретились и документы, которые я читала впервые, они не были мне прежде знакомы, так как исходили из соседних армий, а сошлись все вместе в архиве. Все эти документы, порой с описками, с прегрешениями против грамматики, – живая, непосредственная и выразительная часть событий. Все они в сорок пятом залегли в архиве, и с тех пор никто к ним доступа не имел.
В то время, когда я работала над книгой, в западной прессе писали, что смерть Гитлера «осталась тайной… У западных держав не было ее доказательств…» (1964 год).

laal сказал(a):

Из книги "Берлин, май 1945: Записки военного переводчика"

Одна из важных наших находок в те дни – дневник Геббельса. Он был найден в подземелье, там, где находился Геббельс с семьей, – в одном из чемоданов с документами.
Cкрытый текст -

 

Десяток толстых тетрадей разных лет, убористо исписанных с нажимом прямыми, с едва заметным наклоном влево буквами, тесно наседающими одна на другую. Первые тетради дневника относились к 1932 году – еще до прихода фашистов к власти, последняя оканчивалась 8 июля 1941 года.
Дневник Геббельса – в сфере каждодневных дел министра пропаганды третьей империи. В мае – июне 1941 года это сфера подготовки к нападению на Советский Союз, начало войны.
Геббельс – один из немногих посвященных в готовящуюся операцию «Барбаросса» и активный ее участник.
Первые отголоски подготавливаемого нападения появляются в дневнике 24 мая. Геббельс направляет своего представителя к Розенбергу, которому предназначался пост министра по делам оккупированных восточных территорий, для согласования действий в готовящейся операции.
«Р. должна быть разложена на составные части», «на Востоке нельзя потерпеть существования такого колоссального государства.
25 мая.
«Посеянные нами слухи о вторжении действуют. В Англии царит исключительная нервозность.
«Относительно России удалось успешно переменить характер информации. Множество «уток» мешает загранице понять, где правда и где ложь. Так и должно быть. Такова необходимая нам атмосфера».
29 мая.
В Москве занимаются разгадыванием ребусов. Сталин, по-видимому, понемногу разбирается в трюке. Но в остальном он по-прежнему зачарован…
31 мая.
«Операция «Барбаросса» развивается. Начинаем первую большую маскировку. Мобилизуется весь государственный и военный аппарат. Об истинном ходе вещей осведомлено лишь несколько человек. Я вынужден направить все министерство по ложному пути, рискуя, в случае неудачи, потерять свой престиж.
14 дивизий направляется на запад. Понемногу развертываем тему вторжения. Я приказал сочинить песню о вторжении, новый мотив, усилить использование английских радиопередач, инструктаж рот пропаганды по Англии и т. п. На все дано две недели. Уходит много времени, денег, энергии, но окупится. В министерстве посвящены в тайну только Хадамовский и [Фиш].
Если не проболтаются, а на это, учитывая небольшой круг посвященных, можно рассчитывать, то обман удастся.
Наступает напряженное время. Мы докажем, что наша пропаганда непревзойденная. Гражданские министерства ни о чем не подозревают. Они работают в заданном направлении. Интересно будет, когда все взорвется».
3 июня.
«После обеда гости… Много болтали на военные темы. Победа на Крите воодушевила и воспламенила сердца. Для германского солдата нет ничего невозможного».
4 июня.
«…Моя статья о Крите – блестяща. Больше ничего интересного в официальном мире.
В мае мы потопили 746 тысяч тонн. Это навряд ли улучшит положение Англии. Я изучаю доклад о военно-экономическом потенциале обеих враждующих групп. Объективно составленный документ. Для Англии абсолютно безутешный. Почти во всех областях мы имеем колоссальное превосходство, даже если прибавить США. Британская империя медленно, но верно идет к гибели…

Над Англией сбрасываются листовки, демонстративно передвигаются на запад дивизии, раздувается миф о близком вторжении в Великобританию.
5 июня
«Мы действуемво имя всеобщей суматохи».
«Директивы о пропаганде против Р.: никакого антисоциализма, никакого возвращения царизма, не говорить открыто о расчленении русского государства (иначе озлобим настроенную великорусски армию)… Колхозы пока сохранять, чтобы спасти урожай».

