Шахматы в художественной литературе

Бывает, что шахматы и сама игра, вплетаются в сюжет произведений известных и не очень авторов.
В этой теме можно попытаться собрать книги в электронном или аудио виде
те, которые мы читали/слушали или еще только собираемся прикоснуться.

И еще - вот такой вот сборник юмора про гроссов у меня был:
"Гамбит Пегаса"
//chessfield.ru/blogs/325
Эттто - вещщь!)
"Вся спортивная жизнь Балашова - ожиданье чего-то большого...
Ох,нелегкая это работа - ожиданье большого чего-то"
Скачать:(djvu должен быть установлен)
//maxima-library.org/component/maxlib/b/217390

Владимир Высоцкий

ОБ ИГРЕ В ШАХМАТЫ


Если вам предложат играть в шахматы - никогда не говорите: "Не умею". Скажите: "Умею, но не хочу". Теперь-то я знаю это золотое правило. Но тогда!..

Когда он подошел ко мне, я сидел в парке и мирно читал газету. В глазах у него была тоска, а под мышкой - шахматная доска.

- Сыграем? - спрашивает он неуверенно; заранее предполагая отрицательный ответ.

- Я не умею!

- Как?! - Он чуть подпрыгивает и смотрит на меня, как на марсианина. На лице выражается неподдельное удивление, но через секунду оно сменяется выражением дикой радости,- Не умеете?! Молодой человек! Я вас мигом научу. Каждый интеллигентный человек обязан уметь играть в шахматы! - Он раскрывает доску.- Все великие люди умели и любили играть в эту замечательную игру.

Cкрытый текст -

 

Я слабо сопротивляюсь, но после этого аргумента сдаюсь. А мой новый знакомый уже расставляет белые и черные фигурки и попутно совершает краткий экскурс в историю шахмат. Я узнаю, что их изобрели в Индии, узнаю также несколько пугающих фамилий: Капабланка, Эйве, потом более знакомые - Чигорин, Алехин, и наконец, известные - Ботвинник, Смыслов.

На секунду он останавливается и спрашивает:

- Так вы никогда-никогда?..

Я делаю неопределенный жест, но он продолжает:

- Ай-ай! А с виду такой умный молодой человек... Но ничего, это поправимо. Ну-с, на доске шестьдесят четыре клетки...

Я быстро пересчитываю клетки - действительно, шестьдесят четыре.

- Да вы перемножьте восемь на восемь,- советует он. Перемножаю.. Получается опять шестьдесят четыре.

- Поразительно?

- Бывают еще стоклеточные доски, но это для шашек.

- В шашки я умею,- хвастаюсь я.

- Эта фигура называется - ладьей.

- Это та, что похожа на башенку?

- Да. Она ходит по горизонтали. Ясно? А конь - он ходит буквой "Г".

- И только? Маловато! Если бы я жил в Индии, я бы придумал ему еще одну букву. "Ы", например! - острота получается неуклюжая, но партнер мой снисходительно и оглушительно смеется и продолжает:

- Это слон. Он ходит по диагонали.

- Вот эта большая пешка?

- Да, да!.. Это король, а это - ферзь.

- А где же королева? - серьезно спрашиваю я, вспоминая свои скудные знания.

Партнер тактично улыбается:

- Это и есть ферзь. Он ходит по горизонтали и вертикали!

Объяснение меня не удовлетворяет. Правда! Ведь королева женского рода, а ферзь? Но чтобы не показаться профаном, принимаю на веру это и все другие объяснения.

А он уже потирает руки - ему не терпится начать игру и выиграть. А в том, что выиграет, он не сомневается. Да и я тоже. Я запуган терминами и осведомленностью. Мне он кажется еще страшнее Капабланки, и настроение у меня падает, а на лице - кислое выражение.

- Ну-с,- говорит он,- е2-е4. Классическое начало, так сказать.

И тут в голову мне приходит спасительная мысль: буду повторять его ходы.

- И я тоже - классический ход: е2-е4,- бодро говорю я и двигаю пешку.

Через несколько ходов противник мой замечает подвох.

- Позвольте! - говорит он.- Да вы повторяете все мои ходы! Нечестно!

Я уличен, но пытаюсь вывернуться.

- Что вы! - притворно восклицаю я.- Я и не смотрю, как вы ходите. Мне до этого дела нет! Мне самому это в голову пришло!

Но противник готов простить мне эту мою хитрость в благодарность за то, что я дал ему несколько минут блаженства. Еще бы - играть, зная, что выиграешь! От этого у любого поднимется настроение.

- Ну, ладно,- говорит он, снимает мою маленькую пешку, а на ее место ставит свою большую.

- Что это вы делаете?- подозрительно спрашиваю я.

- Бью слоном вашу пешку!

- Зачем?

- Она мне мешает!

- Ах так! - и я своей пешкой перехожу через его, а его забираю.

- Так не ходят! - восклицает он.- Это неправильно!

- Почему неправильно? Мне ваша пешка тоже мешает! Я ее съел!

- Может вы и за фук будете брать? - ехидно осведомляется противник.- Поставьте обратно! И будьте любезны играть по правилам!

"Эх, если бы брать за фук, я бы у него уже полдоски снял!" - но это я думаю про себя, бурчу под нос.

- Дурацкая игра: своими же пешками нельзя ходить, куда хочешь!

Однако делать нечего - и я переставляю фигурку, похожую на башню.

- Нельзя так! - уже нервничает партнер.- Это не по правилам! Так ходит конь! Это не по правилам!

Я знаю, что он лучше понимает, что к чему, но меня охватывает азарт, а вместе с ним упрямость и желание спорить:

- А почему вы решили, что только ваши правила верные! И что вы все правила знаете! А вот мне один знакомый шахматист говорил, что в некоторых случаях башенка ходит, как конь!

- Ваш знакомый не умеет играть! - говорит он, все еще сдерживаясь.

Я начинаю защищать несуществующего знакомого.

- Не умеет играть? - возмущаюсь я.- Да он играл в одновременном сеансе с Талем и съел у него короля! Понятно? Съел!

- Королей не едят,- И он ставит ладью на место.

Растроенный, я, не глядя на доску, делаю ход.

- Что вы делаете! - в ужасе кричит он.- Это же... Это же... - он не находит слов.

- Что? Опять не по правилам? - угрожающе спрашиваю я, готовый тотчас же прекратить игру.

- Нет! Но...- вероятно, я сделал какой-то глупейший, нелогичный ход и этим помешал ему завершить атаку. Я моментально чувствую это и решаю продолжать в том же духе.

- Так никто не ходит! - кипятится мой противник.

- Никто не ходит, а я пошел! Мои черные фишки. Куда хочу - туда иду!

Он начиняет бегать вокруг стола. Он садится, встает, стонет, кричит, а я хладнокровно, не глядя на доску, делаю ходы.

- Я же вам жертвую ферзя! - вопит он.

- А он мне не нужен, ваш ферзь!

- Но ведь вам это выгодно!

- Это уже мне позвольте знать!

- Зачем вы пошли башенкой?.. Куда вы поставили большую пешку?..- он не заметил, что принял мою терминологию. И наконец взмолился:- Давайте разменяем несколько фигур, чтобы прекратить этот хаос!

- Нет! - жестоко говорю я и иду королем.

Еще немного, и, бесполезно поборовшись со мной, он смешивает фигуры, прячет их дрожащими руками и, сказав: "Это черт знает что", не попрощавшись, уходит. Поле боя за мной! "А интересная игра", восхищенно думаю я, и кто знает, может быть, через некоторое время я подойду к вам в парке с доской и попрошу вас:

- Сыграем!

- Я не умею! - скажете вы.

- О! Это пустяки! Я вас мигом научу!..


[конец 50-х]

Владимир Высоцкий. Собрание сочинений в пяти томах.
Составитель С. Жильцов. Тула: "Тулица" 1993.

AFilidor сказал(a):

В какие-то древние 90е рассказ публиковали...Не помню название,так и не нашел в инете... Крепкий скучающий перворазрядник пришел в парк(или парковое заведение),поиграть на ставочку(речь о начале 80х - поэтому играли по 1р "под доску"). Ключевые фразы: "Я даю вам фору:1 минуту против 5" - "А почему это вы мне даете фору? Может быть я вам дам её?" - "Хммм..Я не против") "Щелчок часов - и белая пешка четко стояла в самом центре квадратика "e4" " "Черным демоном на 7й горизонтали заметалась ладья" "Шашлычная"(видимо - речь о Сокольниках) Общий счет = 10-1 "Я сегодня играл с мастером"

Эта задачка решится, но только случайно. Сочная фраза про Демона - черную ладью пока себя не оправдала, но кое что интересное взору открылось. Уверена, что не то, однако не хуже. Быль про известного блицора Валентина Арбакова:

...По игре то он вполне на гросса тянул, и если бы не слишком тесное знакомство с бахусом, то мог бы добиваться и лучших результатов. Валентин был чрезвычайно популярен в московском парке "Сокольники". Что скрывать, было у него там много горе-друзей (я бы сказал точнее - временных собутыльников), которые всегда были готовы сбегать за пузырем, поживиться за его счет. Как же часто я слышал такие крики типа - "Валя я в доле!" Когда он играл, а играл он есс-но на интерес - обычная ставка рубль в советское время, впрочем если партнер был ему интересен, или просто хотелось поиграть, то мог играть и за маленькую ставку, а то и вовсе без интереса. Выглядел он довольно грузно (недаром его часто представляли типа - вот мол мужик из деревни приехал - хочет поиграть!), пальцы у него были толстые и короткие, но тем не менее он очень быстро и очень точно бил по часам. Причем рука шла какой то своей особенной траекторией. Про него слагались легенды. Типа мастерам дает минуту к пяти. (Что сказать в ту далекую пору было выражение "московский мастер" не хочу никого обидеть, но действительно в Москве выполнить норму было гораздо легче) Конечно минута к пяти он давал реально кандидатам причем время обычно считалось не по флажку а по секундной стрелке. Часто в Сокольниках играли Царев, Воеводин, Степурко, Николенко, Киселев, Драгомарецкий, застал я там и молоденького Женю Наера ученика подмосковного тренера Бодиско.
Но вернемся к Валентину. Дебютный репертуар у него был достаточно разнообразный и очень острый черными - вариант Найдорфа, Яниша в испанской, староиндийскую или волжский гамбит. Белыми и е4 и д4. Легко мог бухнуть во время игры. Пьянел медленно и тяжело но основательно. На одежду особого внимания не обращал - для него главным были шахматы!

