Душевно. Читаем дальше

ГришкаМарфаВасильнаЯДень не удался с самого утра. Вроде бы, конец лета, а дождь ударил противный и промозглый, и еще очень холодный. Даже собаки во дворах прятались в будках, зябко переминаясь с лапы на лапу.

А после обеда в село въехали немцы. Аккуратненькие крытые машины с солдатами и мотоциклы, размеренно урча, проехались по главной улице, и остановились перед зданием сельсовета. Уже бывшего, так как к вечеру появилась пахнущая свежей краской вывеска - «Комендатура». А в старых дверях – охрана.

Немцы вначале вели себя очень вежливо. Как-никак, молдаване под румынами были союзниками, пусть и поневоле. Пригласили бывшего сельповского товароведа, и, после недолгой беседы, он вышел от коменданта с новой повязкой – «староста». Отныне он отвечал за все поступки односельчан, а они, в свою очередь, подчинялись ему.

Грабить селян стали только на второй день. С утра немцы построились на небольшом плацу перед комендатурой, затем разбились на тройки, и пошли прочесывать деревню.

Первыми возмутились женщины, пытаясь защитить своих курей и их выводки. Мужики заволновались только, когда немцы за самогонные бутыли взялись, но автоматная очередь, прозвучавшая на другом конце села, успокоила начинавшийся бунт в зародыше.
- Хосподи, - шептались между собой люди. – Кого убило-то?
- Наверное, у Андрея. Батька-то у них шебутной больно,и жадный, не даст хозяйство в обиду.

Как оказалось, никого не убили вообще. Немец, испугавшийся огромной собаки, гулявшей во дворе, выстрелил в воздух. А Андреевых обобрали также, как и остальных. Одно радовало, комендант оказался отцом нескольких дочерей, и строго настрого запретил насильничать союзных селянок. Но ежели по доброй воле какая согласится, препятствий обещал не чинить.

Гришка появился в селе на четвертый день после прихода немцев. К вечеру у кого-то забрехала бешено собака, и, вышедший к воротам хозяин, увидел щупленького мальчонку лет пятнадцати. Воняло от него нещадно, а одежда давно превратилась в лохмотья. Мальчишка был невероятно худ, грязен, и голоден. И постоянно чесался грязными обломанными ногтями.
- Чего надоть? – рыкнул хозяин больше по привычке, чем в желании застращать. Хотя, и так было понятно, что будет просить поесть.
Мальчик что-то залопотал, и только тут крестьянин понял, кто перед ним.

Наступающие на село сумерки не помешали увидеть дебиловатую улыбку, высохшие сопли над губой, и тот особый взгляд, что отличает здорового человека от тронутого умом.
- Да ты никак юродивый, бедолага? Как зовут хоть?
Мальчонка опять залопотал что-то, пуская сопливые пузыри, и крестьянин смог разобрать только две буквы, «г» и «р».
- Гришкой величают?
Ломоть хлеба и крынка молока привели мальчика в неописуемый восторг, он согласно закивал, соглашаясь с этим именем. Назови его Марусей, он и это принял бы, лишь бы пожрать дали.
- Эх, проклятая война, - умильно пустила слезу хозяйка дома. – Что же должно было приключиться с тобой, если умом тронулся? Бедный мальчик.

Поселился Гришка у ручья, в старом заброшенном сарае, на окраине деревни.
Поначалу немцы страшно потешались, встречая парня, и придумывали всяческие каверзы, издеваясь над дурным. То колючек в штаны накидают, и смотрят, как он прыгает как угорелый, и пытается понять, что его так колет. То яблоко на голову поставят, и камешками прицельно сбивают. Хорошо хоть не стреляют, ибо любая стрельба могла поднять на ноги весь гарнизон, а это грозило суровым наказанием. Но такие потехи не проходили бесследно для Гришки, он потом неделями ходил в синяках, глядя на мир сквозь опухшие кровоподтеками глаза. Несколько раз юродивого скидывали в ручей и хохотали, глядя, как он истошно орет в ужасе, барахтаясь в воде.

А потом отстали. И юродивый зажил более-менее мирной жизнью. Селяне давали ему еду из сердобольности, иногда одежку какую-никакую подкидывали, и, в общем, просто жалели. Немцы, проникшись какими-то непонятными чувствами, тоже изредка щедрились то на хлеб, то на сосиску, пару раз даже шоколаду не пожалели.

Немецкий фельдшер, в порыве благородства, обрил Гришку наголо и обсыпал вонючим порошком, избавив мальца от вечной чесотки и надоевших вшей. Вихры у парня росли знатные, густые и черные.

Несмотря на все тяготы, Гришка улыбался всегда. Синие глаза смотрели на мир открыто, с легким прищуром, и читалось в них нечто неземное, одно только ему ведомое. Дурак, он и есть дурак, что с него возьмешь? Ему, что война, что мир, все одинаково.

Одно Гришку радовало – игра в городки. Сначала выходил поутру из своего полуразрушенного сарая и долго искал нужные деревяшки и камешки. Затем тщательно подбирал деревяшки по длине и толщине, руководствуясь одними ему ведомыми размерами, и приступал к работе.

Иногда уходили целые дни на то, чтобы он свои крепости отстраивал. Зато, когда заканчивал, даже немцы диву давались, какие сложные конструкции умудрялся поднять юродивый. И, в какой-то степени, зауважали Гришку, и селяне, и немцы.

К концу осени в деревню пригнали евреев. Наскоро огородили место в поле, обнесли колючей проволокой, и загнали туда почти сотню детей, женщин и стариков. Девушек помоложе держали в стороне, за отдельным забором и под усиленной охраной, откуда каждую ночь были слышны жуткие крики насилуемых евреек.

Через сутки пригнали еще пару сотен человек, и в этот день Гришку будто подменили. Он орал что-то свое через проволоку, кидал в пленных камни, и дико бесновался. Неуемная ненависть светилась в его глазах, и искала выхода.

Немцы ржали до упаду, строя догадки – чем же жиды насолили дурню? Кто-то из солдат, решив подшутить, дал Гришке автомат, и тот, не раздумывая, пристрелил одну из несчастных. Стоявшая по другую сторону загона женщина, с криком и воплями кинулась к умирающей, пытаясь пробиться через разделявшую их проволоку. Стоявший рядом солдат лениво тюкнул женщину прикладом в лицо, и отошел на свое место.

Охрана, не прекращая смеяться, отобрала у присмиревшего идиота оружие, навешала ему подзатыльников, и поплелся Гришка восвояси, пуская пузыри, и размазывая слезы по лицу. Одна из женщин помогла пошатывающемуся парню дойти до деревни.

Селяне поначалу просто не знали, как вести себя с дурнем. Вроде безобидный и добрый, а вот на тебе – пристрелил человека, вот так вот, за здорово живешь. Гришка и сам старался не мозолить крестьянам глаза, прятался в своем сарае несколько дней, но, когда вышел к людям, все заметили, что прядь волос на лбу мальчика поседела.
- Дурак дураком, а понимает, что жизнь человечью отобрал ни за что, знать переживает. – шептались деревенские.

И все пошло свои чередом. К зиме солдаты пристроили Гришку у себя, за харчи выполнять самую грязную работу. То вынести ведра с нечистотами, то воды натаскать из колодца, мало ли что требуется. Только спал он в той же разрушенной сараюшке. А евреев давно увели в сторону Германии, так что, все было бы тихо и спокойно, если бы не партизаны.

Немцы бесновались, устраивая облавы, пытаясь захватить хотя бы связного в деревне, если не партизан, но никого поймать не удавалось. Патрули и разъезды сновали вокруг сутки напролет, не впуская и не выпуская никого, да так, что несколько недель даже мышь не могла незаметно выскользнуть из селения. И все равно, в назначенное время взорвались один за другим несколько эшелонов с оружием на пролегающей рядом железке.

Комендант свято уверовал в безвинность своих крестьян, и указывал на жителей соседних деревень. Не улыбалось ему применять карательные меры там, где жил, тем более что доказательств соучастия крестьян не было, даже наоборот.

Так и шли годы оккупации. Партизаны лупили немцев, немцы пытались этих партизан поймать, гоняясь за ними по лесам, крестьяне пытались выжить, и только не по годам поседевший Гришка пускал сопливые пузыри своим перекошенным дебиловатым лицом. Если бы не соскобоченная спина, из-за того, что одна нога была короче другой, вечные сопли под носом и идиотская улыбка, быть бы Гришке первым красавцем на селе. Таких синих глаз ни у кого не было, а уж пушистые длинные ресницы и пухлые губы вызывали зависть даже у признанных деревенских красавиц.

Но Гришке было все равно. Он отмывал свои ведра с нечистотами, перетаскивал цистерны воды из колодца в казармы, присматривал за лошадками на конюшне, и не переставал строить свои крепости из деревяшек и камней.

Потихоньку приноровился обстругивать ножом ветки до нужных ему размеров.
Построит одну, постоит, полюбуется день-другой на творенье рук своих, а потом берет биту в руки, долго прицеливается, и ударит всего одну деревяшку, после чего крепость картинно рушится, камешек за камешком, ветка за веткой.

Со временем немцам игра приглянулась, и один за другим втянулись они в потехи дурня. От скуки и не такое начнешь делать, шутили крестьяне, втайне посмеиваясь над оккупантами. А те прилежно ждали, пока Гришка построит очередную невидаль, не мешая ему, и потом на спор пытались угадать, где тот самый камешек или деревяшка, на которой вся конструкция держится.

И тут случилось что-то из ряда вон выходящее, даже по меркам военного времени. Гришку пригрела вдовая Иванка, муж которой погиб в первые дни войны. Несколько недель односельчане ей проходу не давали, поднимая на смех. А женщины, пряча глаза, пытали Иванку у колодца – каков дурень на вкус? Правду ли говорят, что в ночных утехах юродивые неутомимы?

Молодая женщина отмалчивалась, тихо улыбаясь своим мыслям, и уходила, не ответив ни на один вопрос. Кто-то даже подшутил, что улыбка у нее становится похожа на Гришкину. Видать заразная это штука, юродство.

Немцы тоже гоготали над парнем, знаками показывая, что ему крупно повезло - крестьяночка хороша, грудь у нее вооот такая, талия тонкая, и зад большой. Разве что лицом не вышла, так это ночью не видно или прикрыть платком можно.

Но прошло несколько месяцев, и для всех стало привычным, что Гришка вечером идет от казарм не к себе в сараюшку, а на двор к Иванке, шмыгая носом, и также дурашливо улыбаясь. При этом он как-то не особо заметно для остальных починил вдове забор, залатал стену пустующего свинарника, и всячески пытался быть полезным по хозяйству.

Подходил к концу третий год оккупации, когда однажды ночью всех разбудил далекий грохот канонады. Селяне крестились, выскочив из кроватей, и смотрели на красное марево, видневшееся в нескольких десятках верст.

Немцы переполошились, и, несмотря на неурочное время, лихо стали собирать свои пожитки. К полудню в деревне от них не осталось и следа. Только сиротливо поскрипывала дверь пустующей комендатуры, и ветер гулял в отстроенных немцами казармах.

А через несколько часов в деревню ворвались партизаны, с песнями, свистом и гиканьем. Осунувшиеся от недоедания, небритые и уставшие, но счастливые, взлетели по ступенькам, сбили деревяшку с надписью «Комендатура», и подняли над деревней красный флаг.

Командир отряда вызвал к себе Гришку, приказав собрать на площади всех уцелевших жителей деревни. И ошалели крестьяне от свалившейся на них новости.

Оказалось, что никакой Гришка не юродивый, а самый, что ни на есть, герой, объявил командир. Все эти годы, отстраивая свои замки из веток и камней, он сообщал партизанам, какие составы пройдут по железной дороге, мимо села. И делал он это прямо на глазах у немцев. Партизанам надо было просто посмотреть в бинокль и прочитать послание.

Гришка и впрямь изменился до неузнаваемости. Куда пропала сутулость кривой спины и короткая нога? Вечные сопли и дурацкая улыбка изчезли, на крестьян смотрел высокий ладный парень, с тихой скромной улыбкой и грустью в глазах. Лишь седая прядь волос напоминала о том, что война прошла через его сердце, а не мимо.

Все бы хорошо, и быть бы Гришке героем с орденом, если бы не прибывший через день полк красноармейцев. Через несколько часов парня вызвали в бывшую комендатуру, и там он впервые встретился с офицером в необычной форме. Особист долго тряс какой-то бумажкой перед Гришкиным носом, требуя полной исповеди во всех грехах.
- Вот,- тыкал он пальцем в донос, - тут черным по белому написаны твои грехи, дурень!

Партизаны, во главе с командиром, собрались перед одноэтажным зданием, ожидая развязки. Для них парень был собратом по оружию, несмотря ни на какие наветы и подозрения армейского идеолога, и они были готовы биться за него насмерть. Неподалеку от них стояла Иванка, тревожно молясь.

А идеолог не унимался, он требовал у молчаливого парня ответа за расстрелянную на глазах у всей деревни еврейку.
- Молокосос! – слюняво орал особист. – Ты хоть понимаешь, что казнил советскую гражданку?! И не просто так, а на потеху немцам! Выслуживался, ссука?! Признайся!

Гришка с ненавистью глянул на молоденького парня, почти ровесника, которому по иронии судьбы выпало быть не в тылу врага, а на фронте, и процедил:
- Я не мог иначе. Это была моя сестра, Ханна. Ночью бы ее изнасиловала толпа озверевших немцев.
- Так ты жид, что ли? – не удержался офицер. И сплюнул, закурив. – Во народ ненормальный, своих убивают.
Гришка с достоинством посмотрел на него, как на насекомое.
- Не жид, а еврей. И для Ханны было лучше умереть, чем испытать на себе то, что творилось с другими.
Но все его объяснения никто не слышал. Или не хотел слышать.
- Не она первая, не она последняя, над кем фашисты издевались на этой войне! Пережила бы! Что им, этим бабам?! Отряхнулась, поправила юбки, и пошла себе дальше!

И тут Гришка не выдержал. Схватил пепельницу, полную окурков, и шмякнул ею особиста в лоб. Стоявшие снаружи партизаны услышали все до единого слова, и последующий выстрел тоже, хлопком разорвавший тишину в тряпки.

Командир взлетел по ступенькам, чуть не сшиб дверь. За ним следом забежала Иванка, расталкивая мужчин, и завыла дурным голосом, увидев распростертого на полу любимого. Особист как раз прятал оружие в кобуру.

Высокомерно глянул на ворвавшихся мужчин, брезгливо кивнул на рыдающую женщину.
- Кто позволил прерывать допрос?! Бабу вон, труп зарыть! Выполнять!
Но никто из партизан не двинулся с места. Только командир мягко шагнул к зарвавшемуся офицеру, и громко, чтобы все услышали, прошептал.
- Ну, ты и гнида…
Иванка, рыдая, долго обнимала мертвого Гришку. И долго не хотела его отпускать, заплаканные селянки с трудом оторвали ее от тела, и увели домой.
…………
Прошло два года.
Отгрохотали победные салюты на Красной площади, отгремели победоносные парады, и жизнь почти вернулась в прежнюю колею.
Иванка развешивала постиранное белье, когда заметила, что у забора стоят двое, мужчина и женщина в возрасте.

«Городские», сразу определила она, лишь глянув на одежду чужаков. Таких шлярок с ягодками, как на женщине, она сроду не видала.
Вытерев руки об фартук, вздохнула, и устало поплелась к калитке.
- Добрый день. - Женщина поздоровалась с ней первая. Из-под шляпки почти не видно было ее лица.
- И вам здоровья,- ответила Иванка. – Кого ищете?
Женщина несмело оглянулась на стоявшего рядом мужчину. Тот прокашлялся, и решил поздороваться тоже.
- Здравствуйте. Ведь это вы Иванка?
Голос у него был густой и певучий, с легкой картавостью. Иванка ахнула, схватившись одной рукой за калитку, другой за сердце.
- Вы его родители, да? Хосподи…
Потом они долго сидели за ненакрытым столом, делясь воспоминаниями.

Женщина тихо плакала, то мяла платочек в руках, то изящно прикладывала к глазам.
- Ханна была старше на два года. Ей прочили великое будущее, у девочки был потрясающий талант. Играла на скрипке, участвовала даже в некоторых концертах самодеятельности.. Учителя называли ее Паганини в юбке.