Геббельс вовсю готовится к новой войне. Он «завинчивает гайки», где только может. Запрещает показ заграничных фильмов в «Кабаре комиков», куда на просмотр «собираются все критиканы». Готовит «новые мероприятия против берлинских евреев». Обрушивается на ту часть прессы, которая недостаточно превозносит успехи германского оружия, обзывая ее «мещанской прессой». Вмешивается в вопросы сохранения военной тайны во всех берлинских министерствах. «Придется беспокоить даже гестапо».
Он препятствует Лею выступать с обещаниями новых послевоенных социальных программ, чтобы не возбуждать в народе аппетит к миру. Вместе с тем он снимает существующий запрет на танцы. «Это нужно, чтобы по возможности замаскировать нашу следующую операцию. Народ должен верить, что мы теперь «напобеждались досыта» и ничем больше не интересуемся, как только отдыхом и танцами» (10 июня). Через два дня он снова записывает:
«Проработал с Глассмайером новую программу радиопередач. Теперь полностью переключаемся на легкую художественную программу. Снят также запрет с танцев. Это все в целях маскировки».
Геббельс решает ослабить антиникотиновую пропаганду, чтобы не задеть солдат-курильщиков, не вносить в народ «воспламеняющиеся вещества». «Война скрывает в себе и без того достаточно естественных воспламенителей. Поэтому я приказываю немного прикрутить слишком резкую антицерковную пропаганду. Для этого достаточно будет времени после войны» (17 июня).
«С Таубертом и Фишем обсудил мероприятия по Востоку. В организационном отношении все в порядке. Английский отдел пропаганды постепенно распускается. Для Р. у меня есть Мало, Мауэр и в первую очередь Пальтцо. Они хорошо делают свое дело. Принял новые аппараты для сбрасывания листовок. В общем, будет отпечатано около 50 миллионов листовок. В имперской типографии. Упаковку производят 45 солдат, которые до начала операции не будут отпущены. Предательство, таким образом, невозможно. Идет работа большого масштаба, и ни один человек об этом ничего не подозревает» (12 июня). «Вопрос о России становится в мире с часу на час все большей загадкой. Надо надеяться, что она будет разгадана не слишком рано. Мы делаем все, чтобы замаскировать это дело. Но как долго это будет возможным, знают только боги» (13 июня).
«Тема России все больше выступает на передний план. «Таймс» помещает статью, в которой выражаются всевозможные подозрения, и довольно точно» (13 июня).
«Большая сенсация. Английские радиостанции заявляют, что наше выступление против России просто блеф, за которым мы пытаемся скрыть наши приготовления к вторжению в Англию. В этом и была цель маневра.
В остальном в заграничной информационной политике сплошная неразбериха. Едва ли верят самим себе.
Русские, кажется, еще ничего не предчувствуют. Во всяком случае, они развертываются таким образом, что совершенно отвечают нашим желаниям: густомассированные силы – легкая добыча для пленения.
…Я даю Винкелькемперу секретное поручение передать по радио на иностранных языках английское мнение о вторжении и неожиданно на середине прервать эту передачу. Как будто в передачу вмешались ножницы цензуры. Это тоже будет содействовать тревоге» (14 июня).
«Восточная Пруссия так насыщена войсками, что русские своими предупредительными налетами могли бы нанести нам большой ущерб. Но этого они не сделают…»
«Москва публикует опровержение: ей ничего не известно о наступательных замыслах империи. Движение наших войск имеет другие цели. Во всяком случае, Москва якобы совсем ничего не предпринимает против нас. Великолепно!»
«Я приказываю распространить в Берлине сумасбродные слухи: Сталин якобы едет в Берлин, шьются уже красные знамена и т. д. Д-р Лей звонит по телефону, он целиком попался на эту удочку. Я оставляю его в заблуждении. Все это в настоящий момент служит на пользу дела».
«Наш спектакль удался превосходно. Связь с США осуществляется посредством лишь одного кабеля, но этого достаточно, чтобы дело стало известно всему миру. Из подслушанных телефонных разговоров иностранных журналистов в Берлине можно заключить, что все попались на удочку. В Лондоне снова много разговоров на тему о вторжении… Опровержение ТАСС еще резче, чем было в первый раз. Объяснение: очевидно, путем тщательного соблюдения договора о дружбе и утверждения, что ничего на самом деле нет, Сталин хочет показать эвентуального виновника войны. Из захваченных по радио сообщений мы в свою очередь можем заключить, что Москва приводит русский флот в боевую готовность. Таким образом, там уже больше не так беззаботны, как делают вид. Но приготовления ведутся чрезвычайно по-дилетантски. Их действия всерьез принимать нельзя» (15 июня).