полностью ЗДЕСЬ

Гастроль "Абакумова"

1990-й год для автора этих строк снова начался по венгерскому сценарию.
Cкрытый текст -

 

Первым в списке шел турнир «Будапештская весна». Основная масса шахматистов поселилась на сей раз в гостинице-общежитии рядом с Непштадионом. В комнате было, кажется, по шесть коек, а нужное место – в коридоре по соседству. Да еще мой земляк Олег Евдокимов какую-то тухлую рыбу с собой в чемодане привез, а холодильника не было. Выложил он ее на тумбочку, чтобы не до конца задохнулась, и куда-то ушел. Ну, а мы, в его отсутствие, просунули эту гастрономию в форточку и вывесили на веревке. Олегу же, когда он вернулся, объяснили, что так просто затравить себя не дадим.Приехали на турнир два друга: московский самородок Валентин Арбаков и его «оруженосец» Морозов. Имя последнего, к сожалению, запамятовал. Арбаков жил в соседнем номере с Виктором Володиным и компанией, а Морозов определился к нам, так как они с Володиным в тот момент друг друга на дух не переносили.Одной из популярнейших личностей, осветивших соревнование своим участием, был известный югославский гроссмейстер Огнен Цвитан, большой мастер блица. Вот к нему-то в гостиницу, с шахматами под мышкой и направились наши герои. Пришли, поздоровались, естественно, а дальнейший диалог (специалистом по говорильне был в этой паре, однозначно, Морозов) протекал примерно так:
- Кто такие, чего надо?
- Да мы – кандидаты из Москвы. Я – Морозов, а он – Абакумов, - представился оратор. – Хотим вот с Вами в блицок погонять – поучиться, можно сказать.
- А вы в курсе, что я гроссмейстер, и по части блица сильнейший в Югославии? Играю, к тому же, только на деньги.
- Ну, куда денешься – нам бы поучиться...
- Ладно, приходите вечером – наведу о вас справки. А сейчас ступайте, некогда мне. Да только сплоховал Огнен – не разжился информацией. Вечером пришли – начали катать. Тут уже Арбаков, конечно, за доску сел, а Морозов процесс контролировал. Цвитан «кандидату» фору дал – три на пять, и первую партию уверенно выиграл. Затем, увы, началось для него испытание… Вмазал ему Валентин, не соврать, одиннадцать подряд!
- Пожалуй, пора поменять правила. Будем играть на равных, - очнулся Цвитан.
- Сначала нужно расплатиться, - реакция Морозова была вполне предсказуема.
- Разумно, - согласился проигравший и выложил сотню «бакинских». «На равных» Огнен сдул подряд примерно столько же и окончательно успокоился. Понял, бедолага, с кем связался.Поздним вечером, выйдя в коридор, я как раз застал там Арбакова, удовлетворенно пересчитывающего новые финансовые поступления. На следующий день стартовал опен. В четвертом туре мне выпало играть не с кем-нибудь, а с Арбаковым. Мучительная, скажу я вам, была эта процедура. Выглядел он на порядок неприятнее героя Леонова из «Джентльменов удачи». Фигуры передвигал как-то коряво и ронял их регулярно. На мое предложение о ничьей пробурчал что-то себе под нос. Когда же я переспросил – сварливо, полувнятно ответил, что не согласен. Ничья, тем не менее, в итоге случилась. Затем я проиграл четыре подряд и еле «вполз» в полтинник. Арбаков же, наоборот, праздновал успехи один за другим. В последнем туре, правда, как-то очень уж легко разобрался белыми с Маланюком (да и по слухам, очень уж не бесплатно). В итоге с результатом 8 из 9, опередив на пол-очка моего друга Витю Купоросова, выиграл турнир. А победителей, как известно, не судят.
Цвитан, кстати, где-то в пятом десятке окопался.

Николай Монин, международный мастер

и в продолжение темы о "шахматных хулиганах":

//chessplace.livejournal.com/4452.html
//chessplace.livejournal.com/4622.html
//chessplace.livejournal.com/5159.html
//chessplace.livejournal.com/5481.html

ШАХМАТНЫЕ БОСЯКИ
Cкрытый текст -

 

Александр Толуш

Один известный философ сказал: «Шахматы – это жизнь в миниатюре». И, как в жизни, здесь были свои герои, как Ботвинник, Керес, Карпов, которых ставили в пример юным шахматистам. Но среди шахматистов были и такие, которых называли шахматными хулиганами. Часто, ярко вспыхнув на горизонте, они кометой пронеслись по шахматному небосклону и исчезли навсегда.

Поводом рассказать о них послужила встреча гроссмейстера Владимира Савона перед технической интеллигенцией Харькова. На вопрос, какие шахматисты сильнее, нынешние или 60-х годов, Савон воскликнул: «Конечно, прошлых годов! Сейчас молодые готовятся часами к партии, режимят, занимаются спортом. А в наше время, после партии и ужина, мы играли в карточные игры, принимая на грудь несколько стаканчиков. А на следующий день с новыми силами бросались в бой. И это так закаляло!» У интеллигентов отвисли челюсти.

Одним из ярких представителей шахматных хулиганов был Александр Казимирович Толуш. Он был невысокого роста, но выглядел очень импозантно, привлекал внимание своим четко очерченным профилем, в манере держаться было что-то величественное. Во время партии он подбадривал себя возгласом: «Вперед, Казимирыч!» Приезжая из Ленинграда в Москву он бил подряд в блиц столичных умельцев примерно в таком стиле: 1.g4 d5 2.Cg2 Cg4. 3.c4 c6 4.cd cd 4.Kc3 e6 5.Da4 и Dg4, после чего возвещал: «Следующий москвич!»

В одном из турниров его противник срывающимся голосом на весь зал воскликнул: «Маэстро! Вам мат в 7 ходов!» Толуш кашлянул, не спеша прикурил папиросу, затянулся... Затем откинулся на спинку стула и невозмутимо сказал: «Прошу исполнить!» Мата, естественно, не оказалось... Играл Толуш в остром стиле. Нанося противнику тактический укол, наклонялся к своему партнеру и участливо спрашивал: «Не беспокоит?», а когда тот попадал в проигрышное положение, объявлял: «Аминь пирожкам». Однажды наклонился к чемпиону мира Ботвиннику: «Вам матец, Михаил Моисеевич». Приводим фрагмент этой партии.

Анатолий Лутиков

Другим представителем ленинградских шахматных босяков был Анатолий Лутиков по прозвищу Лука. Прозвищем он был обязан не столько созвучием с фамилией, сколько цитируемым им героем барковской поэмы. Плотно сбитый, ширококостный, простое крестьянское есенинское лицо. Лутиков стал известен, когда его срочно вызвали в ЦШК СССР обуздать юного американца Роберта Фишера, приехавшего в клуб и громившего там в блиц всех сотрудников. Из 30 партий Лутиков выиграл 20. Но прошло еще много лет, прежде чем он станет гроссмейстером, трижды в чемпионатах СССР завоевав призовые места. Коллеги, друзья, собутыльники. Долгие застолья. Он обладал редким здоровьем и мог за вечер выпить литр водки.

Выписка из милицейского протокола: «Гражданин Лутиков А.С. в состоянии крайнего опьянения тащил на спине другого гражданина, впоследствии оказавшегося Талем М.Н.». А на одном из чемпионатов в Москве подрался с Леонидом Штейном. Оба были крепко на взводе, когда по звонку дежурной по этажу прибыла милиция. Особенно буйствовал Штейн, наступавший на стража порядка и даже порвавший на нем рубашку. «Как вы его вяжете? Да вы же вязать не умеете, кто так вяжет? – деловито давал советы Лутиков. (Я думаю, что поводом для драки послужил результат партии последнего тура, в которой Лутиков проиграл своему земляку Тайманову, поэтому Штейн не попал в межзональный турнир).

Не обошлось без вмешательства милиции и на полуфинале СССР в Свердловске. Дежурная по этажу, увидев ночью в коридоре совершенно голого человека, пытающегося найти дверь в свой номер, откуда его выставили приятели, расписывающие пульку, решила, что это привидение, и перепугалась насмерть. Прибывшим через какое-то время милиционерам открылась, однако, идиллическая картина: Лутиков, в костюме и при галстуке, сидел за шахматной доской, погруженный в глубокие раздумья... «Я всегда знаю, сколько выпил накануне вечером, – утверждал Лутиков. – Как-то в молодые годы, вставая утром с кровати, я наступил на очки. С тех пор, перед тем, как идти спать, я всегда кладу очки под кровать и, чем больше я выпиваю, тем дальше под кроватью оказываются очки...» Его линия в шахматах была продолжением линии Чигорина: «Господин Тарраш предпочитает защиту, мы же, по свойственной нам слабости, стремимся к атаке».

Николай ШАЛЬНЕВ,
международный гроссмейстер

Ох,Басик,это мне настолько родное и знакомое(про шахматных хулиганов ),что ну просто "этто -Пять"... Я сам такой же был) Псевдо-"шланг" А иначе денег из партнера не вытянешь)

AFilidor сказал(a):

Ох,Басик,это мне настолько родное и знакомое(про шахматных хулиганов ),что ну просто "этто -Пять"... Я сам такой же был) Псевдо-"шланг" А иначе денег из партнера не вытянешь)

Образ Мастер по шахматам посещал наше воображение в виде ботаника в очках. иногда со скрипкой!...
Действительность оказалась гораздо суровее!

Александр Котов
Белые и черные

"... Француз указал кивком на соседний столик, где уже были расставлены фигурки. Алехин сел за шахматы и автоматически, по привычке выровнял строи фигур. Так пианист- Виртуоз перед началом концерта иногда пробегает быстрыми пальцами по клавишам рояля.
Ришар имел белые фигуры. Перед тем как сделать первый ход, француз снял с доски свою ферзевую ладью, одновременно передвинув крайнюю пешку на поле а-три.
- Это почему ? - спросил Алехин. Он знал, что такую огромную фору дают обычно мастера совсем слабым шахматистам. При даче вперед ладьи крайняя пешка белых передвигается на поле вперед. Алехин много раз сам давал разнообразные форы противникам, вплоть до ферзя, но получать ладью вперед?! Этого с ним не случалось в последние четырнадцать лет!
Ришар охотно пояснил свои действия.
Видите ли, молодой человек, я делаю это для того, чтобы вы поняли мое благородство, - любуясь собой, произнес француз. - Я мог обыграть вас на равных, однако это было бы не честно. Я - чемпион этого кафе и обязан давать фору неизвестному игроку. Начнем с ладьи. А пешку продвигаю, чтобы была защищена.
- Может быть , попробуем на равных, - робко попросил Алехин.
- Нет, нет! - протестовал Ришар. - Да чего вы упрямитесь! Ведь играть будем на деньги - пять франков партия. Или, может , вас это не устраивает?
В голове Алехина вдруг родилась забавная мысль; шаловливый бесенок любопытно выглянул из своего тайного убежища. Сражение началось."

Читать/скачать
.

Гродзенский С.Я.

Лубянский гамбит

Гроссмейстер В.Петров, первый чемпион РСФСР П.Измайлов, шахматный мастер и композитор А.Куббель, знаменитые составители задач М.Барулин, Л.Залкинд, М.Платов, П.Неунывако - эта книга о них и других шахматистах, чьи жизни были загублены в десятилетия безвременья.

Автору удалось установить истину о судьбах мастеров, когда-то блиставших на шахматном небосклоне, а затем бесследно исчезавших: в 20-е, 30-е, 40-е. Книга может быть полезна шахматистам любой квалификации, любителям истории и всем, кто сочувствует деятельности по восстановлению имен жертв государственного тоталитаризма.

Книга написана по материалам отечественных архивов и посвящена жизни и творчеству известных деятелей шахматного искусства, ставших жертвой необоснованных репрессий. Книга серьезна, туго набита фактами, многие из них отличаются новизной.

читать/скачать

ЯКОВ ГРОЙСМАН
ВАЛЕНТИН ГАФТ
…Я ПОСТЕПЕННО ПОЗНАЮ…
Как ни странно, с расположенной вблизи дома психиатрической больницей у меня связаны забавные воспоминания.
Мне кажется, что в конце сороковых — начале пятидесятых годов было повальное увлечение шахматами. Тогда был век Михаила Ботвинника, который стал первым советским чемпионом мира, и все ходили с досками, да и вообще было какое-то любопытство к игре. Очень много людей, казалось, на вид каких-то посредственных, за доской проявляли чудеса фантазии и сообразительности. У нас во дворе в шахматы играли все. И я тоже имел доску с шахматами, но шахматиста из меня не получилось по очень простой причине.