Иванка не знала, кто такая Паганини, но понимающе кивнула головой, на всякий случай.
- В то лето они решили навестить родственников в Черновцах. Там и застала их война. Что дальше, мы не знаем. Думали, сгинули дети в концлагерях или расстреляли их немцы. Искали везде, и в Черновцах, и у родственников, но следов не нашли. А неделю назад получили письмо от незнакомых нам людей, которые рассказали о том, что сын был в этой деревне во время войны.

Иванка болезненно дернулась, раны были еще слишком свежи:
- От партизан?
Женщина непонимающе подняла синие, как небо, глаза:
- Какие партизаны? Нет, что вы! – она замахала рукой. – Это наши, евреи. Нашли через синагогу и благодарили за то, что сын им помог из плена бежать. Страшные вещи писали. Пригнали их сюда, как скот, пешком несколько дней шли без еды, только пить давали у колодцев. Наливали воду в эти, как их, штуки такие большие, к которым коней и коров на водопой ведут ?…
- Поилки,- подсказала Иванка.
- Да, именно, - кивнула гостья. – Затем согнали в загон под открытым небом. Молодых сразу отделили за проволоку от остальных, и по ночам над ними издевались. Пока немцы бесчинствовали, сын помог нескольким семьям бежать из плена, ночью. И это все, что мы знаем. А тут, в деревне, председатель указал на ваш дом, сказал, вы знаете больше, чем вся деревня вместе взятая.

Иванка сглотнула, потому что язык прилип к небу. Как рассказать матери такое? Женщина, почувствовав что-то, сжала ее руку.
- Расскажите нам правду. Пожалуйста. Мы столько ждали, столько жили в неизвестности… Вы наша последняя надежда.
Ивана вздохнула.
- Я расскажу вам все, с первого дня, как он появился в нашей деревне.

Глядя в окно, она словно вернулась во времени, на несколько лет назад. Час прошел, уже солнце поднялось высоко над селом, белье так и лежало в кадке нестиранное, но прервать рассказ она не могла. Женщина напротив тихо всхлипывала, утираясь платочком, а мужчина молча глотал катящиеся по лицу слезы.
Иванка вытерла свои, тыльной стороной ладони:
- … Я видела, как Гриша смотрел на ту девушку, и столько боли было в его глазах. Он ведь потому и бесновался, оттого что не мог попасть за проволоку, и выдернуть ее оттуда. Я думала, невеста она, пока не увидела ее глаза. Такие же, как у Гриши. А она, Ханна, совсем к проволоке прилипла, держалась за колючки крепко - крепко, аж кровь из-под ногтей пошла, и так смотрела, так смотрела.. И вся надежда была в этом взгляде. А он выл от бессилия.. Начал камни кидать, надеясь попасть в нее и убить, это он мне потом рассказывал. Такие булыжники швырял, вы бы видели, а бросал ими, словно пушинки были. И когда немец дал ему автомат, я опять посмотрела на девушку. Белая стояла, как мел, и только губы шептали «стреляй». Он и стрельнул. Ханна отмучилась сразу, так и повисла мертвая, вцепившись в колючки. Глаз у него был острый, сразу попал. Немцы посмеялись, пожурили его, и отправили домой, наградив шоколадкой.. Я и отвела его к себе в тот день. Боялась, порешит себя.
Потом он убежал к себе, испугался, что я его выдам. Но я молчала. Чего мне выдавать? Парень через такое прошел, упаси Хосподь, любой немец ничто по сравнению с этим. Он ведь поседел тогда за одну ночь. Мучился долго, по ночам сестру во снах видел, и видел, как убивает ее, снова и снова. И однажды ночью пришел ко мне, сказал, могилу Ханны нашел, долго и молча плакал. Дождались мы вторую ночь, вырыли тело, завернули в простыню, и он что-то начал говорить на своем языке. Будто отпевал, но не по-нашему. Сквозь рыдания говорил, говорил, и никак не мог остановиться. Мы ее на наше кладбище перенесли и похоронили. Я потом покажу.
А потом он так и остался у меня.
Как он мог столько времени юродивым притворяться? Другой через неделю устал бы ходить кособоким и улыбаться этим скотам, а он терпел. Еще и ведра из отхожего за ними носил. Все эти годы только я, да пара ребят из партизан знали, что никакой он не бесноватый, а очень здоровый хороший парень. По ночам уходил на пол полежать, кости ныли. Или потягивался вон на той двери. Боялся, что так и останется кособоким навсегда. Кости молодые, мало ли.
- Упорным был наш мальчик, да.. – хрипло прошелестел мужчина. – Он и немецкий так выучил. Не давался ему этот язык никак. А он нашел преподавателя из старых, и ночами корпел над книгами. Зато, когда прочел Гёте в оригинале, сколько гордости было в его глазах.
Иванка согласно кивнула. Тишину нарушила Гришкина мать.
- Он не говорил, почему они не бежали за линию фронта? Или почему в Черновцах не спрятались?
Иванка тяжело вздохнула.
- Да куда ж им, горемычным бежать было? Они до последнего ждали в городе, пока румыны его не заняли, и прошел слух, что гетто еврейское будет, но только для тех, кто местный, остальных убьют или в лагеря. Вот тогда, в июле сорок первого, Гришка с Ханной убежали. Он подался в партизаны, а ее отвели к хорошим людям через две деревни отсюда, за племянницу хотели принять. Но кто-то выдал хозяев дома немцам. Их расстреляли, а Ханну и других погнали к нам, у нас тут гарнизон с комендантом стоял.
Вопрос, которого все боялись, задал Гришин отец:
- Как он.. погиб?
Иванка рассказала все без утайки. Как орал особист на Гришу, как он пытался объяснить свой поступок, и чем все закончилось.
- … Похоронили мы его тут, в деревне, рядом с сестрой. Ребята из отряда иногда приезжают, ходят к нему на могилу. А командир до сих пор пытается какой-то орден для Гриши получить. Дескать, если бы не он, многие поезда с оружием могли до фронта доехать.

Посмотрела на свои натруженные руки, стыдливо зарыв их в фартук.
- Я не знаю, что еще вам рассказать. Это все.

Отец и мать долго молчали, переживая каждый в себе услышанное. Мужчина откашлялся, и, глядя куда-то вдаль, сказал.
- Не корите себя ни в чем. Я ведь вижу, что вы страдаете оттого, что не смогли предотвратить случившееся. Вы ни в чем не виноваты, нет. Наоборот. Я очень благодарен вам за то, что вы были рядом с ним в самые трудные минуты. И поддержали его. А сыном я горжусь, вырос настоящим мужчиной. Мы не зря прожили жизнь.

Последние слова он произнес почти шепотом, голос дрогнул. Женщина сжала его руку, кивеула, и тихо заплакала, еле сдерживая рыдания. Глаза потемнели от обрушившегося на них горя, и она прошептала:
- Дети, оба мои кровиночки погибли… Ради чего жить?
Иванка стыдливо глянула в окно.
- Когда Гришу убили… когда он погиб.. я через восемь месяцев родила. Скажите, как его имя звучит на вашем? Я даже возраста его не знала, скрывал он от меня. А сын должен знать.

Ошарашенные, они смотрели на Иванку, боясь, что она может отнять эту хрупкую надежду на чудо. Затем, будто плотину прорвало.
- Кон Герш Юделевич. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать. Кон это фамилия наша. О боги, мы ведь даже не представились. Я Кон Юдель Моисеевич, жену зовут Рухама. Мы расскажем вам о сыне все, все. Как он учился в школе, в институте, каким он был. Вы.. вы позволите нам увидеть мальчика? … Нашего внука?...

В далеком сорок шестом году семья Конов перевезла Иванку и ее сына в Москву, почитая ее как невестку погибшего Григория Конева, каким он представился это простой молдавской крестьянке. Этот переезд спас их от последовавшего послевоенного голода, но, несмотря ни на что, каждый год всей семьей они приезжали на могилы Герша и Ханны. Сначала вчетвером, затем втроем, когда Рухамы не стало, а затем приезжала только Иванка с сыном.

Григорий Григорьевич Кон, несмотря на преклонные годы, приезжает из далекого Израиля на могилу отца, которого никогда не видел, но которого помнит и знает вся деревня.
Приезжает со всеми своими сыновьями, их у него пятеро. А внуков больше десяти, и все они сопровождают своих отцов и деда. Все прекрасно говорят на русском и молдавском, правда, немного картавят. Дети носятся как угорелые по деревне, радуясь возможности пошалить в тишине, и вежливо здороваются со всеми, сверкая белозубыми улыбками. Почти все унаследовали от прадеда чернявые вихры и синие, как вечернее небо, глаза. Деревенские, которые обычно чужаков не привечают, улыбаются им в ответ, умиляясь их проделкам и шалостям. И тихо шепчут друг другу – что с них возьмешь? Это ведь дети.
Гришкины..

ГОРЬКИЙ МЁД C ЗАБЫТОЙ ПАСЕКИ

Дорога на озеро Рица петляла среди нависающих скал. Иногда казалось, они стоят сплошной стеной и мы на всём ходу можем влепиться в серый гранит. Но в последний момент машина ныряла в узкую расщелину, солнце мгновенно пряталось за горами, а потом опять выныривало, как только выныривали из расщелины мы. Было весело и беззаботно. Рица, как сказка, читанная, но позабытая слегка, каждым новым вывертом на горной дороге напоминала о себе, приближала. Я вертела головой, пытаясь ухватить побольше этой торжествующей, ликующей красоты кавказского лета, и, наверное, поэтому не заметила тот дом.

- Смотри, - водитель, мой давний знакомый Зосим, махнул рукой в сторону ущелья, - видишь тот дом наверху? Нет, не успела. Проскочили. Мне вообще трудно различать детали в горном пейзаже, кажется, всё одинаково величественно и прекрасно. А домик?

- Что в нём такого особенного, Зосим?

Зосим не сразу ответил. Он всегда так: подумает, взвесит. Отмолчался, сказал:

- Там старик живёт. Давидом зовут. Давно уже. Сына один растил. Такой был красавец, слушай... Убили.

Замолчал Зосим... Крутанул руль в очередную расщелину. Я уже не спрашивала, знала: захочет - расскажет. А если уж не захочет, не заставит никто.

Я была права: рассказал...

...Последний раз латал он этот сапог. Кожа ещё хорошая, выделанная на совесть, но сколько можно латать, люди старятся, а сапогам, что же, всегда браво скрипеть и поблёскивать? Послужили, послужили они старому Давиду. Но для двора ещё сойдут, вот прихватит сейчас суровой ниткой голенище, прошьёт для верности задник. Правда, темновато уже становится. А Беслана всё нет. В Пицунду приехали отдыхать его армейские друзья, встреча у них сегодня. Молодое дело. Давид отложил в сторону сапог, аккуратно смотал оставшуюся нитку, иголку предусмотрительно воткнул в толстый клубок. Откинулся, прислонился спиной к стене летней маленькой кухни.

Инжир нависал над ним пышной кроной, разлапистые его листы теперь уж совсем не пропускали света. Было темно, душновато. К дождю?

Давид сразу и не понял, что это стук копыт. Первая мысль - начался дождь, крупные тяжёлые капли громко застучали по высохшей земле. Всадник ворвался во двор на всём скаку, обдав Давида пылью, жаром, беспокойством:

- Отец, за мной гонятся, выручай, отец!

Лица он не видел, стемнело. А вот глаза... Они требовали, умоляли, они сверкали горячечным блеском:

- Выручай, отец!

Давид метнулся в дом, потом к сараю, потом зачем-то схватил недошитый сапог, отбросил его в сторону, будто мешал он ему. Наконец сообразил: подставил лестницу к стене дома - полезай на чердак, скорее... Мужчина стрелой влетел в чёрный проём. Давид прикрыл дверцу, но замок вешать не стал: так меньше внимания. Убрал лестницу. Потом взял под уздцы взмыленного жеребца, отвёл в сарай. Только управился - вот она, погоня. Влетели во двор трое, наперебой заговорили:

- Дед, не видел на коне... молодого?

- Мерзавца догоняем, отец.

- Куда дорога идёт?

Запыхались. Давид молча налил им по стакану вина.
Пока они жадными глотками пили, стоял рядом, ждал пустых стаканов. Предложил отдохнуть.

- Какой отдых, отец? На празднике в Татарском ущелье один мерзавец человека убил. Вроде по этой дороге поскакал. Не видел?

- Я, сынки, на улице с первым петухами. Ночь уже, а я домой не заходил. Не видел.

- Ну прости, некогда нам!

Ночь в одночасье слизала их. Некоторое время стук копыт глухо ещё отдавался под инжиром, но потом он затих. Давид подставил лестницу, положил на тарелку ломоть хлеба, несколько крупных помидоров, кусок сыра, налил в кружку вина и осторожно, боясь пролить, стал подниматься к чердачной двери.

- Спасибо, отец! Век не забуду твоей милости.

- Поешь. Сиди пока, вдруг вернутся...

Похоже, что и возвращаются. Правда, не так скоро, голоса на дороге то затихали, то опять разбавляли тишину какими-то странными протяжными звуками.

Только возле самых ворот Давид понял, что это плач. Узнал и плачущего. Его знакомый когда-то земляк, а теперь бармен в приморском кафе. Зачем он здесь, почему плачет? В темноте разглядел ещё несколько человек, молчаливо обступивших подводу. Разглядел и подводу. Больше ничего не хотел разглядывать. Он шагнул в темноту, как в пропасть, схватился слабеющей рукой за колесо и выдохнул одно лишь слово:

- Сынок...

- Беда, беда в твой дом пришла, принимай сына, - запричитал земляк. - Сколько лет не виделись, Давид, но беда привела меня, весть принёс тебе страшную.

На подводе лицом к звёздам лежал молодой Беслан.

- Убили твоего мальчика!

Давида бережно взяли под руки два крепких паренька, усадили под инжир, накапали чего-то сердечного. Тёплые слёзы лились из старческих Давидовых глаз. Он плакал беззвучно, без причитаний, и от этой тишины двор наполнился какой-то особой жутью. Люди постояли в темноте, повздыхали, посокрушались, уехали. Остались два друга Беслана. Те самые, армейские:

- Встретились, радости конца не было. Зашли в кафе, а там один местный говорит: "Беслан, они русские, им интересно будет, покажи им наш праздник скачек". Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смотреть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вскипел, бледный, как полотно, и тот тоже. Куда-то ушли. А потом говорят - у дороги парня убили. Мы туда...

Всю ночь просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали - не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в летней кухне, а сам сидел посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и раскачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, казалось, остановилось. Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть.

Чёрный всадник чёрной беды. Он решительно поднялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забегали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, потом вытащил из-под кровати кобуру, расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене, поднимется... Пересёк двор. Вдруг чья-то рука из темноты схватила его, выдернула оружие:

- Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец! - перед ним стоял один из Беслановых друзей. Второй тоже оказался рядом.

- Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, понимаешь? - голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь другого. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.

Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за колючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попрощались с Давидом последние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать теперь, кого выглядывать на ней?

И тут опять будто взвилась в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи - он. Давид никак не мог понять, как называть ему того человека. Ночной всадник? Человек из темноты? Слово "убийца" не произносилось. Слово "гость" тем более.

- Гость, гость, - будто услышал он голос своего деда, прожившего здесь, в горах, всю жизнь и убитого на давней войне. - Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен, ты обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное - нарушится незыблемость кавказских законов, позор ляжет на твою голову. Вот беда легла, а теперь ещё и позор...

Давид смотрел на чердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу: - Ты мужчина, ты горец, и в твоём доме гость.

Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебе трудно, но какому настоящему мужчине легко?

Давид поднялся по лестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись за косяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизни затравленные, испуганные глаза.

- Выходи. Насиделся, хватит.

К нему метнулась маленькая фигурка. Упала под ноги:

- Простите, простите меня, - захлёбывался в рыданиях голос.

Тонкие руки ловили Давидовы сапоги и покрывали их истеричными поцелуями.

-Хватит. - Давид отстранился и вдруг закричал: - Прекрати, ты мужчина или кто? Прекрати, я сказал!

Он хлопнул дверью и прокричал уже с улицы:

- Есть захочешь, выйдешь!