Геббельс не забывает и о себе: в Берлине, на Герингштрассе, где он проживает, идет строительство мощного бомбоубежища. Это будет «колоссальное сооружение», с удовлетворением замечает он.
В Шваненвердере, под Берлином, в придачу к уже имеющимся у него загородным домам заканчивается строительство замка Геббельса. Здесь все «великолепно», по его мнению, – и само здание, и то, как жена обставила его. Здесь, в комфортабельной глуши, на фоне идиллического пейзажа д-р Геббельс намерен еще продуктивнее действовать «во имя всеобщей суматохи». Свозятся отовсюду картины в министерство пропаганды.
«Мы уже собрали удивительную коллекцию. Постепенно министерство превратится в художественную галерею. Так оно и должно быть, к тому же здесь ведь управляют искусством». И намерены управлять им в мировом масштабе.
***
15 июня, воскресенье.
«После обеда фюрер вызывает меня в имперскую канцелярию. Я должен пройти через заднюю дверь, чтобы никто не заметил. Вильгельмштрассе находится под постоянным наблюдением журналистов, поэтому уместна осторожность. Фюрер выглядит великолепно и принимает меня с большой теплотой. Моя статья доставила ему огромное удовольствие. Она опять дала нам некоторую передышку в наших лихорадочных приготовлениях. Фюрер подробно объясняет мне положение: наступление на Россию начнется, как только закончится развертывание наших сил. Это произойдет примерно в течение одной недели. Кампания в Греции в материальном отношении нас сильно ослабила, поэтому это дело немного затягивается. Хорошо, что погода довольно плохая и урожай еще не созрел.
Таким образом, мы надеемся получить еще и большую часть этого урожая. Это будет массированное наступление самого большого масштаба. Наверное, самое большое, которое когда-либо видела история. Пример с Наполеоном не повторится. В первое же утро начнется бомбардировка из 10000 орудий. Мы применим новые мощные артиллерийские орудия, которые в свое время были намечены для линии Мажино, но не были использованы. Русские сосредоточились как раз на границе. Самое лучшее, на что мы можем рассчитывать. Если бы они эшелонировались вглубь, то представляли бы большую опасность. Они располагают 150–200 дивизиями, может быть, немного меньше, но, во всяком случае, примерно столько же, сколько у нас. Но в отношении материальной силы они с нами вообще не могут сравниться. Прорыв осуществится в разных местах. Русские без особых трудностей будут отброшены назад. Фюрер рассчитывает закончить эту операцию примерно в четыре месяца. Я полагаю, в меньший срок. Большевизм развалится, как карточный домик. Впереди нас ждет беспримерная победа.
…Наша операция подготовлена так, как это вообще человечески возможно. Собрано столько резервов, что неудача исключена. Операция не ограничивается географическим пространством. Борьба будет длиться до тех пор, пока перестанет существовать русская вооруженная сила. Япония – в союзе с нами. Для Японии эта операция также необходима. Токио якобы никогда не рискнет на борьбу с США, если у него с тыла находится еще совсем невредимая Россия. Таким образом, Россия должна пасть и для осуществления этой цели… Я оцениваю боевую мощь русских очень низко, еще ниже, чем фюрер. Изо всех ранее имевших место операций эта операция является самой обеспеченной.
Мы должны напасть на Россию также и для того, чтобы получить людей. Небитая Россия вынуждает нас держать постоянно 150 дивизий, людской состав которых нам крайне необходим для нашей военной промышленности. Наша военная промышленность должна работать более интенсивно, чтобы мы могли выполнить нашу программу по производству оружия, подводных лодок и самолетов, тогда США также не смогут нам ни в чем повредить. Имеется материал, сырье и машины для работы в три смены, но не хватает людей. Когда Россия будет побеждена, то мы сможем демобилизовать несколько возрастов и затем строить, вооружать и подготавливаться. Лишь после этого можно начать наступление на Англию с воздуха в большом масштабе. Вторжение в Англию с суши при всех обстоятельствах вряд ли возможно. Таким образом, надо создать другие гарантии победы.

laal сказал(a):

Одна из важных наших находок в те дни – дневник Геббельса.

На этот раз мы идем совершенно другим путем, чем обычно, и играем новую пластинку. Мы не полемизируем в прессе, сохраняем полное молчание и в один прекрасный день просто наносим удар. Я настойчиво уговариваю фюрера не созывать в этот день рейхстага. Иначе нарушится вся наша система маскировки. Он принимает мое предложение прочитать воззвание по радио…
Цель похода ясна: большевизм должен пасть, и у Англии будет выбита из рук также последняя шпага на континенте…
Cкрытый текст -

 