Cкрытый текст -

 

В нашем подъезде на первом этаже жил Юра Крюков, который однажды выбил мне зубы, что было совершенно справедливо, потому что я всё время вызывал его «стыкаться», ну и в итоге нарвался. Его соседом по квартире был некий Киса, абсолютный блатняга, с хитрой улыбкой, весь в татуировках и отсидевший несколько лет в тюрьме. Но я его никогда не боялся, так как, несмотря на страшный вид, он был симпатичный, обаятельный и милый парень. Я ходил к Юре Крюкову слушать патефон. Его мама очень любила эстрадную музыку и часто покупала какие-то очень черные пластинки, которые почему-то, мне казалось, пахли подсолнечным маслом. Мы бережно ставили их на красный фетровый кружочек патефона и аккуратно меняли иголки, но очень часто не могли разобрать слова, крутили пластинки по многу раз и спрашивали друг друга: «А что он здесь сказал?» И мама сама была похожа на эстрадную артистку, хотя работала в булочной.
Крюкову рано купили аккордеон, и он позвал меня его посмотреть. Аккордеон был весь перламутровый, и Юра очень ловко надевал его на себя, как пиджак с обратной стороны. У него были очень длинные пальцы с синими жилками, они как-то замечательно ложились на клавиши, и играл он действительно мастерски. Я слушал, смотрел на Юру и думал: до чего же он красив с этим аккордеоном, теперь нет девушки, которая устояла бы перед ним. Но вот он снимал аккордеон, и вся его красота куда-то исчезала.
Юра и Киса часто сидели на кухне за шахматами, и однажды я их попросил, чтобы и меня научили играть. Они охотно взялись и сказали, что сделают это очень быстро. Вскоре я действительно играл в шахматы. Во время моего учения я слышал периодические возгласы восхищения: «Правильно, грандиозно, гений!» Но я не знал, что они подшутили надо мной и нарочно научили меня неправильно ходить конем, слоном, другими фигурами и ставить мат.
Как только я освоил эту ненормальную игру, они отправили меня в психиатрическую больницу играть с выздоравливающими. Там было много бледных, худых и несчастных людей в серых халатах и пижамах, в стоптанных тапочках, некоторых водили под руки родственники. Но были и выздоравливающие, которые гуляли и сидели в так называемом «Английском саду», где были очень высокие деревья, которые когда-то, видимо, были посажены как-то по-английски. На кронах этих деревьев было воронье царство. Там обитали тысячи ворон, которые постоянно галдели, каркали, и все столы и лавочки под деревьями были белые — белые, как в снегу.
Я пришел туда со своей доской и фигурами, расставил их на какой-то низенькой маленькой скамеечке и предложил сыграть одному из выздоравливающих в форменном сером халате. Он сразу согласился, как-то странно покручивая своим большим желтым пальцем, торчавшим из рваной тапочки. В течение полутора минут я ему поставил мат. На его место сел следующий в таком же сером халате и рваных тапочках и так же моментально получил мат. Третий, четвертый… десятый. Перешагивая через все фигуры, я очень быстро объявлял им радостно: «Мат!» И только примерно одиннадцатый сумасшедший после этого объявления сказал: «Простите, но, по-моему, раньше так не играли». Я подумал, что этого выздоравливающего рановато выпустили в сад и, наверное, он не вылечится никогда.

В книгу кроме известных стихов и эпиграмм включены новые и ранее не публиковавшиеся произведения Валентина Гафта, в том числе его воспоминания, написанные специально для этого издания. Глава "Штрихи к портрету" содержит новеллы, эссе и интервью о Гафте, предоставленные издательству такими известными деятелями театра и кино, как Л. Ахеджакова, Р. Быков, Г. Горин, И. Кваша, Э. Рязанов.



Полностью ЗДЕСЬ

Василий Аксенов

Затоваренная бочкотара
(повесть с преувеличениями и сновидениями)

"— Фишеры! — кричал он. — Петросяны! Тиграны! Играть не умеете! В миттельшпиле ни бум-бум, в эндшпиле, как куры в навозе! Я сверху-то всё видел! Не имеете права в мудрую игру играть!
Он пошел вдоль лавки, смахивая фигуры в пыль.
Шахматисты вскакивали и махали руками, апеллируя к старшому, хитроватому плотному мужчине в полосатой пижаме и зеленой велюровой шляпе, из-под которой свисала газета «Известия», защищая затылок и шею от солнца, мух и прочих вредных влияний.
— Виктор Ильич, что же это получается?! — кричали шахматисты. — Приходят, сбрасывают фигуры, оскорбляют именами, что прикажете делать?
— Надо подчиниться, — негромко сказал шахматистам мужчина в пижаме и жестом пригласил Володю к доске.
— Эге, дядя, ты, видать, сыграть со мной хочешь! — захохотал Володя.
— Не ошиблись, молодой человек, — проговорил человек в пижаме, и в голосе его отдаленно прозвучали интонации человека не простого, а власть имущего.
Володя при всей своей малохольности интонацию эту знакомую все-таки уловил, что-то у него внутри екнуло, но, храбрясь и петушась, а главное, твердо веря в свой недюжинный шахматный талант (ведь сколько четвертинок было выиграно при помощи древней мудрой игры!), он сказал, садясь к доске:
— Десять ходов даю вам, дорогой товарищ, а на большее ты не рассчитывай.
И двинул вперед заветную пешечку.

Cкрытый текст -

 

Пижама, подперев голову руками, погрузилась в важное раздумье. Кружок шахматистов, вихляясь, как чуткий подхалимский организм, захихикал.
— Ужо ему жгентелем… Виктор Ильич… по мордасам, по мордасам… Заманить его, Виктор Ильич, в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать…
В Гусятине, надо сказать, была своя особая шахматная теория.
— Геть отсюда, мелкота! — рявкнул Володя на болельщиков. — Отвались, когда мастера играют.
— Хулиганье какое — играть не дают нам с вами! — сказал он пижаме.
Он тоже подхалимничал перед Виктором Ильичом, чувствуя, что попал в какую-то нехорошую историю, однако соблазн был выше его сил, превыше всякой осторожности, и невинными пальцами, мирно посвистывая, Володя соорудил Виктору Ильичу так называемый «детский мат».
Он поднял уже ферзя для завершающего удара, как вдруг заметил на мясистой лапе Виктора Ильича синюю татуировку СИМА ПОМ…
Конец надписи был скрыт пижамным рукавом.
«Сима! Так какая же еще Сима, если не моя? Да неужто это рыло, нос пуговицей, Серафиму мою лобзал? Да, может, это Бородкин Виктор Ильич? Да ух!» — керосинной, мазутной, нефтяной горючей ревностью обожгло Володькины внутренности.
— Мат тебе, дядя! — рявкнул он и выпучился на противника, приблизив к нему горячее лицо.
Виктор Ильич, тяжело ворочая мозгами, оценивал ситуацию — куда ж подать короля, подать было некуда. Хорошо бы съесть королеву, да нечем. В раму взять? Жгентелем протянуть? Не выйдет. Нету достаточных оснований.
И вдруг он увидел на руке обидчика, на худосочной заурядной руке синие буковки СИМА ПОМНИ ДРУ…, остальное скрывалось чуть ли не под мышкой.
«Серафима, неужели с этим недоноском ты забыла обо мне? Да, может, это и есть тот самый Телескопов, обидчик, обидчик шахматистов всех времен и народов, блуждающий хулиган, текучая рабочая сила?» — Виктор Ильич выгнул шею, носик его запылал, как стоп-сигнал милицейской машины.
— Телескопов? — с напором спросил он.
— Бородкин? — с таким же напором спросил Володя.
— Пройдемте, — сказал Бородкин и встал.
— А вы не при исполнении, — захохотал Володя, — а во-вторых, вам мат, и в-третьих, вы в пижаме.
— Мат?
— Мат!
— Мат?
— Мат!
— А вы уверены?
Виктор Ильич извлек из-под пижамы свисток, залился красочными, вдохновенными руладами, в которых трепетала вся его оскорбленная душа.
«Бежать, бежать», — думал Володя, но никак не мог сдвинуться с места, тоже свистал в два пальца. Важно ему было сказать последнее слово в споре с Виктором Ильичом, нужна была моральная победа.
Дождался — вырос из-под земли старший брат младший лейтенант Бородкин в полной форме и при исполнении.
— Жгентелем его, жгентелем, товарищи Бородкины! — радостно заблеяли болельщики. — В раму его посадить и двойным дуплетом…
Видимо, сейчас они вкладывали в эти шахматные термины уже какой-то другой смысл.

Полностью здесь: Читать

Радиоспектакль

Леонид Леонов
Деревянная королева
полностью под спойлером:

Cкрытый текст -

 