Только вечером пленник спустился с чердака. Давид увидел бледное личико. Совсем ещё мальчик, почти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутыми локтями висел тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел оставшуюся от поминок кукурузную кашу. Парень ел жадно, давился, но глаз не поднимал.

- Как тебя зовут?

- Беслан.

Давид вздрогнул. Тёзки! Господи, как изобретательна беда и как она насмешлива.

- Рассказывай. Если, конечно, наелся.

Но Беслан ещё съел густо намазанный аджикой ломоть хлеба, запил молоком.

- Ему мой конь не понравился, говорит, ну и кляча. А конь от отца у меня. Отец утонул год назад, девочку спасал на пляже. Я видел, он слегка выпил, мне бы промолчать. А у меня в глазах от злости темно стало. Пистолет тоже отцовский - первый раз после его смерти достал, хотел ребятам на празднике показать. Не помню, как выстрелил. Ничего не помню.

- Лет-то тебе сколько?

- Семнадцать.

Беслану было двадцать три. И вдруг - опять пыль на дороге. Скорее, скорее, мальчик взлетает по лестнице на чердак. Давид едва успел убрать лестницу.

- Здравствуй, отец. Прими мои соболезнования, - перед ним стоял милиционер. - Прости, но у меня работа такая. Скажи, перед смертью сын ничего не говорил, может, враги у него были?

- Слушай, не приезжай больше, не рви сердце, прошу тебя.

- Ты, отец, не думай, мы этого негодяя отыщем...

- Уходи. Прошу, уходи.

Больше никто не приходил. Беслан пару раз сходил в лес, принёс две огромные охапки дров. Давиду на зиму. Накосил травы на взгорье. Даже корову доил. Всё он делал быстро, проворно, привыкший был к сельскому труду. Жил он с отцом и матерью далеко отсюда, с той стороны ущелья, в небольшом домике под водопадом. После смерти отца мать умом тронулась, не вылезает из больницы. А у него сестрёнка, десять лет, растить её ещё и растить.

Незаметно оттаивало Давидово сердце. Особенно однажды, когда он увидел на могиле сына пышный венок из розовых рододендронов. Мальчик ходил в горы ...

В тот вечер он сказал Давиду:

- Завтра уйду. Сестрёнка в Сухуми, привезут завтра.

Давид посмотрел на гостя. Каким большим, мужественным показался он ему в ту проклятую ночь. А на деле - цыплёнок, только вылупившийся из гнезда и не знающий о жизни ничего ровным счётом. Как он будет там один, с сестрёнкой? И вдруг... Сам Давид не ожидал от себя этих слов:

- А ты возвращайся. Отсидись, пока не забудут, и возвращайся, а то ещё дров наломаешь, джигит. И сестрёнку привози. Будем жить, места хватит.

Мальчик светло и радостно посмотрел на Давида. Он метнулся к нему, хотел, видно обнять, но сдержался, мужчина не должен обнажать своих чувств. Вывел из сарая скакуна, легко на него вскочил:

- Я вернусь. Дров пока хватит. Потом я ещё... много дров надо, зима длинная, вместе будем зимовать.

Ускакал. Давид обошёл свой двор, направился к могиле сына. Привядшие уже цветы повисли слабыми головками на свежем бугорке. "Вот, сынок, дела какие. Простишь ли ты меня, сынок?" И вдруг коснулась сердца Давида удивительная лёгкость. Впервые после смерти Беслана. Лёгкость эта набежала волной и откатилась. Видимо, Беслан послал ему из иного мира своё прощение.

Мы уже приехали на Рицу, но почему-то сидели в машине. Услышанная история взволновала больше, чем это высокогорное озеро, к которому недавно так рвалась моя душа. Да и озеро оказалось совсем не праздничным и совсем не весёлым. Запустение после недавней войны, ни одного экскурсионного автобуса. Невдалеке какие-то случайные, вроде нас, люди возились в карбюраторе машины, раскрыв настежь все четыре дверцы и врубив радио на полную мощность. По радио рассказывали о заложниках. Мы побродили и поехали обратно. Говорить не хотелось. Зосим грустно усмехнулся:

- Вот нагнал на тебя тоску. Буду исправляться. Сейчас мы завернём на пасеку и купим хорошего мёда. Привезёшь в Москву, ему цены не будет, слушай...

И мы заехали на пасеку. Старый пасечник долго обнимался с Зосимом и всё приговаривал: "Вот обрадовал, вот спасибо". Потом он угостил нас вином, потом внучка, девочка лет десяти, принесла нам по горсти тыквенных семечек, потом пасечник торжественно вручил мне банку янтарного, духовитого мёда. Налил с верхом. Пока несла банку в машину, лизнула несколько раз через край. Терпкий, чуть горьковатый... Вкус был каким-то особенным. Такого мёда пробовать мне не доводилось.

Мы ехали дальше и дальше. Говорить не хотелось.

- Зосим, - тихонько попросила я, - покажи мне тот дом, ну сам знаешь...

- Да я тебе его показал. И с хозяином познакомил. Прости за хитрость. Побоялся, узнаешь ты, что это Давид, будешь смотреть с жалостью. А он жалости не любит. Мужчина.

- Значит, Беслан не вернулся…

- Беслана посадили. Говорят, сам пришел, c повинной. Ждет, скоро уже освободится. А сестренка у Давида живет, семечками нас угощала. Мананой зовут. Ну, как тебе мед?

- Удивительный. Вроде и сладкий, а как будто с горчинкой.

Мёд с горчинкой. Зосим сказал, оттого с горчинкой, что каштановый. Наверное, он прав.

1473 шагаLaes

От твоего дома до моего дома 1473 шага. Семь дорог с односторонним движением, шесть из которых помечены полустершейся «зеброй», два мостика, под которыми прячется слежавшийся снег, две лестницы вниз, три – вверх, и много-много бетонных плиток, по которым почти невозможно пройти, не наступая в трещины между ними.
А я стараюсь не наступать... Почему-то стараюсь не думать о тебе...
А больше всего стараюсь дойти-таки до дома, не поддавшись увещеваниям указателей, призывающих свернуть в аэропорт...
От твоего дома до моего дома 1473 шага. Половинка луны над заливом, длинный ряд фонарей и много-много глотков прохладного, колючего воздуха. И комета над темнеющими облаками, наша с тобой глупая звезда, одинаково хитро глазеющая и на мои идиотские попытки что-то объяснить тебе, и на мое одинокое возвращение домой по заледеневшему асфальту и замерзшей грязи...
От твоего дома до моего дома 1473 шага, ровных, размеренных, не совпадающих с ударами сердца, которое то вдруг бешено колотится от радостной, пьянящей мысли, то надолго замирает от внезапной печали, холодящей и покрывающей серым инеем все внутри.
Дорога между нашими домами – как путь в изгнание, как полная чаша кисло-соленого яда одиночества, как тропка через топкое болото, по раскаленным углям или даже шипам алых роз. Но случайные прохожие не видят моей босоногости, моей печали или радости, моей взволнованности или грусти – они видят лишь крайне спокойное существо в светлой курточке, механически отмеряющее 1473 полных шага по темнеющей действительности.
И я не знаю, зачем я снова и снова прохожу эти шаги, я не знаю, кто ты для меня и какое место занимаешь в моем мире.
И может быть, я назову тебя подружкой, милой девчоночкой, с которой приятно поговорить о пустяках, выпить смесь молока с яблочным соком в очередной кафешке, а после не видеть неделю, ничуть от этого не расстраиваясь.
Может, ты станешь для меня сестренкой, очаровательным дьяволенком с хитрыми карими глазками, которые будут выводить меня из себя, но которые я буду тайно любить тихой чистой любовью, готовый стереть в порошок каждого, кто заставит их пролить две маленькие слезинки. Может быть, я возвращу себе недостижимый рай и утерянный ад и, назвав тебя любимой, буду тонуть в завораживающей глубине твоего темно-коричневого пламени и слушать свое сердце, останавливающееся от шока прикосновения к твоим безумно мягким и теплым губам.
А может быть, что-нибудь случится, или не случится ничего, и когда улетит комета, я тихо и грустно честно забуду, что от твоего дома до моего дома 1473 шага...

Элеонора Шпигель
А это я вот вам какой случай расскажу: тут у нас намедни за углом кошка в открытый люк провалилась. Как? Да вот так: какой-то дурак люк неплотно закрыл после того, как поработал в нем. Кошка, видно, наступила на край крышки, да и провалилась. Мяукает там… Орет, как ошпаренная: дескать, помогите, люди добрые! вызволите из беды – пропадаю!

Народу собралось вокруг люка, женщины из соседних домов набежали: все советы дельные дают, как кошку из люка вызволить. Но ничего не выходит – вниз за ней не полезешь. Да и веревочной лестницы ни у кого нет. Судачили, судачили и решили по телефону позвонить – мужиков на помощь позвать.

- Да уйди ты отсюдава! - закричала вдруг одна толстуха на мальчишку. - Чего ты здесь под ногами вертишься!

Мальчишка отскочил с дороги.

На вид ему было лет семь от силы. Щуплый такой задохлик, рубашонка с дырами на локтях, штанцы коротенькие, ножки, как спички и коленки, как набалдашники.
Картинка…

Вернулась женщина. Вскоре за ней мужики прибыли: два грузовика громадные, а в кабинах по два здоровенных мужика сидят и куртки на них брезентовые. Вышли они и степенно к люку направились. С дороги мальчонку оборванного шуганули:

- Кыш с дороги, не видишь - люди идут! - пробасил главный мужик.

Подошли они к люку, встали на колени у края дыры, задницы свои вверх подняли и смотрят вниз. А чего там, в темноте-то увидишь? Только и слышно, как кошка благим матом орет, надрывается, спасения просит.

Тетка одна тоже к люку подошла, на колени встала рядом с мужиками. Стоит и в темноту смотрит.

- Чего уставилась? – говорит ей мужик, - иди, звони по телефону, пожарников вызывай.

- Ой, сердешная! - причитает женщина в люк кошке, - Сейчас вызволим тебя. Потерпи чуток.

Встала женщина с колен, развернулась да на мальчишку оборванного и наткнулась. Дала ему затрещину хорошую и закричала:

- Чего зенки свои вылупил? Не видишь - люди работают: живую тварь от смерти спасают. Пшел вон!

Попятился мальчишка, да с перепугу на ногу другой тетке своей ножкой-спичкой и наступил.

Вторая тетка дала ему затрещину с другой стороны и закричала:

- Ты чего здесь околачиваешься? Сказали тебе: проваливай отсюдова!

Наконец, первая тетка вернулась, говорит - позвонила. Приедут. Стоят все, ждут. Мужики перекур устроили. Женщины в кучку сгрудились, слушают, как кошка орет. Вздыхают жалостливо. А одна женщина говорит:

- А может нам ОМОН вызвать?

- А что, правда! Давайте ОМОН вызовем – они все умеют.

- Ты что, сдурела? – говорит главный мужик. – Твой ОМОН этой кошке живо кишки наружу выпустит. Сразу орать перестанет!

- Да подождите вы, вот сейчас еще пожарники приедут.

- Раз обещали – приедут. Вот все-таки, как погляжу я, лучше нашего народу так никого на свете нет.

- Это уж точно – жалостливые мы, добрые, сердечные - поддакивает другая. (Только по головке себя не гладит).

- Завсегда любому на помощь придем. Вон тварь животную и ту спасти готовы. Пожарники-мужики и те вишь отозвались.

- А ты чего здесь стоишь? – посмотрела третья женщина на ободранного паренька, - Чего мерзнешь-то? Вон уже губы посинели от холода. Беги домой, да чаю горячего напейся. Чего тебе здесь торчать. Давай, давай, шпарь домой.

- У него нет дома, - вступился пацан из толпы и шагнул вперед, - я его знаю.

- Как это нет дома? – удивилась женщина, - а где же он живет?

- А нигде, - ответил парень, - он бездомный.

Одна толстуха посмотрела на оборвыша и засмеялась:

- Надо же какой шустрый: еще маленький, а уже - БОМЖ.

И все дружно захохотали ее удачной шутке.

- А где же у тебя отец с матерью? – спросила женщина из толпы.

Мальчик молчал, низко опустив голову, стараясь унять дрожь. Он, видно, промерз до костей.

- Они у него пьют, - ответил за него его знакомый.

- Алкаши, значит, - уточнила одна из женщин и другие загалдели:

- Вот, спасения от них нет! Нарожают детей, как тараканов, и пустят на белый свет на нашу голову – корми их!

- Да я бы таким отцам-пьяницам одни места начисто бы поотрывала – не плодись, паскуда!

- А из него-то что вырастет? – кивнула она на маленького оборвыша, - тоже хорош гусь будет, бандит первосортный.

- Моя бы воля: связать бы их всех по рукам, да пустить по рекам, чтобы наш великий честной народ перед всем миром не позорили.

- Верно говоришь, Авдотья, давно пора.

Но не успели они свой справедливый народный суд закончить, завыла сирена и пришла пожарная машина. Прибыла команда во всем своем боевом снаряде и в касках. Выскочили все, что твои солдаты на ученьях, и трусцой к люку побежали. Ну, люди все стоят, не шелохнутся: жива ли там эта бедная кошка?

Пожарники, конечно, люди бывалые, не в таких переплетах бывали. Каждый день, считай, какой-нибудь очаг да возгорается.
В общем, пошурудились мужики, пошурудились – достали кошку.

Радости-то, радости у всех – полон рот. Бабка одна откуда-то миску с молоком притащила. А кто-то даже целую котлету приволок.

Ой, родненькие, - повернулась толпа к пожарным, - ой, спасибочки вам какое: спасли животину!

- Серега, слетай за поллитром для наших героев.

Прошлись по кругу – аж на две бутылки насобирали.

Побежал Серега – одна нога там, другая тут.

Вернулся с бутылками и передал их пожарникам. Поблагодарили пожарники за угощение, как и полагается. Сели на свою машину всем расчетом, завели свою сирену и уехали.

Разошлась и толпа по своим домам.

Остались на дороге сиротливый мальчонка да маленькая кошечка.

Взял мальчонка кошку на руки, прижал ее к себе – тепленькая.… И побрел с ней, куда глаза глядят.

* * *

Утром, когда люди стали выходить на работу, в одном из подъездов многоэтажки обнаружили мертвого мальчика. На локтях его рубашки были большие дыры. Коленки из штанишек торчали, как набалдашники. Около него кошечка крутилась и мяукала.

Вызвали машину.

Рядом с трупиком стояла мисочка молока для кошки.

Наконец-то

AbriCosinus

Он твердо стоит на своем. Он говорит:
- Чтобы хорошо поработать, надо хорошо покушать. А чтобы хорошо покушать, надо хорошо поработать на кухне.

И он с самого раннего утра работает на кухне. Работает действительно хорошо. Он засыпает в видавшую виды утятницу бурый рис, наливает воды поверх риса на три пальца, следом бросает куриные окорочка и всю эту комбинацию, придавив тяжелой закопченной крышкой, ввергает в чрево раскаленной духовки. Газ - на максимум. Маленькая кухня превращается в пекло за считанные минуты. Тогда, следуя отработанной технологии, он открывает форточку и закрывает дверь из кухни в большую комнату – чтобы жар не доставал.

У него не укладывается в голове, что можно кухарить быстро и легко. Вся трудовая жизнь его – начиная с четырнадцати лет в сорок третьем – до нынешних восьмидесяти двух пенсионных – приучила: за все нужно бороться, никто не поможет, все дается через большой труд.

Эти правила спасали в самые тяжелые времена. Когда не стало мамы, он два года не мог найти себе места. Зыбкий быт с трудом обретал очертания. Без малого пятьдесят лет совместной жизни он ощущал мамино присутствие – как элемент не столько обязательный, сколько естественный, единственно возможный.

- Шура! – оглушительно звал он ее, с детским азартом залипнув у экрана «Клуба кинопутешественников» с незабываемым Шнейдеровым…
- Что?! – перепугавшись, прибегала мама с кухни, растрепанная, с мокрыми руками…
- Вон! Вон какие белые медведи! Как ныряют! Ты только посмотри!...