Возможно, мы обратимся к германским епископатам обоих вероисповеданий с тем, чтобы они благословили эту войну, как ниспосланную богом. В России не будет восстановлен царизм, но в противовес большевизму будет осуществлен настоящий социализм. Каждому старому нацисту доставит глубокое удовлетворение, что мы это увидим. Сотрудничество с Россией являлось, собственно говоря, грязным пятном на нашей чести. Теперь мы уничтожим также то, против чего мы сражались всю жизнь. Я высказываю это фюреру, и он со мной полностью соглашается. Фюрер говорит, правдой или неправдой, но мы должны победить. Это единственный путь, и он верен морально и в силу необходимости. А когда мы победим, кто спросит с нас о методе? У нас и без того столько на совести, что мы должны победить, иначе наш народ и мы во главе со всем, что нам дорого, будем стерты с лица земли. Так за дело!
Фюрер не спрашивает, что думает народ. Народ думает, что мы действуем с Россией заодно, но будет вести себя так же храбро, если мы призовем его к войне с Россией.
…Опровержение ТАСС, по мнению фюрера, лишь результат страха. Сталин дрожит перед наступающими событиями. С его фальшивой игрой будет покончено. Мы используем сырьевые ресурсы этой богатой страны. Надежда англичан уничтожить нас путем блокады тем самым окончательно не оправдалась, и после этого лишь начнется настоящая подводная война.
Италия и Япония получат теперь сообщения, что мы намереваемся в начале июля предъявить России определенные ультимативные требования. Об этом заговорят повсюду. Тогда опять в нашем распоряжении окажется несколько дней. О всей широте намеченной операции дуче еще полностью не информирован. Антонеску знает немного больше. Румыния и Финляндия выступают вместе с нами. Итак, вперед! Богатые поля Украины манят. Наши полководцы, которые в субботу были у фюрера, подготовили все наилучшим образом. Наш аппарат пропаганды находится наготове и ждет…
…Я должен теперь подготовить все самым тщательным образом. Необходимо, невзирая ни на что, дальше распространять слухи: мир с Москвой, Сталин едет в Берлин, вторжение в Англию предстоит в ближайшее время, чтобы завуалировать всю обстановку, какова она есть на самом деле. Надо надеяться, что это некоторое время еще продержится…
17 июня.
«Все приготовления закончены. В ночь с субботы на воскресенье должно начаться. В 3 ч. 30 м. Русские все еще стоят на границе густомассированным строем. Со своими крохотными транспортными возможностями они не смогут в несколько дней изменить это положение… В вопросе о России румыны маскируются плохо. Они пишут в своих газетах о предстоящей войне, провозглашают требования о воссоединении с отнятыми у них областями и исходят в громких мистических заявлениях.
…США потребовали от наших консульств до 10 июля ликвидироваться и покинуть страну. Ликвидируется также информационная библиотека нашего министерства в Нью-Йорке. Все это мелкие булавочные уколы, но не удар ножом. Мы всегда сумеем с этим справиться». По поводу «замораживания» германских вкладов в США Геббельс записывает: «Он (Рузвельт) может нас только щекотать».
18 июня.
«Маскировка в отношении России достигла кульминационного пункта. Мы наполнили мир потоком слухов, так что самому трудно разобраться… Наш новейший трюк: мы намечаем мирную конференцию с участием России. Приятная жратва для мировой общественности, но некоторые газеты чуют запах жареного и почти догадываются, в чем дело.
19 июня.
«Нужно на первый случай отпечатать 20000 листовок для наших солдат. Я приказываю сделать это с соблюдением всех правил предосторожности. Типография будет опечатана гестапо, и рабочие до определенного дня из типографии не выйдут. Там они получат питание и постели. Отпечатанные и упакованные листовки будут переданы представителям немецкой армии и под попечением офицеров отправлены на фронт. Там утром к началу операции каждая рота получит по одной листовке.
21 июня
…Вопрос о России с часу на час все более драматизируется. Молотов просил разрешения приехать в Берлин, но в просьбе было отказано.
…В Лондоне теперь правильно понимают в отношении Москвы. Войну ожидают каждый день.
22 июня…
«В 3 ч. 30 м. начнется наступление. 160 укомплектованных дивизий. Фронт в 3 тысячи километров.…Наша подготовка закончена. Он (Гитлер) работал над ней с июля прошлого года, и вот наступил решающий момент. Сделано все, что вообще было возможно. Теперь должно решать военное счастье.
…3 часа 30 минут. Загремели орудия.
23 июня.
«Русские развертывают свои силы подобно французам в 1870 году. И потерпят такую же катастрофу. Русские обороняются в настоящее время лишь умеренно, но их авиация уже сейчас понесла ужасные потери… Мы скоро с ними справимся. Мы должны скоро справиться. В народе слегка подавленное настроение. Народ хочет мира, правда не позорного, но каждый новый театр военных действий означает горе и заботы».
«Карты России большого масштаба я пока придерживаю, – записывает он на другой день. – Обширные пространства могут только напугать наш народ». «В народе колебания. Слишком внезапен поворот. Общественность должна к нему сначала привыкнуть. Долго не продлится, – цинично замечает он. – До первых ощутимых побед».
«Я не позволю затрагивать вопросы экономических выгод в результате победы над Москвой. Наша полемика ведется исключительно в политической плоскости».
«Финляндия теперь официально вступает в войну. Швеция пропускает одну немецкую дивизию… В Испании демонстрации, направленные против Москвы, Италия намеревается послать экспедиционный корпус, если это только не обернется против них же, антибольшевистский фронт Европы продолжает создаваться».
«Турция все тверже становится на нашу сторону».
«Группа Маннергейма в Финляндии готова к операциям».
«Япония должна получить свободные руки в Китае, чтобы она могла быть включена в наш расчет».
«Евреи в Молдавии стреляют в немецких солдат. Но Антонеску производит чистку. Он ведет себя в этой войне вообще великолепно». «Венгры продвигаются через Карпаты. Занят Тарнополь. Нефтяная область попала почти неповрежденной в наши руки».
Все заняты определением срока победы. Если Гитлер назвал четыре месяца, то теперь отовсюду раздаются голоса, предрекающие победоносное окончание войны через недели и даже дни.
«Я резко выступаю против глупых определений сроков победы со стороны министерства иностранных дел. Если сказать – 4 недели, а будет 6, то наша победа в конечном счете будет все же поражением. Министерство иностранных дел также в недостаточной мере соблюдает военные тайны. Против болтунов я велю вмешаться гестапо».
Как ни захлебывается Геббельс результатами внезапного нападения, новая неожиданная нота появляется в его записях.
Сначала она звучит недоуменно. «Противник сражается хорошо» – это фиксирует он уже 24 июня (как всегда, пишет о прошедшем дне). Он обдумывает это новое обстоятельство с намерением извлечь из него выгоду:
«Русские защищаются мужественно. Отступлений нет. Это хорошо. Тем скорее оно будет впоследствии. Они теряют бесчисленное количество танков и самолетов. Это является предпосылкой к победе».
«Москва, по нашим данным, имеет еще в своем распоряжении около 2000 боеспособных самолетов, но большевики продолжают биться у***** и ожесточенно.
Южный фронт «отчаянно сопротивляется и имеет хорошее командование. Положение не угрожающее, но у нас по горло дел».
«Усиленное и отчаянное сопротивление противника… Армейская группа «Юг», сообщения о том, что близ Дубнова отражена попытка вражеского прорыва… Под Белостоком отчаянные попытки прорыва… Один красный полк прорвался…»
«У русских колоссальные потери в танках и самолетах, но они еще хорошо дерутся и, начиная с воскресенья, уже многому подучились» (27 июня).
«Русские защищаются отчаянно. Русская танковая дивизия прорывает наши танковые позиции».