I
И уж конечно, ничего тут чудесного нет.
...Ночыо однажды сидел Владимир Николаевич у столика и отдыхал за шахматами,— повторял стаунтоновский, раннего периода, королевский гамбит, помещенный еще в «Palamede» в семидесятых годах. На столе позади него пел медную пе*сенку хромой хозяйкин самовар.
Тогда за окном пушил декабрь, и белые снежные кони хорошей метели вихрем несли по городу синие санки сна.
И как будто кто-то играл на флейте, и, возможно, флейта игра*ла сама.
Эта партия, игранная в Авиньоне лет семьдесят тому назад, была, пожалуй, самой изящной у Стаунтона. Атака бе*лых коней, после внезапного нападения черного ферзя, была размеренной, четкой и строгой, как математическая формула, где знаки так хорошо и магически вплетаются друг в друга... А самая середина партии, когда черные выправляют свои смятые пешки и черная ладья, пользуясь замешательством неприятельского фланга, выплывает с b8 на b4 и уводит бе*лого коня,— это ли не вагнеровский лейтмотив, гневная медь которого расцветает над головой нечаянным звенящим цветком?
Самовар вздыхал начищенной своей грудью, стихал на минутку крошечную, и снова потом начинала сонно ползать по комнатке тихая песенка самоварной тоски. В таком пере*рыве Владимир Николаевич передвинул ладыо и задумался над ферзем. Стаунтон уходил здесь в неясные дебри конной атаки и с непонятно диким упорством бил конем с f3 на d4, а потом развивал прекрасную комбинацию на левом своем фланге... Владимир Николаевич ясно представлял себе другой вариант, а именно: королева идет с d5 на а5, как играл впоследствии Андерсен против Кизерицкого, а оттуда,— правда, рискуя катастрофой,— можно было прямо поставить угрозу белому центру... Владимир Николаевич решил разработать этот вариант и, закурив папиросу, устремил глаза за окно.
...Там неслышный лёт ветровых копыт пронизывал синюю ледяную глубь ночи. И уносились и набегали новые, и весь тот снежный поток как флейта был. И странно, что многие в го*роде бессознательно слышали ту смеющуюся флейту, кроме одного лишь Владимира Николаевича.
Внимание его было поглощено белой пешкой,— в ней до*жала причина некоторых осложнений и туманности, но уже и теперь становилось ясным: с4 било f7, a g7 черных...
Вот тут-то Владимир Николаевич пристальней вгляделся в ночь и лишь теперь нежданно услыхал тихий, влекущий в равнины декабря, свист метельной флейты. И случилось так, что это напомнило ему письма тоненькой девочки Марианночки, которая за год перед тем под лиловой шалью пробежала мимо его сердца. Владимиру Николаевичу живо вспомнились глаза и губы в особенности, которые на всю жизнь так и рас*творились в пенье снежной флейты.
Но тотчас же вслед за милыми губками Марианночки по*чему-то припомнился хитроумнейший вариант Морфи, и тогда Извеков одной насмешливой улыбкой смел всю эту розовую муть с души, как лужу метлой с тротуара, а Стаунтон, по со*вету непогрешимого Морфи, прыгнул конем вперед и угро*жающе поднялся на дыбы перед самым носом ошарашенного короля.
И снова запела флейта. И, покоряясь чему-то, что было прежде, а теперь ушло, Владимир Николаевич подошел к окну и стал смотреть.
Между домами,— в их низкие и вторые этажи погляды*вали заплывшие метелью желтые глаза,— неслись, разбрызги*вая синие хлопья по сторонам, снежные табуны, увлекая в ле*дяную муть беззвездной ночи весело кувыркающихся слонов... Потом проскользнула, кружась неистово, узорчатая вся, как клубок снежного кружева, башня под самым окном. И опять кто-то затерявшийся среди той метели повторил знакомую ме*лодию, устремляя бескровные губы к флейте.
Стало вдруг необычайно хорошо,— не потому ли вдруг оборвалось медное курлыканье самовара? И взамен его тихий женский смешок пробежал по комнате, вбежал в ухо Влади*мира Николаевича и спрятался у него в сердце самом. Ясно, что он обернулся,— но то, что он увидел, было не совсем ясно. Он заметил на шахматной доске, сразу разросшейся вовсю...
...А флейта все пела. Пробегала по ней белая рука вперед, убегала назад...
Он отчетливо приметил, как, перебежав на Ь7, передать хотела черная королева крошечную записку беленькую чужо*му офицеру, покуда за резной башенкой наклонял лысую, в короне, голову над рыженькой толстушкой, которых на шах*матной доске ровно восемь у него, черный король... Едва успел: тотчас закаменело все, и за шелковыми складками королевина платья испуганно спряталась тонкая ее точеная рука,— сдвинулось, вздрогнуло и замерло так.
...Взмахом белых рук за окном оборвалась флейта, и на некоторое время снова, унылый и одинокий, затянул прерван*ную песню самовар. Только две вещи и запомнил тогда Влади*мир Николаевич,— первое: глаза королевы своей — быстрые, глаза метели снежной, в которой столько всегда разных равно близких сердцу глаз, но среди них — одна... И второе: фигуры на доске оказались расставленными именно... Это было порази*тельней всего,— Владимир Николаевич ясно своими глазами видел то, о чем не мечтал Стейниц и не смел предполагать Андерсен. Это было неожиданней, чем самый искрящийся, вне*запный, как водопад, гамбит Эванса. То было неизвестное еще положение в игре офицера и королевы... Легко было запо*мнить: королева на d2 и с нею рядом, на одном ходе коня, чу*жой офицер. Неразрывные, как якорная цепь, пешки бегут в атаку, погибают две, и через три лишь хода тот же офицер, который прятал любовную записку, шахует растерявшемуся королю.
И опять флейты.
Недоверчивым взором ощупал Извеков и эти четыре круп*но разросшихся стены, и этот разбухший в медную гору само*вар. Да,— он сам теперь, Владимир Николаевич Извеков, стоял на шахматном поле, на ход коня от королевы, и та про*тягивала ему сложенную вчетверо записку. Он взял, подер*жал незаметно у сердца и, едва скрылась та в треугольном, с отворотом, кармане его камзола, полностью осознал всю непоправимость происшедшего превращенья. Было отчего прийти в ужас: он стал черным левофланговым офицером дере*вянного короля.
Еще мгновенье, и сознанье начало стынуть в нем, и лакированным деревом в уровень с глазами блеснула собственная его рука, приподымающая шляпу, вытереть испарину испуга. Последним бешеным скачком исчезающей воли вырвались у него четыре деревянных слова:
— Нет, не хочу, нет...
Теперь уж совсем недалеко пропела громкая, как охот ничья труба, метельная флейта. Потом что-то передвинулось, возникший было острый угол стал тупым и пропал, уничтожился на одной прямой в ничто. Нечто качнулось, как цветок, и снова треугольником стал нечаянный квадрат тот.
Самовар вернулся откуда-то и стал слышным, а сам Извеков оказался сидящим в трехногом, — а четвертою хозяйкино ведро,—кресле и как будто задремавшим даже. Он протер гла*за, припомнил, попытался улыбнуться витиевато проскользнувшему сну, но... на доске было то самое, из миллиарда единственное положение, когда черный ферзь и чужой слон во имя блистательнейшего из концов взаимно связываются тонкими нитями шахматной интриги.
Метель стихала, тикали на стенке часики. Остекленевшим, замороженным глазом глядел в спину Владимира Нико*лаевича фонарь с улицы сквозь затянутое легким ледяным кружевцем стекло. Метель стихала, но красный спирт на шка*ле за окном все ниже прятался в свой стеклянный шарик. А на полу, возле самых ног, упавшая оттуда, белела записка. И в ней, как признак свершившегося безумия,— слова:
«Освободите, хочу всегда с вами быть. Рвусь к вашему сердцу вся из моей деревянной клетки. Один вы у меня род*ной,— все они, кругом, деревянные...»

II
Борис Викторович Коломницкий был, во-первых, музы*кантом и еще страстным любителем всяких шахматных несо*образностей, а во-вторых, веселым и верным другом, хотя не*множко с язычком. Именно по долгу дружбы он и состоял дав*ним и терпеливым поверенным немногочисленных тайн Изве*кова.
Было уже поздно, Борис Викторович лежал в кровати и держал прямо перед носом у себя обрывок газеты, в ожидании, покуда вчерашний суп разогреется на керосинке.
Было поздно, близ двенадцати уже. Сквозь оловянное стек*ло непреодолимой дремоты старался Коломницкий проникнуть и таинственный смысл некоторых слов, стоящих на газетном том клочке: ...экстра файн... 22.10... фулли — гуд — фер... 19.10... Конечно,— если бы не дремота эта самая,— несомненно, сразу же сумел бы он понять, что это просто-напросто сводка хлопковых цен на июль. Но дремота удаляла типографские знаки далеко-далеко,— верст на двадцать, и потом начиналось их обратное непреодолимое наступленье, пока не заполняли всего сознанья, пока не падала оцепеневшая рука... А спать было еще рано.
Тут-то и вошел Владимир Николаевич, и побежденный, скомканный клочок газеты полетел в темный пыльный угол, где желто-красный живот свой выпятила виолончель.
— Я, Борьк, к тебе, вот.
— Эге, понимаю. Кто она и сколько?
— Да нет, деньги у меня самого есть: получил сегодня... Тут вот книжку, которую ты разыскивал, принес.
— Купил?
— Купил...
— А когда покупал,— Коломницкий сурово поглядел на Извекова, но за серьезным взглядом его прыгали озорные черти безудержного смеха,— не спрашивал ли тебя приказчик: не задумал ли, мол, Коломницкий жениться?
Извеков руками всплеснул:
— Вот что значит одного тебя оставлять. Да ты, отец, со*всем у меня свихнулся!
Тот сел на кровать и протер кулаками глаза:
— Угу, непотребно это, братик, одному быть! Каждый мо*лодой, правильно сделанный мужчина обязан, понимаешь ли, когда-нибудь полюбить. Что есть человек без любви? — Колом*ницкий отвел указательный перст правой руки в сторону. — Микроб двуногий или глупая зеленая водоросль.
Коломницкий опустил выпуклые свои смеющиеся глаза вниз и тяжело вздохнул:
— Ты вот что, Володьк,—ты знаешь, какой слух ребята в консерватории про меня пустили?., будто я с виолончелью живу, понял? А тут девушка, умная, очень даже ничего себе, но ты не беспокойся: до свадьбы не познакомлю!
Владимир Николаевич заугрюмился:
— Шахматы где у тебя, тарантул?
— Вон, в углу. Столик вчера опрокинула хозяйка, — разбежались, как тараканы... Поищи, коли нужда есть!
Владимир Николаевич заползал по полу, пошарил рукой под кушеткой, вытащил коня, стал расставлять фигуры.
— Борьк, тут пешки одной нет!
— Белой?
— Белой.
— В постоянном и безвестном отсутствии. Не огорчайся, замени пробкой... пустяки!
Владимир Николаевич начал с муциевского гамбита, вы*бросил слона, отдал коня и рокирнул... Коломницкий помычал, взглядом проскользнул зорко по доске и вот подошел, стал гля*деть.
Извеков вел умело. Трах — ладья перескочила за борт, прямо в лужу вчера разлитого чая. Раз-два-три — белые слоны топчут правый фланг черных, король с d7 снова возвращается на d8 и опять выплясывает там свой убогий королевский танец на месте под кривыми кнутьями враждебных коней. Еще два хода — е4 бьет g5,— слон растаптывает пешку на пути ферзя, и вот...
Коломницкий был изумлен. Больше того,— он был подав*лен и как-то по-собачьи ласково заглянул Извекову в глаза.
— Слушай, но ведь это же невозможно! Постой, слон бьет g5... Да ведь пойми ты, сам Филидор взлетел тут на воздух со чадами и домочадцами своими!.. Ведь это все равно что живую Венеру найти... паровоз изобрести! — Коломницкий был вне себя, восхищение как-то придавило его.
...Тихая начинала журчать поземка в улицах, разливалась луна, безбрежно и широко,— и, как острова в ледяном лунном половодье, торчали в черном небе метельные облака.
— Вот что, Извеков! Я четыре месяца добивался вот этой самой раскладки фигур. Мне давно уж казалось, что должно же и в шахматах быть такое положение, когда женщина изме*няет только ради самой измены, в которой тайна и разная там магия... Да нет,— ты что, сон, что ли, видел шальной?.. ты, по крайней мере, понять-то меня способен?
Можно было бы рассказать все ясно и просто, утаив про записку,— и ничего бы не случилось тогда, но Владимир Ни*колаевич предпочел показать ту самую записку, из другого плана, из деревянной шахматной клетки. Он протянул прияте*лю руку открыто, как протягивал сердце свое в течение долгих лет, и тот взял нерешительно.
Тут побледнел весь Коломницкий, и задрожала у него нижняя почему-то губа, и спросил, досадно и враждебно усмехнувшись:
— И ты с ней давно знаком?
— С кем?
— С Анкой...
— Кто?
— Ты.
— Да я совсем никакой Анки не знаю... Ты с чего нахмурился-то?
Тот перебил Извекова, и в голосе вздрогнуло нехорошо:
— Ты-то, конечно, ни при чем тут! Все дело в том, что записку эту писала невеста моя... вот про которую я тебе рас*писывал давеча. Здесь и буквы ее внизу: А. и Р., и почерк ее. Для меня это удар, признаюсь...
Извеков тупо глядел на приятеля, плохо понимая проис*ходившее, но что-то уже начинало его раздражать. Потом до*гадался, покуда Коломницкий молча жевал папиросу, и при*нялся горячо, но сбивчиво рассказывать и объяснять приятелю и про то, как нежно пела флейта во вчерашней метели, и как записку уронила ему черная из шахматных полей королева, и еще подобную же чепуху... Говорил искренне, не скрывая ни слова, чуть не целых полчаса говорил. Но когда в котелке над керосинкой забурлило вдруг, Коломницкий встал, обрывая Владимир-Николаевичевой речи нестройный поток, зевнул и сказал:
— Я тебе не верю, потому что не верю ни в чох, ни в сон, ни в рыбий глаз, ни в какие чудеса не верю. И потом вот что: сейчас я буду ужинать, еды у меня на двоих не хватит, а по*том я спать залягу.
Владимир Николаевич был очень душевный человек.
Он постоял еще минутку для приличия, надел не спеша шубу, вздохнул поглубже и вышел, не прощаясь, вон.
...В переулке со снежных гор, будто на весело хрустящих полозьях, соскальзывали лунные тени вниз. Было очень свежо и приятно. Выходило, будто луна пробивалась сквозь мех и знобяще прилегала к спине,— это бодрило походку. Хорошо, когда скрипят шаги по целине и собственная тень, как верная собака, бежит впереди, головой нащупывая каждую в дороге выемку.
Но плохо чувствует себя человек, возвращаясь после обид*ной неприятности в свое пустое, неприютное жилье.