Мама в сердцах ворчала и возвращалась к недоваренному борщу…

Эта сцена повторялась из раза в раз, и опять он радостно и зычно звал маму, увидев нечто важное по телеку, и опять мама встревоженно прибегала, опять досадовала на ложную тревогу, уходила на кухню…

Выстояв мучительные два года, он закрылся в панцире надежды и опоры на самого себя. Научился жить за двоих.

…Я говорю ему:
- Что это?!
Он:
- Где?!
Я:
- Вот! Вот что это за мисочка с прошлогодним маслом?! И эта тарелка?! И кисточка?!

В закромах кухонной империи я нашел священные элементы, с помощью которых он, задействовав старую алюминиевую сковородку, творит блины. Сложно назвать сломанное блюдце тарелкой. И эта кисточка. Хорошо хоть, не перо гусиное, которым когда-то в глубоком моем детстве бабушка смазывала чугунную сковороду…

- Это мне надо! Оставь! – он хватает мятую миску, заботливо накрывает кисточку полублюдцем. Взгляд боевой. Аргументация бессильна.
- Слушай. Ну зачем тебе эта вся беда? Я завтра же куплю тебе тефлоновую сковородку! И выбросим всю эту дедовскую антисанитарию!

Он машет руками, многословно протестует, прячет блинную драгоценность подальше в громадный кухонный шкаф. Ворчит. Затихает, только нацепив на нос очки и уткнувшись с искренним интересом в телестрасти пулеметного Малахова…

Наступает завтра. Церемониально вношу на кухню сковороду с керамическим покрытием. Она внезапно-зеленого цвета. Среди тусклой серо-чугунной утвари выглядит неприлично бодро, по-весеннему. Я показываю, как удобно печь блины, предварительно капнув масло из пластиковой бутылки на раскаленную сковородку. Рекламирую прогрессивный товар долго, напрягая все свои природные данные ярмарочного коробейника.

Мой оппонент смотрит на процедуру пиара недоверчиво, высмеивает и активно критикует. Затем, посреди демонстрации чудо-сковородки, прихватывает нож, поллитровую банку с крышкой и исчезает на десять минут. Возвращается к последнему блину. Уверенно сверкая боевыми очками, предъявляет:
- Смотри!

Ставит на стол банку с растительным маслом, закрытую крышкой. Крышка проткнута насквозь неистребимой кисточкой. Теперь он показывает мне, как легко открывается банка, как моментально кисточка смазывает сковороду, а затем банка ловко закрывается. К новой зеленой посудине, тем не менее, присматривается словно Чингачгук, впервые увидевший ружье в действии…

Спрашиваю:
- А чем уж так плохо капать маслом из бутылки?
- Да бутылку ставь, потом закрывай, потом открывай. У меня все должно быть под рукой! С баночкой как удобно: чуть мазнул кисточкой – и порядок!
Заметив его жадные взгляды, тайком бросаемые на новую сковородку, решаю смириться с частичной победой.

Два дня спустя старая сковорода забыта. На завтрак, обед и ужин у нас блины в огромном количестве.

…Теплое сентябрьское утро. Идем на рынок. Продвигаемся непростым путем - через непрерывные лужи и островки грязи, хитро вовлекающие в свои микроболота благодаря строго шахматному расположению.

Находим отдельный, бобылем стоящий киоск.

- Вот здесь! Здесь я беру лучшее молоко.
Он гордится хозяйственностью. Небрежно роняет деньги в окошко киоска:
- Одно молоко!
Аналогичным жестом набоба швыряет пластиковый пакет играющего стреноженными волнами молока в сумку. Торжественно покидаем рынок.

На обратном пути объясняет:
- Ведь что характерно? Такое же молоко в «Урале», буквально за поворотом – на три рубля дороже! Вот же сволочи!
Я знаю: при всей экспрессии, грозности, резкости выражений и жестов, он добрый, до сентиментальности мягкий человек. Но, подыгрывая, спрашиваю жестко:
- Да что ж ты их сволочами-то кроешь? А не думал ли ты о том, что эти три рубля –гарантия того, что в том же «Урале» продуктов – завались. Помнишь, как было в начале девяностых? Когда прозрачные витрины рядами стояли? И молоко по 28 копеек за литр? Лучше было?

Он задумывается. Спорит. Сбивается в логике. Замолкает.

На следующий день – борьба против картошки. Покупаю дисконтную карту в самом большом в городе супермаркете – «МегаМарте». Магазин реально хороший. Ассортимент, конечно, до московского не дотягивает. Но продуктов навалом, а главное – все свежее, работники заточены на покупателя. Такая услуга доступна не везде.

Борьбу против картошки начинаю издалека. С ненавязчивой интонацией, так это мимоходом, сообщаю:

- Вот, дисконтную карту купил вчера в «МегаМарте». Взял свиного фарша на двести рублей. Скидка – 7 процентов.
- Сколько?! – он заинтригованно рассматривает цветастую карточку, - четырнадцать рублей? Нормально… - задумывается, крутит карточку в пальцах.

Говорю:
- Давай в этом году ты не будешь картошку на зиму запасать…
- Как?!
- Ну так. Вон в магазине, в том же «МегаМарте» - по десять рублей, мытая, отличная. Упакована в пакет с ручкой. А? Ну какой смысл тебе загружать ее в гараж, в яму. Я уеду – ты полезешь в яму, координация не та уже – не поскользнулся бы, не ровен час… А тут - купил пару килограмм на неделю – и порядок…

Заботливо укладывает карточку в кошелек. Размышляет.

Два часа спустя, лежа на диване и задумчиво глядя в телевизор, громко говорит, неожиданно, словно озвучивает только что пришедшую в голову мысль:
- А ты знаешь, пожалуй, в этом году не буду я картошку запасать…
Больше на эту тему не говорим. Боюсь спугнуть достигнутый эффект.

Утром, позавтракав блинами с творогом, отправляемся на электричку. Едем «на фазенду». Когда была жива мама, они проводили здесь почти полгода – с мая по октябрь.

Выходим на станции с говорящим названием «Перебор». Платформа как таковая отсутствует. Спрыгнув с подножки, оказываемся на узкой полосе между двух рядов рельс. По хрустящему гравию доходим до деревянной лестницы с хлипкими перилами. Поднявшись на пригорок, он неожиданно сворачивает с привычного курса.

- Куда? Нам же налево?
- Подожди, у меня здесь кости есть, - он запускает руку в потрепанную сумку, извлекает пакет с куриными костями, - Шарик меня ждет. Где же он? Всегда меня встречает…

Углубляемся в территорию станции и, наконец, среди покосившихся сараев обнаруживаем цель. Шарик сегодня на цепи. Увидев нас, исходит вулканом радости, лает до хрипоты, бьется поплавком на неумолимой привязи.

Отдаем дань хранителю станции. И – по мокрой траве, завязая в жирной грязи, движемся к «фазенде». Раздраженно замечаю:
- Что, не могли пойти, как люди – по тропинке?
- Да можно было, конечно, да ведь Шарику надо костей отдать…

В общем, мне стыдно.

Участок - как развалины Древнего мира. Неказистый вагончик-домик, весь – от порога до крыши – насуплен. Пуст и горд. Две заброшенные теплицы выпирают гнутыми стальными ребрами, между которыми, через прорехи мутного полиэтилена, нагло прет крапива.

- Сколько же мы с матерью здесь когда-то сажали! Сколько помидоров было, огурцов… Нынче вот с тобой посадим чеснок – и на будущий год, пожалуй, уже и не буду больше ничего здесь делать…

Работаем быстро, ладно. Я вскапываю гряду, отваливая липкие пласты ярко-черной земли. Он заточенным брусом, словно штыком, выдавливает лунки под чеснок. Затем, сдобрив ямки россыпью разноцветных удобрений, передает мне ведро с рассадой. Я укладываю зубчики чеснока вертикально в ямки. Ровняем землю граблями. Напоследок выдергиваю белесые корни сорняков, и - возвращаемся на станцию.

Электричка запаздывает. Ожидающих немного. Молодой парень с малышом, в компании сухопарого, приземистого велосипеда. И – стайка престарелых огородников. Хранители своих «фазенд». Землячество, которому осталось недолго собираться вместе. Из двухсот участков, когда-то нарезанных на «Переборе», ныне осталось восемьдесят. Проезд из города стал дороговат. Льготы отменили. Картошка и лук лежат в магазинах по вполне приемлемым ценам.

Еще два дня подряд он повторяет:
- Хорошо, что успели посадить чеснок. Вовремя успели! Вишь, дожди зарядили… А мы все, что надо сделали! Вовремя!

О том, что это, возможно, последняя посевная, он вспоминать не хочет.

…Измеряю ему давление.
- Нормально: сто двадцать на восемьдесят…
- Низковато, - важно замечает он, - хотя в моем возрасте это допустимо…
- Низковато?!
- В авиации знаешь, как было? Летали по шесть-восемь часов непрерывно. Выйдешь из самолета - ноги не держат… Перед полетом врачи измеряли давление - сто двадцать пять на восемьдесят: норма! Сто тридцать – не полетишь, сто двадцать – тоже не полетишь!

Он рубит рукой воздух, подкрепляя слова.

Рассказывает про меня маленького.

- Притащили тебя из роддома кульком. Я такси бросил, Шура потом ворчала: чего до дома не довез? А я – тороплюсь, бегом, по лужам, через весь двор… Двор большой был – на Жданова тогда у нас комнатка была…
- Я знаю…
- Ну вот. Открываем – а мордочка у тебя розовая и какая-то маленькая… Глядь – а это же пятка! Я, высаживаясь из машины, перевернул тебя и тащил до дому вниз головой. Разворачиваем одеяло с другой стороны: а ты уже багровый весь, задыхаешься…

Он смеется, утирая слезы…

Я тоже смеюсь. И вспоминаю: он мне всегда казался огромным, сильным. Он подбрасывал меня, пятилетнего, к потолку и кричал снизу вверх:

- Видишь Москву?
- Нет!
- Видишь?
- Стой! Я боюсь!

…К великому изумлению обнаруживаю, что он не так силен, как всегда мне казался.
Он ниже меня на двадцать с лишним сантиметров.

С тех пор, как не стало мамы, первый раз так долго я живу в квартире, которая равна моему детству и юности. Целую неделю. Ехал по делам, да заехал на пару дней домой.

В тесной прихожей он встретил меня словами:

- Как хорошо, что ты приехал… Как же хорошо, что ты приехал…

Я сразу понял: беда.

Наивный, не знакомый с законами нового жесткого мира, он чуть не попал в капкан, подписав внешне безобидные бумаги. Среди ближайших родственников, как это всегда и бывает, нашлись «доброхоты» с далеко идущими целями: уговорили, уболтали, закрутили…

Мы все разрулили. Успели.

- Как хорошо, что ты приехал… Вовремя…

Я спрашиваю:

- А что ж ты мне не позвонил? Не сообщил? Ведь я случайно наведался…
- Да думал, все решится нормально, образуется…

На самом деле он просто никогда никого ни о чем не просил.

Денег никогда не занимал. Надеялся только на себя. А думал всегда обо мне. Как и мама.

Когда-то – давным-давно – я уехал в Москву. И прижился в квартире котенок. Рыжик. Временами Рыжик был слишком назойлив на кухне, путался под ногами, создавая аварийную ситуацию в царстве кипятка и пара. Тогда мама кричала на него грозно-шутливо:

- Убирась!

Именно так. Не «убирайся», а хлестко и метко – «убирась!»

Гордый Рыжик вальяжно шествовал к отцу, который, прикрывши лицо газетой, мирно похрапывал на диване. Котенок бесцеремонно устраивался у отца на животе, спихивал газету и начинал теребить зубами хищника пуговицы на рубашке: требовал внимания. После двух отторгнутых пуговиц хозяин просыпался и спрашивал усатого-хвостатого:

- Ну что? Не спится? Хороший Рыжик, хороший…

И гладил рокочущего четырехлапого бандита - от выскакивавших из-под тяжелой ладони пружинистых ушей – до непокорного хвоста… Потом друзья сливались воедино. Отец продолжал храпеть, а Рыжик успокоено затихал, по-львиному клал голову на лапы и мерно сопел… Он был спокоен: друг и защитник рядом…

… Неожиданно я ощутил себя большим. А отца – маленьким. Утром встаю и ухожу в город. По магазинам. Или к друзьям. Прихожу и тихонько отворяю квартиру. Отец безмятежно спит на том же старом диване. Он спокоен. И есть в этом что-то от Рыжика.

Гибискус и другие животные
Алексей Березин


В Париже цветут каштаны и голуби летают над Нотр-Дамом, курлыкая с французским акцентом. Утонченные и элегантные мсье во фраках ходят по улицам, нюхают каштаны и говорят «уи». Наверное.
А у Лены зацвел только гибискус на подоконнике, и голуби за окном обсиживают не Нотр-Дам, а магазин «Продукты». Неандерталец Паша вообще не заметил, что гибискус зацвел большим красным цветком. Он ходил мимо него весь день, и потом еще весь вечер смотрел хоккей по ящику, и даже не взглянул на цветок. Если бы на подоконнике распустился посторонний хоккеист с клюшкой, Паша заметил бы его в ту же секунду, а родной гибискус оказался ему безразличен. На справедливое замечание Паша отреагировал неадекватно, свалил все на гибискус.
— Он первый начал меня игнорировать, — сказал Паша и засмеялся. Вероятно, с его точки зрения, это очень смешная шутка.
Зато гибискус заметил Жорик. Обнаружив, что на гибискусе зреют яблоки хозяйского раздора, Жорик запрыгнул на подоконник и стал увлеченно объедать с беззащитной флоры листья. За это он был назван рыжей скотиной и ретировался на диван, под защиту Паши. Население квартиры разделилось попарно на прекрасные цветки (в лице гибискуса и Лены) и бездушных сволочей, оккупировавших диван.
Бездушные сволочи имеют между собой столько общих черт, что игнорировать это не смог бы даже Карл Линней. Даже если не обращать внимания на чисто физиологически широкие морды, у них еще и привычки одинаковые. Они оба любят спать в постели у Лены и жрать мясо зверюшек, хотя Господь русским языком заповедал приличным людям питаться от плодов земных. На завтрак можно йогурт. Лена различает их по окрасу шерсти, Паша брюнет, а кот рыжая скотина.
В сущности, Лена знает, что Жорик не такой уж плохой, он просто оступился. Попал под дурное Пашино влияние и докатился до вегетарианства в его наихудшей, деструктивной форме. Если бы не Паша, Жорику бы и в голову не пришло съесть гибискус. Нашел, с кого брать пример, глупыш.
Паша называет Жорика неродным именем Формат-Цэ и часто издевательски смеется над ним. Наверное, в глубине души он идиот. Лена с ужасом думает, что ведь когда-нибудь придется родить от этого человека маленького хорошенького сыночка. Придется здорово постараться, чтобы тот родился умнее папы, замечал цветение гибискусов и презирал хоккей.
Я отвлекся. В общем, во взглядах на красоту гибискуса возникли диаметрально противоположные точки зрения. Лена обиделась, обняла гибискус за горшок и увела его в спальню. Паша остался в гостиной и стал смотреть хоккей. В квартире возникла феодальная раздробленность.
Утонченным девушкам вроде Лены, тонко чувствующим цветение парижских каштанов и гибискусов, невозможно понять, что интересного можно найти в хоккее или футболе. Подруга Ирка однажды рассказывала Лене, как она ходила на футбол. Местная футбольная команда как раз собиралась проиграть приезжей, и Ирка жаждала стать свидетелем их позора, там играл ее бывший. На стадионе было очень интересно, вокруг было много неконтролирующих себя мужчин. Два часа пролетели, как час сорок пять.
Однако смотреть хоккей перед телевизором — это совсем не так увлекательно. Во-первых, из неконтролирующих себя мужчин рядом только Паша. От его неконтролируемости в кровь не выделяется никакого адреналина, кроме раздражения. Во-вторых, с клюшками по экрану катаются какие-то совершенно незнакомые люди, и кому из них желать позора, непонятно.
Поэтому Лена оставила бездушных сволочей в гостиной смотреть свой дурацкий хоккей в одиночестве, пусть это послужит им уроком. Она поставила гибискус на тумбочку, а сама легла спать.
Поздно ночью, когда в гостиной вышел весь хоккей, сволочи раскаялись и пришли к ней в спальню в одних трусах. Оба принялись что-то мурлыкать. Лене в тот момент уже снился Париж. Ей грезилось, что она идет по Парижу, прекрасная и загадочная, вся во флер-д’оранже, что бы это ни значило. Элегантно одетые мсье говорили ей вслед «уи». При таком раскладе просыпаться ради Паши в трусах явно не стоило. Не приходя в сознание, она сказала ему: «Оденься, перед иностранцами неудобно». Паша в ответ засмеялся циничным смехом, от которого с Нотр-Дама облетели все голуби. Ему еще повезло, что не разбудил.
Девушки, всю ночь гулявшие по Парижу во флер-д’оранже, наутро бывают на удивление отходчивы и не помнят обид. Паша, ласково храпевший у стены, казался вполне безобидным. Когда Паша спит, по нему и не скажешь, что он такой уж любитель хоккея. В рыжем ангелочке, прикрывшем мордочку пушистым хвостиком, вообще невозможно распознать инфернальное чудовище, питающееся кровью гибискусов. Лена посмотрела на этих двоих, дрыхнущих у нее на простынях, и поняла, что любит обоих, даже если они этого и не заслуживают. Она приготовила им яичницу и ушла на работу, вполне счастливая.
Цветение парижских каштанов спасает браки, это научный факт. Пусть у Лены и нет Нотр-Дама за окном, зато у нее есть гибискус, кот и неандертальский мужчина с хоккеем в голове.
Для счастья, как правило, большего и не нужно.