Тут уместно пересказать эпизод, который приводит в своей рукописи начальник личной охраны Гитлера – Раттенхубер.
Самолет с находившимся на борту офицером германских вооруженных сил, пролетая над Бельгией, потерпел аварию. Уцелевший офицер был задержан бельгийцами. При нем оказался секретный пакет с планами вторжения немецких войск во Францию через Голландию, Бельгию, Люксембург.
Бельгийцы, пишет Раттенхубер, ознакомившись с этими планами, почтительно отправили немецкого офицера в Германию вместе с его пакетом.
Этот эпизод, с удовольствием обсуждавшийся в ставке Гитлера, передает дух той «странной войны» на Западе, когда немецкая армия триумфальным маршем шествовала по Европе.
Так было тогда, а теперь иная война, по-иному приходится оплачивать свое вторжение.

«Русские сопротивляются сильнее, чем предполагалось вначале. Наши потери в людях и материальной части значительны» (1 июля).
«Их союзником является пока еще славянское упорство, но и оно в один прекрасный день исчезнет!»
«В общем, происходят очень тяжелые и ожесточенные бои. О «прогулке» не может быть и речи. Красный режим мобилизовал народ. К этому прибавляется еще баснословное упрямство русских. Наши солдаты еле справляются. Но до сих пор все идет по плану. Положение не критическое, но серьезное и требует применения всех усилий.
В США становятся все наглее. Нокс произносит дерзкую речь с требованием немедленного вступления в войну».
«Мы снова за один день уничтожаем 235 русских самолетов. Если русские потеряют свой военно-воздушный флот, то они погибли. Дай бог!» (2 июля).