III
Еще не раз, в вечерах, все той же метелью отмеченных, видел Владимир Николаевич, как оживала черная королева, обозначавшая себя в записке тонкими, без нажима, буквами: А. и Р. И всякий раз, когда ходом коня становился он на шахматную клетку рядом, успевал поймать один лишь ее беглый и ставший милым взгляд. Но едва усилием воли пытался продлить свое деревянное счастье, молнийно делался треугольником неведомый квадрат, и распрямлялся некий угол иной математической яви, и выпадало тайное из цепи звено. Он просыпался из сна в наш, этот сон, и снова застревал в гуще житейских мелочей и воспоминаний неутоленной минуты.
И вот пришла тогда к Владимиру Николаевичу любовь, необыкновенная, как семибашенный дворец. И стала душа его жить в этом здании, и было ей очень хорошо.
...Днями бегал по урокам. Вечерами же иногда, если метель пушила, клал на раскрытую ладонь свою деревянную королеву и ждал, не расцветет ли дерево это под его горячими глазами цветами алыми или голубыми, подобно библейскому Ааронову жезлу.
Но чаще молчало все, не просыпалась в точеных изгибах вещи ее деревянная душа. Вечер проходил и записывался в памяти чернильным лиловым карандашом — пустота.
С Коломницким порвалось все само собой, раз не верил тот ни в чох, ни в рыбий глаз, а Извеков, выходило, верил. Из десятых уст слышно было, что тот пьет, из восьмых — разрабатывает какое-то невероятное шахматное контрположение, из четвертых — что сильно обтрепался и еще больше порыжел... Потом все стихло.
Покуда распевал то глуховатым баритоном, то медным тенорком самовар на столе, по-прежнему садился у окна и, когда начинали разбрызгивать снежную муть тени белых, в синих яблоках, коней метельных, а флейта — петь, караулил минутку, когда возникнет вдруг из ничего тот тайный, радости пресветлой угол, который Коломницкий чоху и рыбьему глазу приравнял,— не вплетется ли в цепь знакомых и адски надоевших колец королевиного пробуждения звено.
И в один из вечеров случилось большое горе: королева пропала. Ее не стало нигде — ни здесь, ни там, ни вот там... В тот, вечер бомбой вылетел Владимир Николаевич на кухню, где стирала белье толстая ведьма Наталья.
— Она выходила отсюда, ты видела? — допрашивал Владимир Николаевич, стараясь заглянуть в глаза.
Ведьма ниже наклонилась к корыту и сумела только про*мычать:
— Да не-ет... никто вроде не выходил, не замечала.
Владимир Николаевич знал, как нужно с ведьмами разго*варивать.
— Заходил ко мне кто-нибудь? — Чуть руку ей не вывих*нул Извеков.
— Тот рыжий, товарищ твой, был. Потом ушел, письмо тебе к стенке наколол.
— Долго пробыл?
— А кто ж его считал? Не раздевался...
— Купил он тебя, ведьма!
— А ты подсматривал?
Ну конечно, это был Коломницкий,— он и унес крошеч*ный кусочек дерева, где спала королевина душа. Извеков за*стонал тут особым проникновенным манером и, согнувшись, бросился в комнату искать записку. Она висела на стенке, при*колотая к обоям ржавым пером:
«Ухожу вместе с ней. Нужно было на f6, конем, чудило! Ты меня не разыскивай,— не вводи меня во искушение».
Владимир Николаевич раза четыре схватывался за голову, потом два раза за одну мысль дурную, которую родило от*чаянье, потом за шапку и вылетел на улицу, оставляя за собой дребезг опрокинутого стакана, хлопок, откинутой наотмашь двери, на которой остался, вероятно, добрый след извековского локтя, и жалобный взвизг подвернувшегося по дороге пса.
...Влажные, слегка оттепельные сумерки действовали на него благотворно, хотя и медленно. Часа полтора он рассеянно скользил по переулкам, погруженный в разрешение какой-то задачи — шахматной, конечно,-— смысл которой представлялся ему теперь смыслом всего его пребывания на земле. Эта убий*ственная растерянность не покидала Владимира Николаевича вплоть до той минуты, пока он не столкнулся с фонарным столбом. Плохо соображая действительность, он приподнял с извинением фуражку и направился домой.
Ночь подкрадывалась, как черная кошка, невидная, не*слышная и близкая совсем. По небу разлеглись низкие облака, похожие на кошачьи хвосты. На душе скребли кошки... У са*мого подъезда тощая черная кошачья тень скользнула через дорогу. Владимир Николаевич плюнул ей вдогонку,— снова та кая гнусная тоска заполнила душу, впору хоть шахматную доску сгрызть.
Вошел в комнату,— Наталья неодобрительно и обидчиво выпятила губу,— бросился в кровать, схватил зубами подушку и продырявил новую наволочку насквозь. Горю его не было предела, а зубы были молодые и вострые.
IV
И вот началось...
Добрая старушка, которая в письмах своих ласкала доро*гого и единственного Володеньку своего старческими несклад*ными словами, как умела, не опознала бы его теперь: осуну*лось лицо, а нос заострился, а глаза стали подозрительными и острыми, и щетка волос на подбородке придала всему облику его какой-то серый, бродяжий налет.
Вечера напролет упорно бродил он по сумеркам, перебегал улицу, заглядывал в темные лица встречных, подглядывал в чужие окна,— искал. Не сомневался, что это совсем рядом, так что, если чуть волю поднапрячь, как при утерянном ключе вскрывают дверной замок, он сразу ворвется к ней в ту мни*мую математическую даль.
Еще совсем недавно, четыре дня назад, встретил Владимир Николаевич ту, кого искал. Снова клубилась метель, самая большая в той метельной зиме, белые столбы шли очередями, и в каждом столбе глаза — выбирай! Вдруг она прошла мимо, а с нею два офицера, вплотную, как конвой, шли по сторонам. Один, конечно, Коломницкий, другой — тот шахматный, стро*гий, как секундант, потерявшийся у Извекова недели еще три назад.
Они шли, как плыли. Прижавшись к стене, проводил их Владимир Николаевич глазами, услышал, как звонкие хлопья смеха королевина прореяли над его сердцем и растаяли в кру*тящемся столбе; деревянное лицо крайнего обернулось на мгновенье и исчезло во мгле... И вот далекая, из серых, зыбя*щихся круч, опершихся в дрожащие крыши, донеслась пою*щая флейта.
Когда услышал, бросился вдогонку, но колючий вал мок*рых, исступленно сомкнувшихся в призрачную лавину хлопьев залепил глаза и уши... Очнулся и опять ринулся было вперед, но синее и визжащее встало перед самыми его глазами на дыбы, простирая высоко над домами снежные когтистые лапы. Владимира Николаевича, по счастью невредимого, вытащили из-под колеса...
В другой раз видел ее на улице. У магазинной витрины, призрачным силуэтом отразясь в зеркальном стекле, поправ*ляла шляпу.
...Потом однажды, поздно, она переходила улицу, близкая до боли, под руку с высоким стариком, а смех ее был как фар*форовый шарик на веселом серебре.
Тогда, сиплые от морозца, попугивали запоздавших ста*рушек автомобили на перекрестках и оглушительно звонили трамваи. Мучила навязчивая мысль, почему каким-то пятиде*сяти разнокалиберным людям потребовалось именно в этом трамвае именно в этот час ехать в одну и ту же сторону... Тогда зажигались па большой улице среди клубящихся ме*тельных валов — дуговых фонарей молочные шары. И непо*нятно было, где была записана их идея до того, как они по*висли в этой снежной высоте. Так потихоньку Владимир Ни*колаевич сходил с ума.
V
В тот именно вечер пришла Извекову новая мысль. Он в подробностях представил себе шахматную расстановку, ко*гда королева, играя с ближним офицером, Коломницким, не замечает угрозы от другого, тоже на ходе коня. И тут прояс*нилась наконец полная позиционная уязвимость его сопер*ника.
...Извеков бежал домой, натыкаясь на прохожих, на встречного ветра живые валы,— размахивал руками... Лишь в самых дверях остановился, вытер лоб рукавом, не раздеваясь присел к шахматам.
Вместо отсутствующего ферзя в клетку королевы встала притертая от графина пробка, вместо Коломницкого — огарок стеариновой свечи... дуэлянты встали по местам. Извеков криво усмехнулся кому-то, невидно стоявшему у стены, подмигнул и кашлянул, игра началась.
Опять метелило в переулке. Заволокло окно морозной за*навеской с той стороны, но смахивалась наотмашь от легчай*шего прикосновенья торопившихся мимо теней. Иные прини*кали на мгновенье к самому стеклу в намерении заглянуть вовнутрь и, как-то так получалося, все теперь, не только один успех любовный, зависело от того, как растасуются фигуры на доске.
Белый конь вышел вперед. Стеариновый огарок отступил и телом своим прикрыл притертую стеклянную пробку. А8 сде*лала набег на а5, заворочались белые слоны... Королева уводит пешку с доски прочь. Конь убивает вторую пешку, и потом еще одну, и еще.
Владимир Николаевич не выдержал,— тому, кто незримо стоял у стенки, прислонясь к дверному косяку, просмеялся он тихо:
— Что же вы меня на простака-то ловите? Не раскаять*ся бы...
...Стало очевидным: нужно было изолировать королеву, удалить метким ударом Коломницкого с доски.
Извеков разогрелся и сбросил шубу с плеча, а голова ра*ботала все отчетливей. Противник отступал, метался, и — странное ощущенье — с каждой мельчайшей передвижкой на доске менялись сочетанья каких-то более значительных узлов, перемещались где-то вдалеке глыбы времени и враждебных воль, и вот уже судьбой становилась пустяшная, казалось бы, игра.
Тут всклокоченный, над доскою, человек напрягся до по*следнего предела,— что-то грозило лопнуть... двадцать два, двадцать три. На двадцать четвертом ходу белый конь безоши*бочно шагнул на d6, а двадцать пятым ходом черная шахмат*ная ладья, угрожая спрятавшемуся королю, опрокинула Ко*ломницкого и... Все было кончено, трехходный мат был ясен,— филидоровская развязка!
...Вяло склонился в кресле, и сразу стала душа его как пустая зеленая бутылка, а глаза сомкнулись, будто стопудовая усталость опустилась на веки ему. Потом сдвинулись два раз*ных пути, и обозначился угол... а возле самого уха заколебался близкой флейты свист. Потом все переместилось, и в тишине прорисовался только что выявленный оттуда женский тихий смешок...
Он повернулся так, что скрипнули все три кресловых но*ги, раскрыл все свои сто тысяч глаз, и нестерпимая сладость вновь отвоеванной близости облила его холодным потом с го*ловы до ног.
Она стояла возле, в черном вся — столько раз желанная, вы*игранная и не достигнутая никогда, метельные глаза остановив на нем. Сердце его потянулось к ней,—он рванулся, он схватил ее руку, гладил точеную милую ее ладонь и пальцы, Глядел в глаза, в уме повторяя всю свою блистательную пар*тию наизусть, бормотал ее,— одинаковое с начала и конца,— Анна, родное имя,— и еще какой-то причудливый любовный вздор, чудесно вплетавшийся в пенье флейт над головою. Пар*тия была закончена, дальше начиналось счастье.
Почтительно раздавшись, взирали на них остальные фигу*ры с доски, немые от волненья, тронутые длительностью пое*динка, глубиной верности и чувства, заслуженно увенчанного победой. Для полного блаженства нужно было теперь только остаться навсегда в их кругу и все глядеться в очи любимой, покамест пальцы иной судьбы не разведут их, бедных деревя*шек, для новой игры.
Едва подумал, тотчас же закостенело все кругом, прежде всего — остановленное блаженством время, и вот еще не изве*данная немота стала вливаться в его затекшее тело. Живыми пока глазами смотрел он на свою, достигнутую, из облекавшей его тело древесины,— скованная рука уже не тянулась к ней...
Тут рывком потухающего сознанья он раздвинул смыкав*шийся угол, и тот послушно исчез на прямой. Деревянным смехом рассмеялись где-то за обозначившейся вдруг стеной уходящие флейты. И ничего не стало.
Владимир Николаевич раскрыл глаза, пощурился на окно, прислушался к самоварной песенке, в раздумье и не без сожа*ленья разжал ладонь — там лежал шахматный, деревянный, согретый его теплотою ферзь.
Зима еще пушилась снежным навесом в окне, но что-то успело измениться вокруг, и, если вглядеться попристальней, сквозь округлые сугробы внизу просматривались рябые от вет*ра талые лужи.
Вошла в комнату толстая ведьма Наталья:
— Там к тебе тот, рыжий, пришел...
Июль - август 1922 г.