Признание в любви

Однажды сидели как-то Старая Ворона вместе со Старым Вороном на ветке сухого дерева и смотрели бразильский сериал через окно в соседнем доме.
- Жаль, что ничего не слышно, - пожаловался Ворон.
- Эх, сразу видно, что ты не романтик! - проворчала Ворона. - Настоящим романтикам звук вообще не нужен, они без слов всё понимают. Вот мы - живём вместе уже почти 300 лет, а когда ты последний раз в любви признавался? Перед Первой Мировой войной!

Ворон нервно затоптался на ветке, а Ворона явно вошла в раж и совсем не хотела униматься.
- Ну, признайся мне в любви! - потребовала она. - Прямо сейчас!
Если бы Ворон мог покраснеть, то он непременно так бы и сделал, но в цветовой гамме его оперения подобных оттенков просто не существовало, так что он ещё нервнее затанцевал на ветке.
А Ворона с упоением продолжала:
- Посмотри на соловьёв. Они целыми днями поют серенады своим соловьихам! Вот это любовь! Прямо, как в кино! Ну, спой мне хоть одну песню!
Ворон задумался на секунду, затем расправил крылья, поднял с гордостью голову и издал:
- Кар! Кар! Кар!
Но свою песню закончить он не смог, так как закашлялся старческим кашлем.
- Я так и знала! Разве это настоящая любовь? - запричитала Ворона. - За всю мою жизнь ни одной песни никто мне не спел!

Ворона обиженно всхлипнула и, отвернувшись, уставилась в окно, где телевизор продолжал показывать бразильскую историю любви. Молчание царило несколько минут. Холодный осенний ветер ерошил перья старым птицам, а дождь беспощадно поливал их беззащитные головы.
Но Ворона не могла сидеть спокойно, поэтому первая нарушила молчание:
- Ну, хорошо, петь ты не можешь, павлины тоже не сильны в пении, зато как они танцуют для своих возлюбленных! Станцуй для меня хоть разок!

Ворон стряхнул капли дождя со своих перьев, помахал хвостом, захлопал крыльями и вразвалочку начал расхаживать взад и вперёд по старой мокрой ветке. В своем неуклюжем танце он несколько раз подпрыгнул, и это движение стало роковым: ветка не выдержала таких признаний в любви и с треском сломалась. Вскрикнув от неожиданности, Ворон с Вороной перелетели на соседний сук.

- Ну вот, теперь я не смогу смотреть свой любимый сериал! -разрыдалась Ворона.
Старый Ворон попытался её как-то утешить, но все было напрасно. Слёзы таким безудержным потоком полились из её глаз, что им начали завидовать даже капли дождя. Соседний клён сочувственно покачал Ворону своими ветвями, как будто говоря: "Да, старина, ты попал! Женщин можно не кормить, но попробуй лишить их любимого сериала, и проблем не оберёшься..."

В конце концов, Вороне надоело плакать, или просто новая "гениальная" идея заставила её забыть про слезы. Но, всё ещё по инерции всхлипывая, она обратилась к Старому Ворону:
- Мы уже не молоды, смерть не за горами. А у лебедей есть такой прекрасный обычай: когда жена умирает, муж взлетает высоко-высоко, а затем, сложив крылья, камнем падает вниз. Вот это любовь! Вот это верность! Но когда я умру, я ведь не увижу, как ты камнем упадёшь рядом со мной. Давай сделаем так: я лягу на землю и притворюсь мёртвой, а ты сделаешь так, как делают лебеди.

С этими словами Ворона слетела вниз и развалилась на мокрых листьях. А Ворон в растерянности смотрел на неё, не зная, что делать.
В этот момент из подвала соседнего дома вылез Облезлый Кот. Заметив развалившуюся Ворону, он медленно начал подбираться к ней. Заёрзав лапами и завиляв хвостом, он уже готов был к финальному прыжку, как вдруг какой-то чёрный комок свалился прямо на него и начал клевать. Кот не ожидал ничего подобного, поэтому не стал разбираться, что произошло, а поспешил убраться назад, в свой подвал.
Ворон, расправившись с Котом, подошёл к Вороне и заботливо спросил, всё ли с ней в порядке. Ворона, не видевшая последней сцены, поднялась с земли и снова запричитала:

- Ну с кем я живу?! Ни признаться в любви, ни рискнуть жизнью ради любимой! Всё! Дальше так продолжаться не может! Завтра же лечу в Бразилию!

Когти Розы Соломоновны

Владимир Эйснер

1. "... Покажи парубку чего."

В двадцатых числах декабря, в самую глухую полярную ночь, моё зимовье осиял луч с неба: знакомые пилоты "тормознули" у избушки.
Со свистом и грохотом вертолёт завис в полуметре от земли, рывком открылась дверь и механик махнул рукой:
- Давай!
Я передал ему карабин и рюкзак с пушниной, запрыгнул сам и втащил испуганного пса.
В посёлке сразу же побежал на склад сдавать пушнину.
- Показывай!
Оценщица, Людмила Сахно, не отличалась многословием. Она осмотрела лишь верхние шкурки и брезгливо поморщилась:
- Остальные такие же?
- Да.
- Неправильно обработано! Можешь сдать, но я тридцать процентов срежу на доводку. Надо оно тебе?
Мне оно было не надо.
- Тогда вот что...
Она черкнула пару строк в блокноте, и вырвала листок:
- На тёплом складе найдёшь Розу Соломоновну Грушевскую. Она покажет, как по ГОСТу сделать. Будешь готов - приноси, выпишу государственную квитанцию.
Записка была краткой и выразительной: "Роза покажи парубку чего".

2. Сапожник и пастух

Заинтригованный, пошёл я на тёплый (отапливаемый) склад. Не часто встретишь женщину с таким редким именем и отчеством. Грушевскую я никогда не видел, знал лишь по слухам, что первого мужа она убила, за что немалый срок "оттянула", а второй, с которым много лет прожила, года три как пропал в тундре полярной ночью.

"Теплый склад" оказался длинным холодным помещением с инеем на потолке. Я пристегнул поводок собачьего ошейника к едва живой батарее отопления ("Ждать, Таймыр!") и открыл дверь первой от входа комнаты. Там сидели несколько женщин с повязками на лицах. Перед каждой стояла на широкой электроплитке железная оцинкованная ванна с отрубями. В помещении висел густой запах горячей пшеницы и бензина. Женщины руками в толстых перчатках натирали песцовые шкурки горячими отрубями, старательно удаляя с них кровь и грязь, а зажиренные места чистили бензином.

- Здравствуйте! Где можно видеть Розу Соломоновну?

Ближайшая закутанная фигура указала претолстым пальцем на внутреннюю дверь.
В следующем помещении висели под потолком песцовые тушки, как стреляные, так и с перебитыми капканами лапками, - оттаивали. Местами кровь на тушках засохла, местами нет, и капала на пол. Безрадостное зрелище.
У широкого столика с сильной лампой на нём, сидела женщина с высоко подколотыми чёрными волосами и снимала с песца шкурку.

Снимала через рот. Правая рука её, оголённая до плеча, ловко двигалась внутри песцовой "шубы", левая придерживала тушку за шею. «Голая», блестящая от жира и крови, голова песца скалила зубы как «Весёлый Роджер» на пиратском флаге. Ах, если бы эту картину видели одетые в меха модницы из глянцевых журналов!
Я снимал шкурки с добытых песцов с огузка и такому способу очень удивился. Поставил карабин в угол и подошёл.

- Вы Роза Соломоновна? Вам записка.
- Подожди чудок, я щас.
Пока Роза Соломоновна медленно, как малограмотная, читала записку, я внимательно эту амазонку разглядывал.
Стройная, одного со мной роста (а во мне 176 см), кареглазая, с правильными чертами лица и девичьим румянцем на щеках, которого не мог скрыть и желтоватый искусственный свет.
Пытаясь определить её возраст, я задержался взглядом на высокой, молочного цвета шее. И с трудом отвёл глаза. К этой нежной светящейся коже хотелось прижаться губами и ощутить биение крови в тонких голубых жилках.

Стало жарко, я отодвинулся.

Но и Роза Соломоновна наблюдала за мной.
- Так это ты тот новенький, который в такую даль согласился? На х... бы они упали те шхеры Минина, когда по Енисею две зимовки пустуют?! И рыба там, и дрова, и олень круглый год держится. Пароходы мимо - торгуй, не зевай!
Ругательство само собой сорвалось с её пухлых губ. Так ребёнок скажет иногда ненароком грубое слово, не понимая его значения.

- Откуда же было знать? Начальство направило.
- Какое на хрен начальство? Когда тебя на работу принимали, Кольчугин в отпуске был!
- Меня исполняющий обязанности принимал. Главный инженер по промыслу, Николай Николаевич.
- Ах, Николаша! Нет, он не "и.о.", он - иа. Осёл, каких мало!
Ну и ну! Я только руками развёл.
- Люда звонила за тебя. Вытряхай на хрен свой рюкзак, поглядим.

Она быстро просмотрела весь мой "пух". К некоторым шкуркам принюхивалась, выворачивала наизнанку и бесцеремонно совала мне под нос. От плохо обезжиренной пушнины исходил неприятный запах.

- Н-ну, я думала, хуже будет. Вовремя принёс. Ещё день-два в тепле и завоняют к е... матери. Срочно спинки вымездрить, хвосты обезжирить, лапки разрезать, коготки подогнуть, а то половину заработка потеряешь.
Она показала мне как марлей снимать со шкурок тонкую плёнку мездры, как выдавливать жир ножом и промокать его хлопковой тряпочкой.

Я принялся за свою работу, она вернулась к своей. Поражённый грубостью этой красивой женщины я молчал, она тоже не делала попыток продолжить разговор.
Под моими неумелыми руками одна из шкурок порвалась и я невольно вскрикнул.
- Что т-такое?
- Порвал...
Она посмотрела.
- Малая дыра - не беда. Смочи края водой, чтоб дальше не лезло и зашей, тогда ни х... не будет. Цена та же. "Елочкой" шить умеешь?
- Чё ж нет? Умею.
- Уме-э-ешь? А наши мужики - нет. Как попало зашивают. А кто понаглей - к нам. "Помогите, бабочки, у меня пальцы толстые!" - она негромко, беззлобно рассмеялась. - Ну-к, дай гляну!
Посмотрела как я шью, и осталась довольна:
- Иголку тонкую взял. Пра-а-вильно... Стежки бы меньше, а так ничё. Где учился-то?
- Нигде, я деревенский.
- Ну так что же - деревенский! Не каждый и деревенский знает. Тут был у нас один х... моржовый, - побежал еловую иголочку искать. Это в тундре-то! - она опять рассмеялась, и откинулась к стене всем телом. - Ф-фу, притомилась! Так где, говоришь?
- Нигде. Отец показал.
- Он сапожник?
- Нет. На колхозной ферме работал. Зимой - скотник, летом - пастух.
- Пастухи - да, умеют по коже.
- Конечно. Кнут сплести, седло зашить, сапоги залатать, а зимой валенки подшивали.
- Валенки? Иглой или крючком.
- И так, и так можно. Но я люблю крючком - ловчее.

Она вдруг резко встала, подняла ногу на подоконник, нимало не смущаясь тем, что юбка задралась выше колена, и сдёрнула с ноги подшитый валенок с кожаным запятником на нём.

- Иглой или крючком?
Я осмотрел валенок. Подцепил концом ножа дратву стежка и потянул. Показался узелок, каких не бывает при работе иглой.

- Подошва - крючком. И недавно. Узелки не стёрлись. Запятник иглой пришит. Наверное, даже двумя иглами одновременно, так быстрее. Хорошая работа, аккуратная.
- Это дядь Яша Фишман из Дома быта. Спец. Эх, какой мой папаня был мастер! Всё начальство в его сапогах щеголяло. Для сук энкаведешных такие "лодочки" шил - закачаешься! Но и пил, как сапожник... Иди-к сюда!

Она достала из под стола початую бутылку коньяка, из шкафчика на стене - два стакана, плеснула на ладони синей жидкостью из пузырька, вытерла руки марлей.
- Рукомойник замёрз. Х... бы им в глотку, алкашне кочегарной! Протри руки тройнушкой, а то бывает, больной пёс попадёт.

Я тоже протёр руки одеколоном.
- Вот, шоколадку отломи. "На ферме работал". Что, отец умер уже?
- Да. И мама. Недавно.
- И мои.. Царствие им небесное. Помянем.
Мы выпили, не чокаясь. Долго молчали, думая каждый о своём.
- Теперь - за знакомство. На "Вы" не говори, я не барыня.
Она опять плеснула в стаканы на палец коньяку.
Но выпить мы не успели. Открылась дверь и закутанная фигура указала на меня пальцем:
- Новенький! К телефону. В колидоре на стене.
Грушевская вышла следом.

3. Сейф

Некий сержант Будьласка (да что они тут, все с Украины?) из районного отделения милиции, требовал, чтобы я немедленно сдал карабин на склад. Я глянул на часы: семь вечера. Оружейный склад до пяти. Бегать по посёлку, искать кладовщицу? Нельзя ли завтра утром?
Но Будьласка был неласков:

- Никаких завтра. Раз в общаге прописан - сдать немедля. Уже было такое: напьются, постреляются, а похмелье наше.

- Дай-ка! - Роза Соломоновна мягко, но решительно взяла у меня трубку.
- Васыль Петровыч, это я, Роза. У Гали дитё грудное. Не пойдёт она щас на склад, имей понятию, тридцатник с ветром, а ну - грудь застудит? Что? Да контролирую я, контролирую, вот те крест, затвор выну, и в сейф положу. Под мою ответственность, Петровыч, ты же знаешь меня! - и она быстро прижала трубку к моему уху.
- Сдайте утром и отзвонитесь! - гудки отбоя.

Мы вернулись на рабочее место и выпили по второй. Я пошарил глазами по комнате, но никакого сейфа, кроме посудного шкафчика на стене не нашёл. Так и сказал Розе.
Она рассмеялась:
- А ты не знаешь, где у бабы сейф? Уморил, парубок! - и повернулась ко мне пышной грудью. Я вспомнил, где наши деревенские женщины держат деньги, чтобы не украли на базаре, и тоже стало весело.

4. Золотые люди

- Ну, вот что: время семь вечера. Мы - до восьми. Собирай-ка свою трахомудию обратно в рюкзак и в камору на мороз. Завтра доделаешь. А щас доставай пса с крюка и мне одного дай, покажу, как правильно снимать и на ходу обезжиривать.

Я снял две тушки с гвоздей на потолочной балке, одну отдал Розе, вторую взял сам.
- Вот смотри: начинаешь ножницами. Жировую подушку с лапки срезаешь и - на х... на рогожку! Потом ножом чуть подрезать шкурку и кругом от косточки освободить. Коготки подцепить ножницами, потянуть, обрезать у крайнего сустава. Теперь по суставу лапки ножом чикнуть, обрезать и тоже на х... на рогожку! И так - все четыре. Лапки удалишь - легче дальше работать.