Геббельса вынесли на берлинскую улицу. Нацистская форма – темные шерстяные брюки и светло-коричневый китель – вся в клочьях, в ржавых следах огня. Ветер теребит желтый галстук. Он больше всего мне запомнился, этот полуобгоревший галстук – желтая шелковая петля на черной, обугленной шее, – прихваченный круглым металлическим значком со свастикой.
Геббельс распорядился после смерти сжечь его дотла. Но наши штурмовые отряды ворвались в рейхсканцелярию. Около Магды Геббельс лежал отвалившийся с обгорелого платья золотой партийный значок с однозначным номером и золотой портсигар с факсимиле Гитлера.
Перед смертью Геббельс уничтожил собственных детей.
Акт гласил:
«2 мая 1945 года в центре города Берлина, в здании бомбоубежища германской рейхсканцелярии, в нескольких метрах от входных дверей, подполковником Клименко, майорами Быстровым и Хазиным в присутствии жителей города Берлина – немцев Ланге Вильгельма, повара рейхсканцелярии, и Шнейдера Карла, техника гаража рейхсканцелярии, – в 17.00 часов были обнаружены обгоревшие трупы мужчины и женщины, причем труп мужчины низкого роста, ступня правой ноги в полусогнутом состоянии (колченогий), с обгоревшим металлическим протезом, остатки обгоревшего мундира формы партии НСДАП, золотой партийный значок, обгоревший…»
Пистолет системы «вальтер», найденный возле них, использован не был.
Детей обнаружил в одной из комнат подземелья старший лейтенант Ильин 3 мая.
Они лежали на двухъярусных кроватях, одетые в длинные ночные сорочки или пижамы из светлой ткани, в которых они в последний раз легли в постели. На их лицах был темный румянец от действия цианистого калия, и дети казались живыми, спящими.
– Чьи это дети? – спросил Быстров у вице-адмирала Фосса.
Он только что доставил его сюда, в подземелье. Фосс имел задание – добраться к гроссадмиралу Деницу, чтобы передать ему завещанную Гитлером верховную власть и приказ: продолжать войну во что бы то ни стало. Вместе с остатками бригады Монке, оборонявшей рейхсканцелярию, Фосс пытался прорваться из окружения в районе Фридрихштрассе, но был взят в плен.
– Вы знали этих детей? – спросил майор Быстров.
Фосс кивнул утвердительно и, спросив разрешения, изнуренно опустился на стул.
– Я их видел еще вчера. Это Гайди, – он указал на самую младшую девочку.
Перед тем как прийти сюда, он опознал Геббельса и его жену.
Геббельс со свитой корреспондентов приезжал летом 1942 года на тяжелый крейсер «Принц Ойген», которым командовал Фосс. Геббельсу он обязан своим выдвижением. И не так давно, всего лишь в феврале, когда ставка переехала в Берлин, Геббельс с женой и Фосс были приглашены к гроссадмиралу Деницу на семейный ужин. Разговор был разнообразным, касался и организации обороны Берлина. «Мы говорили о необходимости строительства более мощных уличных укреплений и более широкого привлечения к обороне молодежи из числа фольксштурмовцев, но все эти вопросы были затронуты поверхностно и как бы мимоходом». И приятный вечер не нарушался вторжением тревожных мыслей.
Загнанные событиями в подземелье, они встретились здесь как старые знакомые. А вчера, перед тем как уйти отсюда с бригадой Монке, он, прощаясь с Геббельсом, услышал от него: «Для нас теперь все проиграно». Жена Геббельса добавила: «Нас связывают дети, с ними теперь нам никуда не уйти».
Майор Быстров и Фосс вдвоем находились в этой сырой, страшной комнате подземелья, где под одеялами лежали дети.
Фосс был потрясен, опустошен, сидел сгорбившись. Молчали. Каждый думал о своем.