Источник и другие рассказы Леонида Леонова

Андерсон Пол

Бесконечная игра (рассказ из книги)

Cкрытый текст -

 

Содержание:

• Старая гвардия
  • Эрик Фрэнк Рассел. Абракадабра (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 3-17
  • Г. Л. Лэк. Упрямый робот (рассказ, перевод Э. Башиловой), с. 18-24
  • Роберт Хайнлайн. Дом, который построил Тил (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 24-44
  • Рэй Брэдбери. Ветер Геттисберга (рассказ, перевод А. Бурмистенко), с. 44-58
  • Генри Каттнер. Пчхи-хологическая война (рассказ, перевод В. Баканова), с. 58-75
  • Теодор Старджон. Бизнес на страхе (рассказ, перевод Ю. Эстрина), с. 75-90
• Золотой век
  • Роберт Блох. Поезд в ад (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 91-103
  • Пол Андерсон. Бесконечная игра (рассказ, перевод Б. Антонова), с. 103-114
  • Джек Финней. О пропавших без вести (рассказ, перевод З. Бобырь), с. 114-128
  • Роберт Абернати. Человек против города (рассказ, перевод А. Григорьева), с. 128-138
  • Деймон Найт. Кукловод (рассказ, перевод С. Васильевой), с. 138-142
  • Ллойд Биггл-младший. Музыкодел (рассказ, перевод Г. Усовой), с. 142-180
  • Уаймен Гвин. Планерята (рассказ, перевод Н. Галь), с. 180-199
  • Курт Воннегут. Гаррисон Бержерон (рассказ, перевод М. Загота), с. 200-206
• Новая волна
  • Майкл Коуни. Р/26/5/ПСИ и я (рассказ, перевод Е. Вансловой), с. 207-223
  • Стивен Кинг. Сражение (рассказ, перевод Л. Володарского), с. 223-230
  • Роберт Силверберг. Конец света (рассказ, перевод В. Баканова), с. 230-236
  • Ларри Нивен. Прохожий (рассказ, перевод О. Битова), с. 237-250
  • Филип Дик. Военная игра (рассказ, перевод В. Баканова), с. 251-266
• Вл. Гаков. Бесконечная фантастика (вместо послесловия), с. 267-269

Примечание:
Лучшее из зарубежной научной фантастики, опубликованной в издательстве «Знание» за 20 лет.

Читать/скачать

Булычев Кир
Ржавый фельдмаршал

Профессор исчез с экрана, а дикторша сказала:
— Теперь о спорте.
На экране появился шахматный столик, за ним сидели два пожилых человека.
— Сегодня началась три тысячи восемьсот двадцатая партия в борьбе за шахматную корону между Анатолием Карповым и Гарри Каспаровым. В партии разыграна защита Грюнфельда. До сорокового хода партия повторила позицию, уже встречающуюся в четырнадцати предыдущих партиях. На сорок первом ходу партия отложена. Мы пользуемся случаем поздравить ветеранов шахмат со столетием начала их эпохального сражения.
— Ты за кого болеешь? — спросил домработник.
— Я, как и мой дедушка, — за Каспарова."(с)

ПОКА доступна к чтениюЗДЕСЬ

«Гакраб (Битва). Поэма о шахматной игре».

Авторы: Яков Эйхенбаум перевод: Осип Аронович Рабинович

Первое откомментированное издание курьезной поэмы о шахматной игре известного просветителя и поэта XIX века Якова Эйхенбаума, деда выдающегося филолога и литературоведа Б. Эйхенбаума. Рисуя сражение между армиями древних воителей Хебера и Коры, автор описывает ход эффектной шахматной баталии с неожиданной концовкой (воспроизведение этой партии на шахматной доске доставит читателю немалое эстетическое наслаждение). Книга снабжена предисловием Б. Эйхенбаума. В приложениях приведены рецензии на поэму Эйхенбаума из журналов 1840-х гг. и шахматная поэма Авраама ибн Эзры (XII в.).

Эпизод самой битвы:
«... Вот воевода, пламенея
Отвагой, грозно стороной
Подвинулся и стал правее,
Коснувшись витязя спиной;
На шаг единый глубже в сечу
Стрелок к нему ступив навстречу,
Рукой привычной начал вдруг
Натягивать свой крепкий лук.
И гневно грудь затрепетала
У воеводы ... как гроза
Ступил вперед он два раза —
И бедного раба не стало.
Тогда к нему под самый бок
Дерзнул приблизиться ездок;
Отвагой рыцарской владея,
Ему не страшен гнев злодея:
За ним недвижен, как гранит,
Солдат защитником стоит...»

Поэме этой суждено было стать самым известным детищем ее автора. В том же русском переводе она несколько раз переиздавалась и после его смерти: в 1874 и 1888 гг. снова-таки в Одессе (в последнем случае в третьем томе сочинений О. Рабиновича), в 1904 — в Петербурге, в 1909 — в Варшаве и, наконец, в 1924 и 1995 гг. в Москве. Источник О книге и авторах .

Читать(pdf)

Скачать pdf

Фриц Лейбер64-КЛЕТОЧНЫЙ ДУРДОМ (рассказ из книги)
Сандра Ли Грейлинг проклинала в душе день, когда убедила редактора "Чикаго Спейс Миррор" в том, что на первом международном гроссмейстерском шахматном турнире с участием электронно-вычислительной машины найдется масса любопытной информации на любой читательский вкус. И дело тут вовсе не в том, что с людьми перестало случаться что-либо необычное, - это был простой интерес к неведомому. Большой зал заполняли энергичные мужчины в темных костюмах, которые в подавляющем большинстве были лысыми, носили очки, имели несколько неаккуратный и даже, казалось, потрепанный вид, славянские или скандинавские черты лица и говорили на иностранных языках.
Они тараторили без умолку. В этой гудящей массе выделялись куда-то постоянно спешившие люди с напряженно-сосредоточенными, как у зомби, официальными лицами.
Шахматные доски были повсюду: большие - на столиках, еще большие, электронные, - на стенах; маленькие, с втыкающимися в отверстия фигурами, которые их хозяева извлекали из боковых карманов и постоянно вертели в руках как необходимый атрибут беседы, и, наконец, совсем миниатюрные, с фигурками на крохотных магнитах, предназначенные для невесомости.
Время от времени взгляд натыкался на таблички с таинственными латинскими аббревиатурами: FIDE, WBM, USCF, USSF, USSR и UNESCO. Но Сандра могла с достаточной уверенностью расшифровать лишь три последних..."(с)

Читать/скачать

Уильям Дж. Шеперд

Шахматные фигуры

Полностью под спойлером:

Cкрытый текст -

 