- Роза, ты почему такая матершинница?
- Н-ну? А ты чё, идейный?
- Нет. Просто неприятно: красивая женщина, красивые губки - и грязь.
- Красивая? Ты меня молодой не видел. Щас вот столько не осталось!
- Осталось, Роза, поверь мужику, осталось!
- А сколько мне, думаешь, лет?
- Если бы не лапки у глаз, - не больше двадцати. А так, думаю, - годки.
- Сколько тебе?
- Тридцать четыре.
- М-м-м - "годки"! Сорок два не хошь?
- Не верится...
- Не верится? У меня сын в десятом классе, дочь в седьмом. Вот и считай.
Она отложила нож в сторону и взяла скальпель.

- Теперь смотри внимательно: губы подрезать и помаленьку всю голову освободить. Глаза и уши аккуратно обойти, хрящи из ушек вырвать - не нужны. Чуть было не сказала "на х... на рогожку", но не буду, раз тебе неприятно.

- Так ведь сказала уже!
- Но тихим голосом и глазки вниз. Вишь, я хорошая тётечка!
В глазах её прыгали искорки, я рассмеялся.
- А теперь кажи руки, охотничек!
Недоумевая, протянул я обе руки вперёд.

Она поочерёдно притронулась к большим пальцам моих рук и легонько потрясла их.
- Чтобы быстро снять-обезжирить, надо нокоть отрастить. Большой как у меня. Вишь?
- Ну.
- Если правша, - на правом, левша, - на левом.
- Не пойму...

- Вот смотри: Нокотем цепляешь плёнку на шее и давишь. Нокоть - не нож, шкурка не рвётся. Потихонечку шкурку кругом отделяешь, пеньки лапок, вишь, сами выскакивают? И пошла, пошла шкурка вниз. А плёнки и жир на тушке остались! И обезжиривать не надо. Время-силы экономишь. Я за день - двадцать пять делаю. Под настроение и больше.
Потом надо жир-кровь бензином снять, стальной расчёской пух вычесать, прутиком хлопать, пыль выбить. Тогда станет красивая, пушистая, мягкая и в Питер поедет на пушной ау - аукцьон. Международный. За золото. Понял, мы какие? Золотые для государства люди!

5. Любовь, кровь и балалайка

Но я плохо слушал. Я смотрел на оголённые до плеч руки этой женщины. На правой руке выше запястья были белые скобы и полосы. На широком шраме у локтя - точки от ниток. Левую ладонь пересекала грубая красная черта. За нож хваталась.
Роза выпрямилась на стуле:

- Во работёнка! Спина, как чужая. А руки, хоть смотри, не смотри, - память мне за любовь... Семнадцати замуж вышла, через год уже срок тянула. Прихожу с ночной, а он с бабой! Да ладно бы где, простила бы. Нет - на постели нашей! Ну, я в кухню и нож! И он - свой складник. Бились - поле Куликово. А стерва ушла!..

Роза Соломоновна положила на стол нож и ножницы и стала легонько раскачиваться из стороны в сторону. Тихая песня на языке так похожем на мой родной зазвучала в забрызганной звериной кровью комнате:

"Libe ken brennen un nit ojfheren,
Herze ken vejnen,vejnen on trenen.
Tumbala, tumbala, tumbalalajka,
Tumbala, tumbala, tumbalala..."

("Только любовь лишь горит, не сгорая,
Сердце без слёз безутешно рыдает.
Тумбала, тумбала, тумбалайка,
Тумбала, тумбала, тумбалала...")

Открылась дверь, четверо женщин из соседнего помещения вошли в комнату. Откинули повязки с лиц и подхватили припев:

"Tум, балалайка, шпил, балалайка,
Тум, балалайка, тумбалала..."

Сероглазая женщина среднего роста постучала пальцем по браслету часов:
- Завязывай, Соломонна, щас сторож придёт.

Она сняла с балки двух последних песцов, одного отдала Розе, второго стала обрабатывать сама. Женщины принялись наводить порядок и убирать ободранные тушки в мешки.
Я выносил мешки на улицу и вытряхивал содержимое в большой ящик на тракторных санях у дверей. Многим ли отличается судьба человека от судьбы песца? Так же ждёт тебя капкан болезни, случайности, старости. Шкуру, правда, не сдирают, но зато пух с тебя вычёсывают всю жизнь.

Холодно. Наверное, за тридцать. Морозная дымка окутала высокую луну и огни фонарей на той стороне пролива. Громада атомного ледокола угадывалась у пирса. Я с трудом разглядел прожектор на крыше своего общежития. Пора домой. Сначала позвонить, чтобы парни бельё взяли и пару одеял лишних. На скорую руку построена общага. Щелястая. Дует.

Когда я вернулся в помещение, радостно-тёплое с мороза, обнаружилось, что Таймыру моему постелена оленья шкура и он грызёт кость с хорошим шматком мяса на ней.
В "обдирочной" включили верхний свет. На столе была постелена скатерть, стоял чайный прибор, в корзинке - печенье и шоколад.

- Садись с нами, - сероглазая хлопнула по свободному стулу рядом с ней.
- Спасибо, девушки. Мне ещё на ту сторону бежать.
- Пережди. Последняя вахтовка в десять.
- Зачем? Я напрямик.
- Не советую. Вчера ледокол прошёл.
- А мне пилоты говорили: позавчера. Уже прихватило канал при ветре таком.
- Тогда вот что, - Роза встала и принесла из соседней комнаты небольшой железный ящик, в каких механики держат инструменты. Вынула из него напильник на деревянной ручке. Уложила напильник на цементный пол и резко ударила молотком. Сталь раскололась посредине, образовав острые, рваные края. Половинку с ручкой на ней Роза протянула мне.

- Держи. Если вдруг провалишься, этим когтем себя вытянешь.
- У меня нож.
- Руки порежешь. Да и соскальзывает, ломается, неужели не ясно?
- Ясно, Роза. Мне приходилось.
- Вот! Не фраерись!
- Спасибо.
- Будь ласка. А теперь не дури и садись за стол. Горячее в мороз не лишне.

6. Сватовство "майора"

В общежитии строителей, где я был прописан, ужинали двое мужчин. Бутылка питьевого спирта стояла на столе. Мужики были уже "тёпленькие", но стопка белья и два одеяла лежали на моей кровати. В этот поздний час кто-то сбегал к кастелянше на дом.

- Спасибо, парни. А где остальные?
- Суббота. По бабам! - объяснил старший из мужчин, каменщик Савелий Костыркин. - Вертак в пять сел. Где пропадал-то?
Костыркин раньше работал охотником. Но потом бросил "эту собачью жизнь" и перешёл на работу в ПМК.
- На складе. Пушнину дорабатывал.
- Розку-то видел? Тама она?
- Какую "Розку"? - мне и раньше был неприятен этот рослый кривоногий мужик с криминальным прошлым, а тут прямо закипело внутри.
- Ну, еврейка эта. Симпотная такая. Мужик у ей в тундре три зимы как пропал. Санька Грушевский. Шкаф был метр девяносто на сто двадцать кило. Собаки вернулись, а нарты пустые!
- И что, не нашли?
- Так ночь. Где искать? Не искали. Уже в февралю менты на вертаке прошлись низенько, дак если и был труп, задуло давно.
Как снег сошёл, она ещё раз вертак выпросила. Обратно ничё не нашли.

Дак она с милиции не слазила, пока ей мента в помощь не дали, пешком значит. И с сыном. Два месяца в тундре. Все путики протопали, овраги смотрели. А чё смотреть? Еслив "босой" на лёд утащил, то тю-тю!

- Так она что же, одна на зимовке?
- В путину* бригада у ей рыбацкая. И дети. А зимой чё ж, - одна.
- Так ведь ночь три месяца!
- На собаках. Они и в пургу домой привезут.
- А волки-медведи?
- Карабин у ей, ты чё?

Боже мой! Я вспомнил себя самого под зелёным светом сияний по восемь, по десять часов в тундре. Когда и больше, как погода. Минус тридцать - это в радость. Терпимо. Возвращаешься - изба выстыла. Не до чаю. Дров в печку - и спать. Если вдруг метель и не надо на путик, то праздник. Отпуск.

На вездеходе кабина. А собачья упряжка - это на ветру.

- Что же она сейчас-то в посёлке?
- Дак еврейка ж. Хитрая. Как самая ночь, середина декабрю - посередь январю, так она сюда ныряет. Вроде как пушнину сдать. Дети, праздники, халам-балам. Начальство - как не видит, не знает. Ранше дело заводили, еслив участок бросишь. А щас, при Горбаче, послабуха пошла, никто ничё не боится.

А в этот год она по делу. Песца много. Любители сдают - завал. Обдирать некому, желающих приглашают. Дак чё я говорю, - ты же знашь приказ-то?

- Знаю.
- Розка, говорят, по сорок штук в день делат, как орехи щёлкат. Две сотни в карман. За день. Это на материке-то месячна зарплата. Инженерная. Ловка! К ей многие клеились по вдовьему делу. Всем - шиш! Я - друг ведь Сашкин. Рядом стояли. Тоже в прошлом годе зашёл к ей. Мол, так и так. Не-е-е. Чё ты-и! Как кошка - спину дугой и кш-ш-ш! Не порти, грит, памяти, иди с Богом!

Савелий набулькал себе полстакана разведённого спирта, выпил залпом, схватил кусок мяса с тарелки стал жевать.
- Бушь?
- Нет, с утра работы много.
- Ну, как знашь. Нам больше останется.

Я принял душ и постелил постель. Сходил на кухню, включил чайник. Савелий, уже пьяный в грязь, всё сидел за столом, уронив голову на руки, и бормотал про себя.
- Ну-ну, поживи, поживи одна... плох я тебе, плох? Походи, походи одна... год походи, два походи... а нет - туда же пойдёшь... туда же пойдёшь... туда... не вернёшь...

Я всё ворочался на постели. Костыркин, думалось мне, знает больше о пропавшем без вести охотнике, чем вдова и милиция. И приснился мне затвор от карабина. Лежал он, холодная кривая железка, в уютном "сейфе" Розы Соломоновны, и я всё пытался скинуть его рукой, всё пытался стряхнуть его, выбросить, не гоже железяке в таком нежном месте. И проснулся с зажатым в руке углом подушки.

7. Коготь

Почти месяц пробыл я тогда в посёлке, а в середине января вернулся попутным бортом на свою зимовку.
Вскоре услышал по рации новость: Роза Соломоновна замуж вышла. И пишется теперь Петерс. Юриса Петерса, высокого светлоглазого латыша, я знал. Раньше Юрис работал у геологов механиком. Был он спокойным, рассудительным человеком, и я мысленно пожелал этой паре здоровья и долголетия.

В середине марта я вернулся в посёлок и сдал пушнину, на этот раз нормальную.

Многие охотники уже работали на припае: добывали нерпу. Присоединился к ним и я.
В нашу группу направили на практику студента-охотоведа из Иркутска.
Звали его Андрей, и он не столько учился охотничьему ремеслу, сколько бегал с фотоаппаратом. И приспичило ему заснять нерпу в момент, когда она выныривает для вдоха и расталкивает носом тонкий свежий ледок.

Видя его неопытность на льду, я отдал ему "коготь" Розы Соломоновны. А через два дня когда мы спокойно обедали в избушке, Андрей ввалился в дверь из последних сил. Одежда на нём была покрыта ледяной корой и грохотала как жестяная.

Мы раздели его. Растёрли полотенцем докрасна. Кто свитер с себя снял, кто рубаху, кто штаны, одели в тёплое, чаю налили: рассказывай! А он только клацает зубами по стакану, ни говорить, ни пить не может. Когда чуток отошёл, объяснил как из трещины выбрался. Обломок напильника раз за разом впереди себя на льду втыкал и подтягивался.
- Спасибо Вам, - уставил он в меня благодарный взгляд, - без этого "когтя" я бы... - и заплакал.
- Не мне спасибо, - и я рассказал собравшимся при каких обстоятельствах этот "коготь" получил и кто его в одну минуту изготовил.

8. Второй коготь

Через пару дней я встретил Розу Соломоновну на выходе из магазина.
- Здравствуй, Роза, и поздравляю! Юрис - хороший мужик. Дай-ка сумки!
- Возьми, а то набила доверху - руки отпадут. Здравствуй и ты!
- Совет да любовь!
- Спасибо на добром слове! А то знаешь, разное говорят. Он ведь много моложе. Захомутала "мальчишку", закогтила, под каблук загнала. Н-ну, бабы! Лишь бы языки почесать.
- Надо оно тебе, Роза? Потрещат и забудут.
- И то. Знаешь, у него руки на месте. Вездеход собирает. Решили - собак в резерв. Будем на технике в тундре. И ещё хочет такой, на колёсах дутых, сделать летний тундровой мотоцикл. Поедем Сашу искать. Чует сердце, нет его в живых, а не успокоюсь, пока косточки не похороню.

9. Египтяне в Арктике

Слёзы звучали в её голосе и я поспешил поменять тему:
- Роза, а ведь ты изменилась!
- Да ну?
- Правда. В лучшую сторону.
- Это как?
- А вот смотри! - я поставил сумки на снег и постучал по часам. - Уже мы с тобой три минуты и двадцать семь с половиной секунд в разговоре, а ты ещё и не ругнулась не разу!
- Двадцать семь с половиной? Швыцар** ты, паря, прям жулик!
- Не я - часы! Не веришь - сама посмотри.
- Так чё, уж и ругнуться нельзя?
- Вот когда молотком по пальцу звезданёшь, так облегчи душу. Или, бывает, контекст того требует, а так, через слово, просто грязь.

- Что за конь-текст такой?
- Н-ну, это такой древний египтянин из Австралии. Грамотный! Но без ушей и во-от с такой попой! На базаре его сразу видно.

Роза рассмеялась и взяла меня под руку.
- А я тоже учиться хотела. Так на врача учиться хотела - прям страсть. Приходили бы ко мне. А я в белом халате, и всех смотрю, и рецепты. Уважение от людей и родителям почёт.
А жизнь вон как пошла. После школы - замуж, потом там шесть лет, потом снова замуж. Дети, пелёнки, тундра, интернат. И вот сорок два, - как не жила на свете.

- Роза, и сейчас ещё не поздно на медсестру выучиться. Заочно. Ты потянула бы. Зачем тебе тундра? Не женское ведь дело, не в подъём.
- Оно так. А присохла, прилипла к природе этой, как бабка присушила. Ведь что получается: зимой три месяца ночь, летом - туман. Солнышко в праздник! Ни деревца, ни кустика, лишь жидкая травка по ручьям.

Мы щас в отпуск едем. В Житомир свой. Абрикоса щас цветёт, алыча, сирень. Потом яблоня-груша пойдёт, дуреешь от запаха. И родни там полно, друзей. Чё ж не жить? Живи! Но пройдет недели две и заскучаю так, что злая делаюсь. Назад хочу - во сне бегу: гуси идут надо льдом.

Все: "Роза останься!" А я не могу. Я там уже, я здесь уже, на бережку. На скале сижу, на волну гляжу, нерпей и чаек примечаю, караван идёт, моржи плывут. И так мне хорошо, что тут бы и померла за раз.

Ни одного отпуска до конца не отгуляла. Когда и думаю: в себе ли ты, девка, не рехнулась ли? У меня мама полуцыганка-полухохлушка. Может, это во мне кровь цыганская бродит, житья не даёт? Нет - у нас многие так. После отпуска соберёмся, над собой посмеёмся и - дальше жить, лямку тянуть. А почему Север так забирает человека, никто не знает. Может, ты?

- Нет, Роза. Я сам такой "забранный".
- А давно в Арктике?
- Шесть лет.
- Так беги, пока не поздно, ты учился, по разговору видно. Зачем оно нужно: охотник-рыбак? То руки в крови, то чушуя на пузе. Что тебе, чистой работы не найдётся?
- Найдётся, Роза, и работал. Только я люблю один. Чтобы сам себе шеф. Чтобы и работу, и день свой самому строить. Может, потому и здесь, не знаю...