В госпитале имперской канцелярии среди медицинского персонала нашелся врач, причастный к умерщвлению этих детей, Гельмут Кунц. Он работал в санитарном управлении СС Берлина, а 23 апреля, когда санчасть была распущена, его направили в имперскую канцелярию.
Небритый человек с запавшими глазами в эсэсовской форме говорил прерывисто, вздыхал, сплетал и расплетал пальцы рук. Он был, пожалуй, единственный тут, в подземелье, кто не утратил впечатлительности, нервного отношения ко всему, чему был свидетелем. Он рассказал:
«27 апреля перед ужином, в 8–9 часов вечера, я встретил жену Геббельса в коридоре у входа в бункер Гитлера, она мне сказала, что хочет обратиться ко мне по одному очень важному поводу. И тут же добавила: сейчас такое положение, что, очевидно, нам с ней придется умертвить ее детей. Я дал свое согласие».
1 мая он по телефону был вызван из госпиталя, находившегося в 500 метрах от «фюрербункера».
«Когда я пришел в бункер, то застал в рабочем кабинете самого Геббельса, его жену и государственного секретаря министерства пропаганды Наумана, которые о чем-то беседовали.
Обождал у двери кабинета примерно минут 10. Когда Геббельс и Науман вышли, жена Геббельса пригласила меня зайти в кабинет и заявила, что решение уже принято (речь шла об умерщвлении детей), так как фюрер умер, и примерно в 8–9 часов вечера части будут пытаться выйти из окружения, а поэтому мы должны умереть. Другого выхода для нас нет.
Во время беседы я предложил жене Геббельса отправить детей в госпиталь и передать их под опеку Красного Креста, на что она не согласилась и заявила, пусть лучше дети умирают.
Минут через 20 в момент нашей беседы вернулся в рабочий кабинет Геббельс и обратился ко мне со словами: «Доктор, я вам буду очень благодарен, если вы поможете моей жене умертвить детей».
Геббельсу, так же как и его жене, я предложил отправить детей в госпиталь под защиту Красного Креста, на что он ответил: «Это сделать невозможно, ведь все-таки они дети Геббельса».
После этого Геббельс ушел, и я остался с его женой, которая около часа занималась пасьянсом.
Примерно через час Геббельс снова вернулся вместе с зам. гауляйтера по Берлину – Шахом, и, поскольку Шах, как я понял из их разговора, должен уходить на прорыв с частями немецкой армии, он простился с Геббельсом…
После ухода Шаха жена Геббельса заявила: «Наши сейчас уходят, русские могут в любую минуту прийти сюда и помешать нам, поэтому нужно торопиться с решением вопроса»… Геббельс возвратился к себе в рабочий кабинет, а я вместе с его женой пошел в их квартиру (в бункере), где в передней комнате жена Геббельса взяла из шкафа шприц, наполненный морфием, и вручила мне, после чего мы зашли в детскую спальню, в это время дети уже лежали в кроватях, но не спали.
Жена Геббельса объявила детям: «Дети, не пугайтесь, сейчас вам доктор сделает прививку, которую сейчас делают детям и солдатам». С этими словами она вышла из комнаты, а я остался один в комнате и приступил к впрыскиванию морфия… После чего я снова вышел в переднюю комнату и сказал фрау Геббельс, что нужно обождать минут десять, пока дети заснут, и одновременно я посмотрел на часы – было 20.40».
Поскольку Кунц сказал ей, что у него едва ли найдутся душевные силы, чтобы помочь дать уснувшим детям яд, Магда Геббельс попросила его найти и послать к ней Штумпфеггера, личного врача Гитлера. Вместе с Штумпфеггером она разжимала рот усыпленным детям, клала ампулу с ядом на зубы и сдавливала челюсти. Штумпфеггер ушел, а Кунц спустился вместе с женой Геббельса в его кабинет. Геббельс в крайне нервозном состоянии расхаживал по комнате. «С детьми все кончено, теперь нам нужно подумать о себе», – сказала ему жена. Он заторопился: «Скорей же, у нас мало времени».
Морфий и шприц, жена Геббельса говорила Кунцу, она получила от Штумпфеггера. А откуда у нее ампулы с ядом, он не знал.
Они могли быть вручены ей Гитлером, он раздавал эти ампулы в конце апреля, как мы узнали позже.
«Кунц возвратился в госпиталь в очень удрученном состоянии, – говорил потом нам начальник госпиталя Хаазе. – Он зашел в мою комнату, сел на кровать и зажал голову руками. На мой вопрос: «Геббельс и его семья мертвы?» – он ответил: «Да». На мой вопрос, был ли он один, Кунц ответил: «Мне помогал доктор Штумпфеггер». Больше ничего я от него добиться не мог».
Хаазе спросили, что ему известно о том, как покончили с собой Геббельс и его жена, он ответил: «Со слов первого сопровождающего врача Гитлера штандартенфюрера СС Штумпфеггера и доктора Кунца мне известно, что Геббельс и его жена вечером 1 мая совершили самоубийство, приняв сильнодействующий яд, какой именно, сказать не могу».
Вице-адмирал Фосс, доктор Кунц, повар Ланге, техник гаража Шнейдер, начальник личной охраны Геббельса Эккольд, инженер Цим, технический администратор здания имперской канцелярии, и многие другие опознали Геббельса. Хотя он обгорел, но узнать его мог каждый, кто встречался с ним или хотя бы наблюдал его издали. У него характерная внешность. Голова непропорционально большая для его тщедушной фигуры и заметно сплющенная с боков. Скошенный лоб, резко сужающееся к подбородку лицо. Он хромал на правую ногу, она была короче левой и вывернута стопой внутрь. Правая нога не пострадала от огня, на ней сохранился ортопедический ботинок с утолщенной подошвой и протез.
«На обгоревшем трупе видимых признаков тяжелых смертельных повреждений или заболеваний не обнаружено, – записано в медицинском акте. – При исследовании трупа установлено наличие запаха горького миндаля и обнаружены кусочки ампулы во рту».
Когда были получены данные химического анализа, было вынесено окончательное суждение: «Химическим исследованием внутренних органов и крови определено наличие цианистых соединений. Таким образом, необходимо сделать вывод, что смерть… наступила в результате отравления цианистыми соединениями».
К такому же выводу пришли относительно причины смерти Магды Геббельс.