Невинней Томова никого не было. Думается, что именно это обстоятельство и вызвало переполох, бросило (пусть всего лишь на миг) вызов самому ходу истории и в итоге повлекло за собой смерть Томова. Но сам Томов, какую бы роль он ни играл, живой или мертвый, не столь уж и важен для нас, поскольку был он из плоти и крови. Наши же герои — из дерева; искусно вырезанные, с беспредельным старанием расписанные. Каждый из них — дитя многих месяцев и сомнений, мучительных терзаний и неустанных поисков. А создал их Томов.
После долгого рабочего дня на шерстяной фабрике в Рыбинске, где он имел дело с кубовыми красителями, для Томова было радостью спешить домой к верстаку у раковины и в уединении проводить вечера с гладким теплым деревом. На это ушел целый год, но оно стоило того. Тем более если есть возможность — как она ни мала — одержать победу на конкурсе и быть премированным поездкой в Москву, где вас ждут священные места, рукопожатия сильных мира сего и, разумеется, добавочные купоны на продукты. Можно даже увидеть товарища Сталина, а то и, по возвращении, обнаружить, что для вас приготовлено местечко получше.
Поэтому Томов прежде всего взялся за учебу. Он стал ходить в библиотеку и, как говорится, от корки до корки просмотрел там сотню, а быть может и тысячу книг. Даже те, что стояли на задних полках и напоминали бомбу с часовым механизмом, были пролистаны им страница за страницей. И как раз-то здесь Томов обнаружил то, что искал. Королеву, само одеяние которой поведало ему о ее вероломстве и плотских утехах. (Глядя на роскошные и изысканные одежды этой дамы, Томов ощутил приступ дурноты.) Церковника, помпезного, напыщенного, такого же распутного как и королева Корля… Ах, вот что было нужно Томову. Зачем напрягать заляпанные краской пальцы и делать наброски? Томов и так будет помнить все до единой порочные черты до тех пор, пока они не найдут свое отражение в твердом дубе.
После библиотеки настала очередь тех самых вечеров, о которых говорилось ранее. Маленькие фигуры, поскольку они давались легче, Томов сделал первыми: восемь закованных в цепи рабов и восемь сильных, размахивающих серпами товарищей (подобных им он видел в колхозе). С каждой законченной фигуркой руки Томова быстро набирались опыта для резьбы новой, получавшейся еще лучше, еще совершенней, чем предыдущая.
Затем он вырезал две ладьи[1], рушащимися башнями символизирующие упадок своего существования. От них Томов, чуть ли не с содроганием, перешел к воссозданию точных крошечных копий нового жилого многоквартирного дома, только что воздвигнутого в Рыбинске для правоверных Народной Республики. Следующими были кони. Их оказалось легче продумать и спланировать, нежели вырезать. Хуже всего выходили изнеженные, слабые, скучные. Но гнев Томова вызывали даже два широкогрудых русских генерала. Когда он вырезал их, то ощущал привкус грязи со снегом во рту, заставлявший ныть незаживающую рану в бедре. И стыд, который якобы должен был бы испытывать солдат Красной Армии при воспоминании об этом подвиге, переживался с трудом.
Та же заковыка вышла с двумя толстыми слонами, ибо память Томова сохранила, как он, держа маму за руку, прошествовал по длинному мозаичному проходу в церкви, чтобы поцеловать перстень на руке у доброго и нежного дяденьки. Но все услышанное и прочитанное Томовым впоследствии помогло ему создать глаза-бусинки, тучные лоснящиеся щеки и подбородки. Хотя пришлось изрядно попотеть, прежде чем удалось убрать нежелательную усмешку с лиц обоих, Со вздохом облегчения он поставил эти фигуры рядом с остальными и принялся за комиссаров. Когда и с ними было покончено, настала очередь «королевских особ». Вырезая оттороченную мехом горностая фигуру и коронованный золотом череп капиталистического короля, он руководствовался лишь хорошо усвоенными представлениями. При создании же пышущих здоровьем крестьянских парня и девушки в царских регалиях, ориентиром Томову служили идеалы, столь дорогие сердцу каждого русского. Теперь оставалась только одна задача, доставившая Томову величайшее удовольствие. Не было ничего сколько-нибудь личного, ничего такого, что помешало бы ему в работе над распутной королевой…
До начала конкурса оставался всего месяц, и Томов проводил каждый вечер, раскрашивая украденной с фабрики краской фигуры, дабы придать им окончательное жизнеподобие. И вот он уже аккуратно упаковал их и отправил в Министерство культуры в Москву. Не нашлось даже времени попросить Столовкина заскочить и сыграть в шахматы. Томов сожалел об этом, особенно впоследствии (если только можно назвать сожалением ту растерянность, которую пришлось испытать Томову в последние минуты своей жизни). Ах, если бы они со Столовкиным сыграли хоть одну партию!.. Тогда, возможно, Томов задумался бы и не отправил свой экспонат, свою гордость, на конкурс. Однако времени не было.
Смирился Томов и с тем фактом, что шахматы ему не вернут, что никто уже не увидит работу рук его законченной. Никто, кроме одного нищего, постучавшего в дверь Томова. В ожидании подаяния он повертел в руках слона, безусловно восхищаясь мастерством резьбы. Жест, сделанный попрошайкой, возвращающего фигуру на место, показался Томов у странным. Он напомнил ему о знамении, которое, бывало, благословляя, совершал священник в те далекие времена, когда в Рыбинске еще был священник. Ну что ж, хорошо хоть нищий увидел и оценил шахматные фигуры Томова. Все-таки лучше, чем если бы этого нищего вовсе не было.
Из-за бюрократических проволочек решения обычно откладывались на несколько месяцев, победители оставались неизвестными; однако даже в это, казалось бы, сонное время над Томовым чуть ли не сразу же нависла опасность.
Досьева, второго человека в Министерстве культуры в Москве, сразу же поразили мастерство, тщательность исполнения и необычные цвета экспоната, зарегистрированного под номером К-2726. Он положил коробку вместе с другими, между картиной одного ленинградского мальчика и мостом, сделанным из палок и веток, и сразу же в голове Досьева полуоформилась одна мыслишка — если в соответствующее время Андреевич окажется у себя, то они могли бы вернуться в кабинет вечером и сыграть этими интересными фигурами. В шахматах Андреевич был идеальным партнером, побить его было сравнительно легко, однако порой он умудрялся создавать трудное положение на доске. То-то и хорошо, считал Досьев: тебе бросают вызов, но одновременно ты знаешь почти наверняка, что победа достанется тебе. Он усмехнулся представляя, как Андреевич станет манипулировать своими королем и королевой, когда он, Досьев, игрок классом повыше, безжалостно и неумолимо будет вести дело к мату, двигая свои народные фигуры. Это уже будет идеологическая, а не просто личная победа.
Пришел вечер, а с ним и Андреевич. Полюбовавшись отделкой фигур и поколебавшись относительно того, что он будет представлять врага, Андреевич все же согласился играть капиталистическими фигурами. То, что он выиграл, особой тревоги не вызвало. Из двадцати с лишним партий, которые они прежде сыграли, он побеждал Досьева раза два, не больше. Кроме того, Досьев потом вспомнил, что он в тот вечер испытывал непонятную сонливость. И поэтому Досьев ощутил настоятельную необходимость сыграть с Андреевичем теми же самыми фигурами еще раз.
При второй встрече в кабинете Андреевич настаивал на своем праве играть крестьянскими фигурами. Досьев, однако, убедил его сыграть прежними, подчеркнув, что его (Досьева) победа не только уравняет счет между ними, но и восстановит справедливость между фигурами.
Досьев не признался Андреевичу, что испытывает из-за всего этого какую-то напряженность. Именно она, посчитал впоследствии Досьев, и явилась причиной того, что Андреевич выиграл снова.
Третью встречу Досьев устроил иначе. Он украдкой унес шахматную доску с фигурами домой, чтобы можно было сыграть утром в выходной день. Теперь уж сонливость или усталость, наступающие в конце рабочего дня, не скажутся на его игре. К тому же Досьев улегся на покой рано и хорошо выспался. На этот раз вопрос о том, какими фигурами играть, не стоял перед Андреевичем. Дважды выиграв разухабисто мерзкими членами королевской семьи, он был только рад играть ими снова. Собственно говоря, расставляя закованные в цепи пешки, толстых слонов, рушащиеся ладьи, слабаков-коней, распутную королеву и короля, походившего на живые мощи, Андреевич, бросив взгляд на Досьева, ощутил непривычное для себя чувство уверенности. Он выиграл и в третий раз. Да еще как выиграл, со множеством оставшихся фигур, а Досьев был вконец разбит и беспомощен. Однако, глянув на Досьева, Андреевич решил не смеяться вслух, как ему этого ни хотелось. Он скромно попрощался и ушел.
Утром Досьев, жалкий после проведенной в мучительных раздумьях ночи, решил вернуть шахматы на место и больше не вспоминать об этом деле. Участвовать в заседаниях конкурсной комиссии ему не к чему, — его обязанности состояли лишь в том, чтобы допускать присланные работы к конкурсу, отсеивая ненужное. Непосредственно победителей выбирали товарищ Донович и один человек из культотдела Кремля. У Досьева даже мелькнула мысль, а не выбросить ли шахматные фигуры вместе с плохими набросками, грубо сработанными скульптурами и другими беспомощными поделками. Но нет, слишком уж он был щепетилен.
На улице Досьев повстречался с Андреевичем. Неужто осанка его друга действительно стала прямее (грудь он выпятил, а голову держал выше), или Досьеву это только показалось? Вздор, сказал Досьев самому себе. Даже широкая улыбка Андреевича, его «доброе утро» вызвали лишь легкое возмущение Досьева. И все же эта улыбка уже нечто новое. В тот же вечер, увидев, что Андреевич просматривает полки с книгами в задней части библиотеки, Досьев принял решение. Надо каким-то образом довести это дело до сведения товарища Доновича. Завтра же.
Сначала товарищ Донович проявлял нетерпение, затем стал надменным, затем явно недовольным.
— Чертов дурак! Только потому, что ваш друг повысил свое мастерство, а сами вы проявили небрежность, вы ворочаетесь всю ночь в постели и смеете беспокоить меня из-за формы каких-то там деревяшек! Фу! Принесите-ка сюда эти шахматные фигуры. Хочу посмотреть на эти карликовые памятники, от которых вас бросает в дрожь.
Хотя Донович и не имел художественного образования ни в какой области, если не считать разработки методов, как добиться более высокой производительности труда заключенных одного из северных лагерей, в своей реакции на шахматные фигуры Томова он в некотором роде оправдал свое назначение в качестве директора Московского культурного центра.
— Ага! Интересно! Приятный цвет. Искусная резьба. Богатое воображение. Досьев! Я рад, что вы показали мне эти фигуры. Я возьму их домой и развею ваши страхи. Да, они мне нравятся. Вот этот толстяк, этот церковник, он прямо как живой. Вы будто старая женщина, Досьев. Завтра же я велю вам перестать видеть привидения в кусках дерева.
На следующее утро бледный товарищ Донович встревоженно вошел в свой кабинет, что-то бормоча себе под нос. Он сразу же позвонил коллеге в Кремлевский центр культуры, чтобы попроситься на прием как можно раньше. Ему велели зайти немедленно.
Краков внимательно слушал, пока Донович не кончил мямлить и расхаживать по кабинету. Когда же он без сил опустился в кресло, Краков подвел итог:
— Ваша жена, говорите? Три партии — четыре? И каждый раз она играла… как вы их назвали? — растленными фигурами? А потом и ваш сын, который до этого сроду не играл и его приходилось учить ходить? Он тоже выиграл? Неудивительно, товарищ, что вы такой бледный — ведь вы просидели всю ночь, играя в шахматы, причем учили играть ребенка! Какие там враждебные державы, какие еще происки магии — все это дурь, наверняка вы шутите! Но нет, я вижу, что не шутите. А как у вас со здоровьем, товарищ?
После того как Донович запротестовал, что до вечера накануне чувствовал себя совершенно здоровым, Краков решил, сделать какой-нибудь жест, чтобы человеку стало легче.
— Вы принесли доску с фигурами? Ну что ж. Сам я в шахматы не играю, но у меня есть друзья, знающие шахматы. А некоторые, по-моему, исключительно хорошо играют.
Неделю спустя Дановича вызвали к Кракову.
Директор Московского культурного центра, прихватив с собой Досьева, вошел в кабинет и предстал перед Кряковым и двумя неулыбчивыми членами Политбюро — все трое стояли за письменным столом.
— Донович!
— Да, товарищ Краков?
— Эти шахматные фигуры!
— Товарищ! Вы их опробовали?
— Донович, как экспонат, присланный на конкурс, этот ящик обозначен только под номером К-2726. Как фамилия сделавшего эти фигуры? Адрес?
— Да-да. Они у Досьева. Перестаньте дрожать, человече, дайте мне карточку с именем. Пожалуйста, товарищи. Некто Алексович Томов, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Вы… мои чувства подтвердились?
— Томов, Алексович, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Товарищ Донович, в эти шахматы сыграли ровно шестьдесят семь раз. Пять лучших шахматистов Москвы менялись народными и вражескими фигурами.
— И каковы же результаты, товарищ Краков?
— Как вы и предполагаете, товарищ.
— А причина, вы узнали причину?
— А как же! Во всяком случае, у нас есть сильные подозрения. Играя пролетарскими фигурами, каждый игрок испытывал сонливость. Есть предположения, что фигуры обработаны каким-то особым способом, скорее всего, с помощью краски или красителя, с тем чтобы вызвать этот эффект при обращении с ними. Весьма вероятно, что эти шахматные фигуры — происки империалистов с целью породить неуверенность и страх в нашей славной Народной Республике.
Мы отыщем этого предателя Томова, если он вообще существует. Его доставят из Рыбинска. Тем временем из Сталинграда прибудет Петроев. Петроев, который побеждал самых именитых иностранцев на турнирах в Лондоне и Париже, опробует ваши шахматы. Его мастерство настолько высоко, что его не одолеет никакая сонливость, как бы злодейски ее не напустили на него. Он непременно победит, играя крестьянскими фигурами.
Дома в Рыбинске, Томов нисколько не удивился, что поедет в Москву. Правда, ему показалось странным, что послание ему привезли два представителя тайной полиции и что отправляться надо немедленно, в тот же самый вечер. Озабоченность, вызванная этим фактом, лишила его большей части радости от победы на конкурсе. (В том, что он победил, он нисколько не сомневался, иначе бы зачем эта поездка в Москву?) Томов не удивился даже на суде, где узнал, что он — предатель и шпион, и что все это каким-то образом связано с его шахматным набором, хотя никто и не подумал сообщить ему, например, о «яде» в краске, которой были окрашены пролетарские фигуры. Между попытками понять, что же такое происходит, для удивления просто не оставалось места. Однако, когда служители унесли его тело от пробитой пулями стены, на мертвом лице Томова отразилось-таки выражение удивления.
На другой день в Москву прибыл Петроев, чемпион по шахматам. Когда Петроев и крестьянские фигуры, играя в присутствии нескольких членов политбюро, проиграли поочередно всем до единого из пяти местных экспертов (Доновичу, Досьеву и десятилетнему сыну Доновича), пришлось прибегнуть к поискам окончательного подтверждения. А искать его надо было хотя бы потому, что по городу уже поползли всевозможные слухи. Тихо, но довольно широко, в магазинах, в гаражах, на улицах люди сдержанно задавали осмотрительные вопросы о проигрывающих пролетарских шахматных фигурах. Казалось, дело уже получило настолько широкую огласку, что его не уладишь, предприняв несколько быстрых решительных шагов с наступлением темноты. Столкнувшись с перспективой чистки по всей Москве, а то и за ее пределами, руководство понимало, что нужны какие-то другие меры.
Из химлаборатории поступили данные анализа:
«Кроме обычных химических элементов, содержащихся в красителях (вне всякого сомнения украденных с шерстяной Фабрики в Рыбинске), никаких других в этих деревянных фигурках не обнаружено. Одни и те же красители, в идентичной комбинации расцветок, применялись для фигур обеих сторон. Несколько отличный внешний вид одной фигуры не объясняется каким-либо добавочным материалом, использованным при ее производстве, к тому же эта фигура не из тех, что подозреваются в отравлении».
На докладе химлаборатории стоял гриф «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», его немедленно доставили на экстренное заседание Политбюро, чтобы представить товарищу Сталину и его ближайшим помощникам. Поскольку товарищу Сталину два дня нездоровилось, заседание пришлось отложить.
Товарищ Сталин выздоровел. Заседание состоялось. Пригласили Петроева. Кракову и Доновичу разрешили подождать за дверью, когда их вызовут дать показания. Поставили стол и два стула. Шахматные фигуры были расставлены на доске. Товарищ Сталин бросил вызов злу и сам уселся позади крестьянского короля. Другой стул занял единственный человек в Политбюро, искусный в военных маневрах, проштудировавший сражения Бонапарта, Цезаря и фон Клаузевица, из всех помощников лучше всех разбирающийся в шахматах. Его поспешно отозвали с одного зарубежного поста, поскольку он стал выказывать предпочтение западному образу жизни, что делало игру более пикантной и интересной.
Сталин двинул размахивающую серпом пешку. Мастер по шахматам? Только не он. Зато вождь с непоколебимой верой в крестьянский народ, представленный его шахматными фигурами, вождь с верой в принципы, ради которых он жил и за которые боролся, вождь, верящий, что он сильнее играющего против него помощника.
Какие бы музы, судьбы или боги ни наблюдали за шахматными партиями, в тот день они были глубоко оскорблены и наверняка содрогаются до сих пор. Возможно, за этой игрой наблюдал и дух Томова. Богиня правосудия, будучи не из тех, кто признает особую необходимость, вскоре отвела взор и притушила свою лампу, ибо вера вождя была непоколебима. Помощник, как он ни старался, не мог сделать ни одного мало-мальски приличного хода. Мальчишка Доновича завизжал бы от восторга при виде такой неумелости, но стол окружали только серьезные лица членов Политбюро. Через какой-нибудь десяток ходов погибла расфуфыренная королева, рядом с доской легли тщедушные кони-рыцари и претенциозные ладьи. На доске оставались только король, слоны и несколько разрозненных пешек.
Однако же это произошло. Все наблюдавшие и оба игрока затаили дыхание. Не сделать этот ход было бы невозможно. И вот слон переместился на одну клетку и по открытому проходу стал угрожать крестьянскому королю.
— Шах.
Возможно, это слово даже не произнесли вслух, до того был тих шепот. Однако же он долетел до каждого уха. И в наступившей затем тишине для каждого уха нашлось время расслышать тихие вопросы горожан.
Именно Сталин, вождь, взял на себя смелость пойти вперед, нарушить тишину. Слова вышли тихо, на долго сдерживаемом выдохе:
— Не мат.
Его кулак с грохотом опустился на доску, фигуры разлетелись во все стороны. Голос его зазвучал напыщенно, сильно и одновременно тихо:
— Шах, да. Но не мат!
Затем, по-прежнему оставаясь вождем, по-прежнему оставаясь человеком, который не лишился способности действовать, Сталин по одной собрал фигуры с пола, со стола, с доски. Подошел к камину, бросил их в огонь, подождал, пока они сгорят. С минуту или две он смотрел на дымок. Потом повернулся и снова заговорил, так же тихо:
— Выход всегда есть: сначала уменьем, потом хитростью, потом силой.
Одни поспешно вышли из комнаты, чтобы возвестить горожанам об очередной победе Сталина. Другие, уходившие последними, считали по-другому. Они видели, что в кулаке вождя по-прежнему зажат деревянный слон. Видели, как кулак сжимался все сильнее, пока не проступили вены и не побелела кожа. Они — те, что уходили последними, — видели, как суровая слеза скатилась по щеке вождя и зашипела в очаге.
Они видели то, о чем не расскажут: не обладая ни умением, ни хитростью, ни силой, шахматные фигуры, тем не менее, выиграли.
Примечания
1
Названия шахматных фигур на английском языке несколько отличны от русских названий. Так, ладья на английском — «замок», конь — «рыцарь», «солдат», слон — «епископ». Отсюда аллюзии в тексте рассказа (Прим. перев.).