- Вот. Не врёшь. И хороший ты мужик, а росточком не вышел.
Я удивился такой внезапной перемене темы:
- Нормальный рост. Средний. Не комплексую.
- Так-то нормальный, конечно. А на мой глаз - мелковат. Я люблю на мужика чуть вверх смотреть. Знаю, что дура, что малорослых мужиков сколько хочешь домовитых и сильных. И ругалась в голове своей, и стыдила себя. А потом поняла - в крови оно. Пусть.
И Сашке была, и Юрису теперь - как раз до плеча.

Знаю, что обижаются на меня мужики наши, мол, злая. А что злая-то? Пить им не даю в артели на путине, это так. Но ты ж глянь - в другой год опять ко мне придут: Роза, возьми в артель! И семьи не против: зарплата не пропита у мужика, домой принёс.
А ведь я - домашняя баба! Всё бы дома сидела, в окошко глядела, детишек намывала, его поджидала. Сашка выедет на путик, а я в окошко гляжу. А что смотреть - ночь и ночь. Так нет - смотрю, как шальная, будто приедет быстрей.

Через часов шесть-семь фонарь ему выставлю на крышу и слушать хожу. Когда и дети со мной выскочат: скоро ли там папка, чего привезёт?
Собаки свет увидят, сдалека залают. И слыхать, аж звенит. А в небе ворожба световая. Сияет - иголку видно. Как такое забудешь? Никак не забудешь.

А приедет - у меня горячее на столе. Пока он моется, собак накормлю, в катух закрою. Умаялись собачки, в комок собьются, заснут. Саша не всегда и поест. Устал, потом. Не в обиду - разогрею. И ляжет на спину, руки ноги раскинет - спит. А я одежонку его просмотрю. Где пуговка оторвалась, где рубаху зашью, где чё. И детям: "Ш-ш-ш - не шуметь!" А сама рада: и муж, и дети, и дом - моё это всё, внутри у меня, душа полная вся. И, не поверишь, стала забывать те шесть лет, и сказки вспомнила.

Конечно, как стали дети в интернат, так мы скучали сильно. Но и тесней меж собой.
Зато в каникулы дети с нами. Летом в тундре курорт. И другие детишки артельные целой шарой кругом. Не заскучаешь. Костры - их забота. И дрова, и всё. Старшие девочки варят, мальчики отцам помогают рыбу с весов носилками в ледник. Всем работа. И едят - за ушами трещит. Так и стала я тундровая. Восемнадцать лет как один день.

А пропал он - пришла мне ночь. Хуже полярной ночь. Если б не дети, и сама бы ушла. А так - кормёжку им надо, одежонку, книжонку. И стала как он, путик*** на собаках смотреть, да продработаю где для детей.

А теперь шестеро нас. У Юры - тоже двое. Жена у него в прошлом годе погибла на "материке". Свели мы молодёжь до кучки, стали жить. Мои-то постарше - шефство взяли!
Н-ну, умрёшь с них, как говорят! А я опять белка, опять кручусь.
А как попрекнул ты меня под Новый год на пушнине, как со стороны себя увидела. Матерщина эта, пакость такая, ещё там прилипла. И стало мне стыдно: крестик ношу, а свинья такая! Потише, ты, Роза, поимей совесть.
А ты-то чё за себя-то молчишь, почему без семьи живёшь?

- Разведённый я, Роза, и давно.
- Щас каждый второй разведённый. Женись опять, нельзя без семьи. Поверь старой бабе: нельзя. С семьёй ты мужчина, без семьи ты йолд.****
- Ладно, "старая баба", подумаю.
- Вот, слушай, какую причту мне бабуля моя рассказала. Как раз для вас, мужиков.

"Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у мужчины:
"Сын Адама, где твоя семья?
И ответит мужчина:
"Много раз я пробовал, Господи! С первой женой меня тёща развела, со второй характерами не сошлись, третья мне изменяла, четвёртой я изменял, у пятой - злая родня, шестую не любил, седьмая храпела - так и остался бобылём. Прости меня, Всевышний, нет у меня семьи.
И скажет ему Господь:
"Отойди от Меня, сын Адама, я не знаю тебя!"

- Ну вот, и пришли! Спасибо, а то бы руки оттянула. Зайдешь?
- В другой раз, Роза. Не серчай.
- Ну, и я пошла. Сам через час придёт. Как раз успею.
Двое мальчишек, один постарше, другой помладше, сбежали с крыльца. взяли у матери сумки из рук. И вспомнил я своих детей, и стало мне тоскливо.

10. Вторая половина

На обратном пути пришла мне на память вторая половина притчи о семье:

"Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у женщины:
- Дочь Евы, где твои дети?
И ответит Ему женщина:
- Господи! Ты же знаешь, сколько трудов с маленьким ребёнком. Мы с мужем решили сначала для себя пожить Дети - это успеется. А затем учёба пошла и работа, стала я должности занимать, стала занята весь день, минутки нет, не то что дети. Избавлялась я от беременностей своих. И прошли мои годы, и стало поздно.
- Детей, которых Я тебе положил, ты убила, дочь Евы. Но что же не взяла ребёнка из приюта?
- Разве можно полюбить чужого как своего? Прости меня, Господи, нет у меня детей.
И скажет ей Господь:
- Не та мать, что родила, а та, что воспитала. Отойди от Меня, Дочь Евы, Я не знаю тебя!"

А день был какой! А день был апрельский, солнечный, тёплый. Минус пятнадцать, говорили утром по радио, и ветер всего пять метров. При минус пятнадцати начинают в Арктике валуны обтаивать и скалы на берегу. И плачут ледяные морковки по карнизам крыш.
Я зашёл в контору, написал заявление на отпуск и в конце мая, когда уже появились над посёлком первые острожные гуси-разведчики, вылетел на "материк".
И две недели пробыл с детьми.

11. На Севере

На Север. Зачем все бегут на Север? Гуси, утки, кулички и чайки, крачки, лебеди, орлы и совы - все летят на Север. Олени, волки, лемминги, песцы - все бегут на Север. Люди, однажды побывав, тоже спешат на Север.

Почему?

Может, виной тому необычная природа, работающая враздрай с предыдущим жизненным опытом человека, природа, на которую никогда не перестаешь удивляться?
Может, это "чёрная" работа изо дня в день, от которой жилы рвутся и без которой уже не мыслишь себя?
Может, это лезвие бритвы? Сегодня жив, завтра - кто его знает. И к этому, увы, привыкаешь и это будни?
Может, это тишина? Великая, всеобъемлющая, изначальная, в подкорке отозвалась, в кровь вернулась, где и была, где и возникла ещё до деревень и городов?
Может, это повышенная напряжённость магнитного поля, которым пронизана всякая живая плоть? Не она ли причина ностальгии по северу? Этой непонятной, колдовской, проклятой, рвущей жизни, семьи и судьбы тоски по другому миру, по идеалу, по чистоте, по правде, по раю, может быть?

В середине июня я вернулся на свою "точку". Уже вытаяли каменные гребни, и в тундре гулькали чистейшей воды ручьи. Потом потянулись перелётные птицы, и гуси пошли надо льдом.

И от волшебного гогота гусиного, от древнего разговора птичьего загустела во мне разбавленная цивилизацией кровь, испарились ненужные знания, сошла одежда из ниток и пропал карабин.
И вот я на берегу моря в настоящей одежде. Из меха. В руке у меня - лук и стрелы, у ноги - собака.
И идут, идут над торосами, над тундрой тающей, над хребтом сверкающим несметные гусиные стаи.
И эхо от них как в лесу.
И тени как от облаков.
И я стреляю из лука. Попадаю и промахиваюсь. Подранков настигает верный пёс, перекусывает им шеи и приносит к моим ногам.
И я отрезаю сердоликовым ножом голову гуся, с хорошим куском шеи отрезаю, и даю собаке: ешь, помощник, ты заслужил!
И приношу добычу домой. Жена встречает меня у чума и дети бегут навстречу.
И соседи выходят смотреть, отдаю ли по обычаю старикам и вдовам часть добычи я.

Чтобы утолить первый голод, мы тут же одного гуся съедаем. Просто макаем кусочки жира и сырого мяса в солоноватую воду от осколков двухлетнего тороса.**** Это сытно и вкусно. И я ложусь спиной на своё ложе из оленьих шкур, раскидываю руки-ноги в стороны - я так люблю - и засыпаю. И слышу ещё, как жена говорит детям: "Ч-ш-ш, не шумите, на улицу бегите, дайте отцу отдохнуть".

Видение это было таким ярким, что я опомнился лишь, когда осознал, что держу карабин как лук, и даже "тетиву" оттянул до уха...

Огромные стаи чернозобых казарок стали опускаться на галечниковые проплешины заболоченной равнины в километре от зимовья. Казарки - не очень осторожные гуси, к ним можно подкрасться даже на открытом месте. Мы с Таймыром так и делали: сначала подбирались, прикрываясь большими валунами, а затем ползли. Метров за двести от стаи я отпускал дрожавшую от возбуждения собаку и она мчалась на гусей.

Как хлопья сажи, поднимались в небо чёрные птицы, ни разу не удалось Таймыру настигнуть и задавить гуся. Но этого и не надо было: мы охотились за яйцами. В большой стае всегда есть гусыни "на сносях", испуганные, они оставляют яйца где попало. Всегда найдёшь два-три, иногда и четыре-пять ещё тёплых голубоватых яиц.

Целую неделю мы с Таймыром жировали. Яичница - неплохой "способ существования белковых тел". Если Фридрих Энгельс имел в виду весенний перелёт гусей, то он, разумеется, был прав. В середине июля побежали по тундре крохотные и премилые детишки куличков. Семьи куропаток стали прятаться в скалах, а утиные, гусиные на дальних островах.
"... И спросит Господь у мужчины: "Сын Адама, где твоя семья?"

12. Третий коготь

Прошло несколько лет. Я уже работал в другом районе, и как-то встретил в Норильском аэропорту Ивана Демидова, охотника-рыбака с Диксона. Он рассказал, что Роза с Юрисом нашли у последнего капкана, там где некогда сходились путики Грушевского и Костыркина, две гильзы от «девятки», крупнокалиберного охотничьего карабина. По этим гильзам милиция разыскала карабин, по карабину вышла на Костыркина.

- И сколько ему дали?
- А нисколько. До суда не дожил. Цирроз. На карте овраг показал и всё. Менты подняли косточки, передали Розе с Юрисом. Щас у них на зимовке памятник стоит.

Мы с Иваном помянули убитого, и разошлись по своим рейсам. Я прилип к иллюминатору: ни следа присутствия человеческого, ни избы, ни села, ни дороги. Только горы и реки, только окна озёр без числа. Бескрайняя, бесконечная, безлесная тундра от Норвегии до Аляски.
Матушка и кормилица из века в век.
По ту сторону деяний и стремлений человеческих.
По ту сторону добра и зла.
Когда кончится моё время,
"Я, как в воду, войду в природу, и она сомкнётся надо мной"*****.


Пояснения к тексту:

Путина* - Сезон рыбной ловли.
Швыцар** - Трепач, хвастун, балаболка. (Идиш).
Путик*** - Охотничья тропа вдоль которой стоят ловушки.
Йолд**** - Недалёкий человек, недотёпа, балда. (Идиш).
Двухлетний торос**** - Имеется в виду вода от двухлетней льдины. Слабосолёная, она часто используется, как "макало".
***** - Из стихотворения Е. Винокурова

В. Эйснер. 2010.

ДЖИП И БАСТИНДА(реальная история)

Многие из нас давно перестали верить в сказки. Да и как можно в них верить, когда у большинства не жизнь, а пребывание в сумасшедшем доме с короткими перерывами на отдых. Может и правда сказкам уже нет места в нашем мире с его бешеными темпами? Я не буду переубеждать вас. Я просто расскажу вам быль и даже не про людей, а про котов. Но эта быль достойна стать сказкой для людей…

У нас всегда жили представители дивного сословия кошачьих. Не могу не преклоняться перед их изяществом и самодостаточностью. Необыкновенные это все-таки звери. Удивительные и неразгаданные.

Когда мы купили квартиру, то, естественно, самым первым приобретением стал пищащий меховой комочек женского пола и сиамской породы. Окрестили мы ее Бастиндой, в просторечии Баськой. О, это была очень достойная представительница своего рода. Просто принцесса крови. Тоненькая, нежная фарфоровая статуэточка. На нас она поглядывала свысока и немножко презрительно. Конечно, куда нам было тягаться с такой древней и первозданной мудростью и знанием бытия. Правда, потискать себя она разрешала и даже пела нам песни, обязательно устроившись на плече. Ела Баська исключительно корм одного сорта, запивая его исключительно водой. На всякие там «подлые» продукты вроде мяса, рыбы или молока наша аристократка и смотреть не желала. Из своего природного любопытства я как-то решила провести эксперимент, насовала ей в миску всяких с человеческой точки зрения вкусностей и стала ждать результата. Кошатина демонстративно небрежно обнюхав содержимое фыркнула и гордо удалилась. Так продолжалось три дня. Эта маленькая бестия так и не съела ни одного кусочка. На четвертый день я смирилась и дала ей противный искусственный корм из пакета. Хитрющая манипуляторша всегда умела добиваться своего.

На улицу наше сокровище никогда не выходила. Мы живем в многоквартирном доме со всеми его прелестями. Выпустить кошку, да еще такую как наша, гулять, равносильно тому, что подписать ей смертный приговор. А гулять на поводочке Бася отказывалась категорически. Так что прелестница росла в тепличных условия и царском комфорте.

И вот, однажды, вернувшись с работы я застала страшную картину. Моя маленькая девочка передвигалась немыслимыми зигзагами, странно прижавшись к полу, и орала дурниной. Самые страшные подозрения и кошмарные картины полезли в мою умную голову. Стащив бедного супруга со стремянки, вися на которой он приделывал новый карниз, я прижала его к стенке и стала допрашивать с пристрастием:

- Признавайся, чудовище, что ты натворил? Ты придавил Баську где-нибудь в дверях?

- Да не трогал я ее, клянусь последним целым ребром, потому что остальные ты мне, кажется, сломала. Она с самого утра так воет. Ума не приложу, что случилось.

На все мои попытки взять на руки или погладить кошка выгибалась дугой и завывала пуще прежнего. Я бросилась звонить той женщине от которой мы ее покупали:

- Ради Бога, приходите к нам сейчас же! Наша кошка, с ней случилось что-то страшное. Кажется, она умирает. Надо дать ей какие-то лекарства. Помогите!

Когда матерая кошатница прибежала к нам и увидела больную она покатилась со смеху:

- Ну, вы ребята даете. Вы что, никогда не видели как у кошек проходит охота? Ваша девушка элементарно загуляла. Ей не лекарства нужны, ей хороший самец требуется.

А откуда мне было знать такие интимные подробности кошачьей жизни? До переселения в квартиру мы жили в своем доме. Наши кошки шлялись где хотели. И о успехах в их личной жизни мы узнавали только тогда, когда получали несколько разноцветных мелкокалиберных клубков. А тут нате вам, такие тонкости.

Следующий день был посвящен поиску жениха. Женихи отыскались. В количестве трех штук. И что вы думаете? Стоило претендентам на ее лапу и сердце приблизиться на достигаемое для удара расстояние наша красотка шипела как кобра и раздавала им оплеухи налево и направо. Первый позорно ретировался с расцарапанной мордой. Второй не стал особо и рисковать и предпочел любовным утехам сожрать полумесячный запас корма. Баська никого к себе не подпускала, а орать продолжала так, что соседи стали заглядывать к нам и, зыркая через мое плечо в квартиру, интересоваться, кого мы тут пытаем. К тому времени, когда я озверела окончательно и была готова кого-нибудь придушить, мы не спали больше трех суток. Так что с третьим претендентом я поступила очень просто. Я прижала свою неженку к полу и доверительно сообщила коту:

- Делай с ней все, что хочешь, только заткни.

Гнусное насилие скажите вы. Ха. Посмотрела бы я на вашу доброту, проживи вы почти неделю на концертной площадке солистки с песней «Дайте мне любви не медля».

Кот свое дело сделал. Дурак он что ли, отказываться. И так ему у нас понравилось, что когда хозяева пришли его забирать, он ныкался от них по всем укромным уголкам и возвращаться в родные пенаты отказывался категорически. Общими усилиями мы его изловили, вручили поощрительный приз в виде банки кошачьих консервов и отпустили с миром, пока Бася его не покалечила. Простить причиненное насилие она ему так не смогла.