Жуть
Никогда не понимал,как можно умертвить ребенка(даже чужого,а не то что своего) - душу чистую,ни в чем не виноватую((((((
Ну захватили бы их,ну мож отправили бы в какой-нить лагерь...Но они бы жили!
Какое-то тяжело-психическое зверство....((( Так даже в природе животные не поступают...Да,львы бывают каннибалами - жрут иногда даже собственных львят...Но это самцы,а львица будет до последнего стоять за своего детёныша...
В клетку таких как Геббельс и его Магда надо...Это не человек,это животное(даже не животное,а насекомое) в красивом галстуке....

Меня добила фраза: "После этого Геббельс ушел, и я остался с его женой, которая около часа занималась пасьянсом" - зная, что предстоит впереди, она раскладывает пасьянс...Для комментария нет слов

28 апреля Магда Геббельс написала письмо-прощание своему старшему сыну Харальду Квандту (от первого брака), он был на фронте: "Мир, который придет после фюрера и национал-социализма, - писала она, - не имеет больше никакой ценности". Быть верным себе и родине желала Магда своему сыну.
Сын Магды – Харальд Квандт в 1967 году разбился на своем спортивном самолете в возрасте 45 лет, оставив пятерых дочерей. Все они совместно управляют оставшимся от него наследством, которое сейчас оценивается в 1,2 миллиарда евро.
Колин Квандт - дочь Харальда Квандта, внучка Магды Геббельс прошла ортодоксальный гиюр (обращение в иудаизм, ивр.) и живет в Гамбурге с мужем-евреем.

По моему - стОит прейти на нечто более..вменяемое и благородное

Роммель Эрвин.

Вероятно - второй в рейхе танковый генерал(а может - и первый),чье одно только ИМЯ наводило ужас на противника

//ru.wikipedia.org/wiki/Роммель,_Эрвин

Знаменит одним приколом: "По рациям английских частот немцы дважды сообщили(на английском и на немецком):"Потерь нет,корпус выдвигается к Триполи....задачу принятия пленных взять на себя"...
Английский гарнизон из 10.000 человек,56 пушек и 40 танков решил сдаться только при появлении первого танка Роммеля на горизонте.... Англичане не знали,что их атакует только один танковый батальон)))) 25 танков и 200 человек приняли сдачу 10 тысяч)))) И второй прикол в том,что у немецких танков хватило бы горючего только доехать до стены гарнизона,и по 5 снарядов на машину))))

Британский главнокомандующий силами Среднего Востока генерал Окинлек летом 1941 года издал следующий уникальный приказ, не имеющий аналогов:
Всем командирам и начальникам штабов
От: Главнокомандующего
Существует реальная опасность, что наш друг Роммель станет для наших солдат колдуном или пугалом.
О нём и так уже говорят слишком много. Он ни в коем случае не сверхчеловек, хотя он очень энергичен и обладает способностями. Даже если бы он был сверхчеловеком, было бы крайне нежелательно, чтобы наши солдаты уверовали в его сверхъестественную мощь.
Я хочу, чтобы вы всеми возможными способами развеяли представление, что Роммель является чем-то большим, чем обычный германский генерал. Для этого представляется важным не называть имя Роммеля, когда мы говорим о противнике в Ливии. Мы должны упоминать «немцев», или «страны Оси», или «противника», но ни в коем случае не заострять внимание на Роммеле.
Пожалуйста, примите меры к немедленному исполнению данного приказа и доведите до сведения всех командиров, что, с психологической точки зрения, это дело высочайшей важности.
К.Дж. Окинлек