Источник

Набоков Владимир

Три шахматных сонета

1

В ходах ладьи -- ямбический размер,
в ходах слона -- анапест. Полутанец,
полурасчет -- вот шахматы. От пьяниц
в кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер.
Теперь сидят -- бровастый, злой испанец
и гном в очках. Ложится странный глянец
на жилы рук, а взгляд -- как у химер.

Вперед ладья прошла стопами ямба.
Потом опять -- раздумие. "Карамба,
сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.

И вот толкнул ногтями цвета йода
фигуру. Так! Он жертвует слоном:
волшебный шах и мат в четыре хода.

2

Движенья рифм и танцовщиц крылатых
есть в шахматной задаче. Посмотри:
тут белых семь, а черных только три
на световых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,
и пешки в ночь впились, как янтари.
Решенья ждут и слуги, и цари
в резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.
Дразнящая, узорная стезя
уводит мысль,-- и снова мысль во мраке.

Но фея рифм -- на шахматной доске
является, отблескивая в лаке,
и -- легкая -- взлетает на носке.

3

Я не писал законного сонета,
хоть в тополях не спали соловьи,--
но, трогая то пешки, то ладьи,
придумывал задачу до рассвета.

И заключил в узор ее ответа
всю нашу ночь, все возгласы твои,
и тень ветвей, и яркие струи
текучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,
и Филидор -- в порядке кружевном
скупых фигур, играющих согласно,--

увидят все,-- что льется лунный свет,
что я люблю восторженно и ясно,
что на доске составил я сонет.

<1924>



на фото В.Набоков с женой.

а...а ГДЕ???

Валентина05 сказал(a):

Названия шахматных фигур на английском языке несколько отличны от русских названий. Так, ладья на английском — «замок», конь — «рыцарь», «солдат», слон — «епископ». Отсюда аллюзии в тексте рассказа (Прим. перев.).

Нееет,Валюш,не совсем так Ладья в английской нотации и озвучке обозначается,как "Rock",то есть = "Скала". А "замок" по=аглиццки = "Castle". Я догадываюсь,почему перепутано. В английкой озвучке(и у комментаторов в том числе) РОКировка произносится либо "Rock to Castle",либо "King to Castle". Перевод,надеюсь,понятен
А пешка = "pawn",то есть "заложник") А в остальном - всё прально...
Ну и опять же = обзывают Ферзя "Queen") Дикие люди,без исторических корней) Варвары!)

Sannini сказал(a):

а...а ГДЕ??? Cкрытый текст -

Нетленно! #18

вспомнила по кадру фрагмент того же, только по французски!

зы: "Шахматы в кино" достойны новой темы.)

AFilidor сказал(a):

Нееет,Валюш,не совсем так Ладья в английской нотации и озвучке обозначается,как "Rock",то есть = "Скала". А "замок" по=аглиццки = "Castle". Я догадываюсь,почему перепутано. В английкой озвучке(и у комментаторов в том числе) РОКировка произносится либо "Rock to Castle",либо "King to Castle". Перевод,надеюсь,понятен

то, что нам будет непонятно, Мы Вас конечно же расспросим!
За уточнение мерсибо! (пардон за мой хранцузский)
Звучит красиво то, что "либо" )

А пешка = "pawn",то есть "заложник") А в остальном - всё прально... Ну и опять же = обзывают Ферзя "Queen") Дикие люди,без исторических корней) Варвары!)

Хех! Про королеву озабочусь. Мы как то спорили про это.
Умнейшая была женщина Изабелла Кастильская!
Наверняка ее таланты увековечили не только живописцы на полотнах.

Изабелла Кастильская, 1451-1504.

Cкрытый текст -

 

1492 год, эпохальный для Изабеллы, был ознаменован крупнейшими историческими событиями: взятием Гранады, обозначившим конец Реконкисты, покровительство Колумбу и открытие им Америки. В это год произошло еще одно событие, которое и есть причина тому, что сегодня мы упоминаем Изабеллу.
Томас де Торкемада - родившийся в 1420 году монах ордена доминиканцев, основанного в 1215 г. испанским монахом Доминго де Гусманом и утверждённый папской буллой 22 декабря 1216 г. Этот Орден был главной опорой в борьбе с ересью. Изабелла пожелала иметь Торкемаду своим духовником, а Торкемада посчитал это за великую честь. Он заразил королеву своим религиозным фанатизмом, получил титул Великого инквизитора и возглавил испанский католический трибунал.

В Испании Торкемада намного чаще, чем инквизиторы других стран, прибегал к аутодафе : за 15 лет по его приказу сожжено 10 200 человек. Жертвами Торкемады можно считать и 6800 человек, приговорённых к смерти заочно.
Различным наказаниям подверглись более 97 000 человек. Преследовались в первую очередь крещёные евреи - марраны, обвиняемые в приверженности к иудаизму, а также мусульмане, принявшие христианство, - мориски, подозревавшиеся в тайном исповедании ислама.
В 1492 г. Торкемада склонил Изабеллу к высылке из страны всех евреев. Кстати, в католическая Церковь считает, что у Изабеллы перед Церковью немалые заслуги.

Легенда:

Cкрытый текст -

 

"Знаменитая королева Изабелла Кастильская, которая отправила Христофора Колумба в ''Индию'', послужила ''моделью'' для создания шахматной фигуры ферзя. Шахматы попали в Испанию VIII веке нашей эры вместе с сарацинами, однако до XV века, времени правления Изабеллы, ферзь был ''мужской'' фигурой. Его называли ''аль-ферза'', что в переводе с персидского означает ''помощник'' или ''посетитель''. В то время аль-ферза был слабой фигурой, мог ходить всего на одну клетку, как король. Однако с приходом к власти королевы в 1475 году испанцы ''изменили'' пол фигуры. Она стала женщиной, однако продолжала ''ходить'' всего на одну клетку. Это продолжалось двадцать лет. Примерно в 1495 году, когда Изабелла стала одной из самых влиятельных королев Европы, ее шахматная фигура получила возможность двигаться по всей доске. В то время шахматы и стали самой популярной игрой на континенте. Как считают ученые, для европейцев они символизировали борьбу христианских государств с сарацинами, захватившими юго-запад материка. По мнению ученых, тактика ферзя вполне отражала силу влиятельной королевы Изабеллы. Ферзь сочетал в себе достоинства ладьи, которая символизировала церковную власть, и армии, которую в шахматах представляли слоны, пешки и кони. При этом, хотя король, как и муж Изабеллы Фердинанд Арагонский, был фигурой малозначительной, сила и влияние ферзя-королевы кончались вместе с ним."

Очень по душе легенда эта. Хотелось бы узнать другие версии по спорному вопросу.

Изабелла

Рубиновый цвет так идет Изабелле,
Синьора пригубит вина между делом,
В сраженьях душа зачерстветь не успела,
Идет Королева на смену Ферзя.

По клеткам расставлено войско умело,
И цвет, как всегда, у воителей белый,
А красного так добавлять не хотелось,
Но с черными, видно, иначе нельзя.

Король Фердинанд* себя чувствует смело -
Царица отдаст ему душу и тело,
Она защищает его очумело -
И даме - гардэ объявляют не зря.

От гнева в глазах у нее так темнело -
На доску пролилось кровавое зелье,
Тут "нашим" и "вашим" серьезно влетело -
И просят кругом: “Ну, верните Ферзя!”
И.Дяченко
.
.