Бастинда, из мести за хамское обращение, отворачивала от нас морду лица, но визжать перестала. Мы стали ждать потомства.

Через положенный природой срок Баська принялась производить детенышей. И вот тут что-то не заладилось. То ли конституция у нее была очень хрупкая, то ли виновато было то, что она никогда не видела солнышка, но родив в страшных мучениях только одного мертвого котенка, Бася совершенно обессилила и лежала абсолютно безо всякого кошачьего сознания. Я понимала, что роды, еще не кончились, что неродившихся котят надо как-то вытаскивать, иначе кошка умрет. Но как это сделать? Это вам не корова и не собака даже. Как помочь существу меньше килограмма весом? Тем более в нашем городке ветврачи кошками не занимаются. К трем часам ночи дело стало совсем плохо. Баська явно собиралась отправиться в мир иной. Я ревела от бессилия, рядом подвывала доча, а муж делал вид, что он сильный и держится, но тоже тайком утирал нос. И тут меня (конечно же у меня, кто у нас еще такой умный, ой, простите, отвлеклась) осенило:

Кошка женщина? - Женщина.

Женщинам дают стимуляторы родовой деятельности? - Дают.

Значит надо искать человеческое лекарство. Только где взять его посреди ночи? А до утра киса явно не дотянет. И мы с мужем понеслись в пункт скорой помощи. Я конечно представляю ЧТО подумали бедные медсестрички, когда к ним ввалились два безумца и, перебивая друг друга, стали объяснять, что им срочно нужно лекарство, чтобы помочь разродиться кошке. Но лекарство дали. Женщины ведь, сами через все прошли, понимают.

Укол мы Баське сделали. Все закончилось благополучно. Только котята все оказались мертвые. Кошка болела долго. И тогда мы решили переселить ее в свой дом, где живет наша мама. Может быть, подумали мы, на солнышке и воле Бася начнет поправляться. Тем более мы там все равно проводим половину дня, а то и больше.

На свежем воздухе Бастинда действительно быстро пошла на поправку. Она исследовала участок, пожевывала какие-то там лечебные кошачьи травки, принимала солнечные ванны. Даже носилась за бабочками, конечно только когда думала, что ее никто не видит. Негоже ведь интеллигентной девушке так дурачиться.

К концу лета она совершенно выправилась, растолстела и …загуляла. Окрестные беспородные коты даже не пытались к ней сунуться. При малейшем посягательстве на ее девичью честь она превращалась в злобную фурию. Мы вновь рванули на поиски сиамцев.

Ха, не тут-то было. Это была уже не та субтильная манекенщица, которую можно было принудить к необоюдносогласованной любви. Это была крепкая деревенская деваха, которая исполосовала в клочки всех шесть сиамцев, которых мы с таким трудом отыскали.

Единственным выходом было найти взрослого кота и поселить его вместе с нашей изуверкой. Теплилась робкая надежда, что рано или поздно он ее уломает. Мы бросили клич по всему городу. Кот не находился. Бася орала. Матушка грозилась эмигрировать в Африку.

Но справедливость всегда торжествует. Ну ладно, пусть не всегда, но иногда торжествует. Поздним вечером раздался телефонный звонок:

- Это вы кота сиамского ищете?

- ДА-ДА-ДА!

- Если хотите приходите и забирайте нашего. Только предупреждаю он форменный псих. Мы уже третьи его хозяева. Все от него отказывались. Он злобный как черт из преисподней. Сегодня изодрал моей матери все руки, когда она хотела его выгулять. В общем, хотите – забирайте, только сейчас же, а то я его на улицу выброшу. Придете?

- Приду. На безрыбье и сам…

Муж, как назло был в командировке. Очень подозреваю, что он сам в нее напросился, чтобы отдохнуть от кошачьих концертов. Я позвонила подруге:

- Ольга, пошли со мной за котом. Ночь уже на дворе. А тащится через весь город. Да и не допереть мне его одного такую даль.

- Пошли, авантюристка.

Через час мы ломились в искомую квартиру. Хозяин глянул на нас с сочувствующим выражением и странной ухмылкой:

- Проходите в комнату. Он там.

И мы прошли. На кресле возлежал ОН.

- Ой, батюшки, - пискнула Ольга и нырнула за мою спину, - это же не кот, это монстр какой-то.

Н-да, - буркнула я, - меня терзают смутные сомнения, что бабушка этого котика явно подгуляла с камышовым котом.

ОН был огромен. Величиной с хорошего пуделя. Мышцатая бойцовая зверюга. Без половины одного уха и со сломанным хвостом. Персонаж фильма ужасов. Не надо никакого грима.

- Брать будете? – заискивающе поинтересовался владелец.

Я призадумалась. Но, вспомнив о грозящих мне в связи с мамулиной эмиграцией расходах, твердо отчеканила дрожащим голоском:

- Будем. Пакуйте.

Как они его упаковали я не знаю. Мы получили сумку, застегнутую на четыре молнии и взгляд, смирившийся с нашей безвременной кончиной. Всю дорогу кот выл замогильным голосом и пытался растерзать свою тюремную камеру. Немногочисленные встречные прохожие крестились и перебегали на другую сторону дороги. К Басе я решила его сразу не тащить. Надо было идти в противоположенной конец города. Пусть переночует в квартире, а утром приедет моя вторая половина. Вот пусть и везет это чудовище.

У дверей квартиры подруга робко прошептала:

- Может мне у тебя остаться? Он же сожрет тебя за ночь. Как пить дать сожрет.

- Подавится. Я в спальне забаррикадируюсь.

Ольга пожелала мне удачи, облегченно вздохнула, попрощалась так, как будто видит меня в последний раз и испарилась со слезами на глазах.

Я расстегнула молнии в комнате и отпрыгнула на безопасное расстояние со шваброй в руках. Монстр выбрался из заточения, снисходительно глянул на мои трясущиеся коленки и отправился исследовать помещения. Потом завалился в мое любимое кресло и …уснул.

На цыпочках, короткими перебежками и постоянно оглядываясь, я скрылась в спальне. И…тоже уснула. Проснулась от того, что мне разъедало глаза. Караул, что это за вонь? Медленно, но верно до меня дошло, что в гостях у меня не маленькая кисонька, а здоровенный котяра. И он, естественно, пометил новую свою территорию. Кто знает как воняет скунс запомните, это райский аромат. Но главное я проснулось живой, а это очень многообещающее начало наших отношений.

Вскоре подоспело подкрепление в лице дражайшей половины. Половина повела носом, осмотрела приобретение и крякнула:

- Эх, хорош зверюга. Лезь в сумку, свататься пойдем.

И вы представляете, этот монстрила, этот карликовый тигер упаковал себя сам безо всяких эксцессов. И даже не проронил ни одного кошачьего ругательства за всю дорогу, на протяжении которой мы решали глобальный вопрос:

- Как зовут красавца?

- Слушай, а не знаю. Даже не спросили с испугу. Давай крести. Ты у нас мастер по прозвищам.

- Ладно, друг быть тебе…Джипом. Ты такой же здоровый и квадратный.

- Он же кот, а не машина.

- Он не машина? Да ты посмотри сколько в нем мощей. Сколько лошадиных сил. Чистый Джип. Как ты, мужик согласен?

Мужик был согласен.

В доме Джип покинул переноску и…пропал. Навстречу ему выплыла ОНА. Вальяжной походкой, выгибая спинку, постреливая глазками, с выражением собственной неотразимости на физиономии. Как же она была хороша! Кот был уничтожен, сражен, растоптан. Он было, сунулся с пламенными объятиями, но тут же отхватил по шерснатой морде. И понял тут пройдут только серьезные отношения.

Бог мой, вы бы видели КАК он ее покорял. Он оказался джентльменом до самого кончика сломанного хвоста. Он пел ей серенады, носил мышек и птичек, демонстративно избивал всех соседских котов и собак, всегда подкладывал под мордочку самые лакомые кусочки, терпел любые оплеухи и пакости. Разве можно было устоять? И крепость пала.

Они были неразлучны. Маленькая аккуратненькая куколка и огромный лохматый монстр. Они рожали котят, здоровенных и живучих как микробы. Кстати, он оказался великолепным папашей. Он вылизывал, выгуливал и воспитывал своих многочисленных отпрысков лучше целой гвардии нянек. И еще Джип был самым терпеливым котом на свете. Моя маленькая доченька творила с ним все, что только хотела. И ни разу он ее даже слегка не цапнул. Он был предан нам как собака. Только иногда по весне он исчезал на пару дней, движимый глубинными инстинктами и погружаясь в битвы за расширение границ. Но он всегда возвращался, абсолютно лысый, искусанный и подранный. И всегда с победой.

Наши знакомые семейные пары, заходя к нам в гости, и, посмотрев на отношения наших кошачьих, как-то странно притихали и начинали смотреть друг на друга новыми глазами. Глазами, в которых зажигался какой-то теплый огонек.

Мой любимый супруг частенько выгибал бровь и вопрошал:

- Тебе эта парочка никого не напоминает?

- Кого ты имеешь в виду, милый? - прикидывалась я дурочкой и тихонько посмеивалась.

Однажды, Джип не вернулся домой. Такого не было никогда. Бася металась около дома и рыдала так тоскливо, что сердце останавливалось. Мы искали его по всем окраинам. И нашли. Он лежал на обочине. Весь в крови. Мертвый. Какой-то водитель сбил его. Зачем? Почему? Джип всегда ходил только по самому краю и никогда не лез под машины. Он же сам бы огромной машиной – настоящим Джипом. Ну, да Бог судья тому нечеловеку. Мы похоронили его тихонько на полянке за домом, так чтобы Баська не видела. Но она конечно же обо всем догадалась. И пропала. Мы нашли и ее. Через день. Она тоже лежала на обочине дороги. Мертвая.

Совпадение, скажите вы. Любовь у кошек? Фи. Какой бред.
Я не буду с вами спорить. Я все видела своими глазами…..

«Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Когда я слышу эти слова, то не улыбаюсь скептически. Хотя это ведь просто слова из сказки…

Доброта спасет мир!

Не совсем в тему, но очень душевное видео... вряд ли кого - нибудь оставит равнодушным

Швейцарец Фабиан давно уже привык, что в автобусе с ним рядом никто не садится, а все лишь потому, что он инвалид.
Поэтому однажды он переоделся в медведя и пошел на улицу обниматься с прохожими...

Кот пытается оживить кошку

Меня очень зацепил этот ролик. Решила вот разместить его здесь.
Эти бродячие кошки были сняты на камеру в Турции. Кот пытается реанимировать свою подругу, которая попала под машину.

День Рождения Кота
iaoljka

Жил-был Кот. И был он вот такой:

Потом приехала я и забрала его. И назвала Фуськой. И стал он вот такой:

Мы с ним жили хорошо - душа в душу. Приглашали друзей - кота со всеми знакомили.
Ходили гулять - несмотря на февраль месяц. В общем, всё было хорошо.
Потом из командировки явился муж, и сразу подружился с котом.
А потом мы с котом пошли в гости, и кота там укусила собака Дружок.
И сломала коту позвоночник. От хвоста 4-й позвонок. Кот убежал на двух передних лапах.

Ну, потом был наркоз, лекарства, рентген, и бабка в очереди к ветеринару.
- А что с Вашим котёнком?
- Собака укусила – перелом позвоночника.
- Ну, капец Вашему котёнку.
"Это ещё посмотрим, кому из вас первому капец придёт, дура старая", – прошипел мой муж, унося переноску с котом.
(Жива ли ещё эта бабка – не знаю… ;)

Кот лежал первую неделю пластом на кровати, а я думала о том – как изменились мои приоритеты. Я мечтала о том, чтобы кот насрал на кровать…
Потом он выздоровел! То есть – встал и пошёл. Прыгать он не мог, задние лапы двигались, как у ДЦПшников, но шёл он уверенно, и даже пытался ловить солнечных зайчиков.
Мы расслабились, смирившись с долей быть хозяевами травмированного кота.

Так прошёл ещё месяц.
И в мае кот сломал позвоночник второй раз. На этот раз хуже - между лопаток.
Как ему это удалось - неясно.
Прыгнул с кресла - и усё. То ли из-за роста что-то там случилось с тканями, то ли какая-то предрасположенность…
Сначала он бился в судорогах, после уколов они прошли, и он остался лежать на боку.
Шевелиться не мог. Он лежал, а я сидела над ним 4 дня (всё это было в гостях у свекрови).

Через 4 дня нервы мои сдали. "Будь что будет", - решила я, забрала кота, и укатила домой на такси.
Дома выяснилось, что если поднять кота и сунуть ему в рот мясо, то кот его глотает.
Это был явный прогресс.
Постепенно дело пошло на лад.
Оставалась проблема с туалетом. Кот подтекал.
По рекомендации ветеринара попу коту подстригли, присыпали присыпкой и одели памперс.
В памперсе кот смотрелся очень трогательно.

Но за 4 дня ткани промежности у него не просто потемнели, а почернели. (Замечательная вещь памперс – как люди в них живут?)
"Некроз", - сказал мой муж.
Этого слова я испугалась больше, чем перелома позвоночника. И в истерике побежала к знакомому ветеринару.
- Вот! Кот! Посмотрите! Пищала я, показывая котовую пипиську глубокого чёрного цвета.
- Сейчас сделаем рентген, - сказал ветеринар. - Пиписька - это фигня.
- Рентген - это фигня!- убеждала его я. - Вот – пиписька…

Посмотрев на рентген, ветеринар вошёл в кабинет очень мрачный.
И тут кот, относительно спокойно сидевший на столе, закричал практически человеческим голосом: "Мама! МАМА!" и подполз ко мне, стал тыкаться в живот, пытаясь скрыться от страшного ветеринара.
Ветеринар только вошёл, ничего не говорил и кота не трогал.
Потом открыл рот, и я всё поняла.
"Вам нужно сделать выбор… Кот жить не может... с таким переломом…"

Перелом и вправду впечатлял. Позвоночник был сломан с перекрытием костей (как бы ещё наезд костей друг на друга)
Но мне было всё равно. Выбор я давно сделала, позвоночник не видно - а чёрную пипиську видно, и она меня волновала больше.
К этому ветеринару больше не ходили. Хотя он был самый большой альтернативщик, лечил животных гомеопатией, и девиз их клиники "берёмся за самые сложные случаи".
Но об моего кота он обломался.

Ну да ладно. Пипиську в конце концов вылечили. Заказав лекарство ИРУКСОЛ, которое привезли из Европы на украинском поезде. (Да здравствует контрабанда! В России этого лекарства нет!)
Кстати - заодно выяснилось, что детское питание – это тоже яд. Кота от него поносило страшно.
Впрочем, детей обычно тоже, насколько я знаю, только все думают, что это нормально ;)

Муж сказал: "Хватит страдать. Кот нам для чего? Чтобы радовать. Значит, надо радоваться, а не мучаться".

Постепенно всё наладилось. Коту сделали тележку, и пол-лета он рассекал по огороду в деревне на тележке. Кстати – остальные коты его боялись. Правда, муж утверждает, что больше – тележку :)

Кот подрос и весит уже три килограмма!
Лечится только у остеопатов. Остальные смотрят на рентген и трогать его боятся.
По дому перемещается на передних лапах. Может залезать на кровать и спрыгивать с неё тоже.
С туалетом тоже наладилось – надо просто несколько раз в день "выдаивать" кота над лотком, и всё в порядке. Это не так сложно, как кажется. Даже – удобно.

Вообще, я уверена, что если бы можно было вывести такую породу Котов, многие бы захотели такого заиметь.
Он маленький и симпатичный, как котёнок. Небольшой. "Бонсай".
Позитивный. Любит всех лизать и мурлыкать. Никогда не ссыт в ботинки. Никогда ничего не сбрасывает со шкафа или полок.
Не убегает из дома и не пытается выскочить в окно. Функцию свою исправно выполняет. А именно - лежит на кровати и мурлыкает.

В общем – супер котик!
А ещё он экстрасенс, всё про нас понимает и передаёт сведения инопланетянам в космос.
Но это все коты, насколько я знаю, умеют, это у него как раз обычное.

Я очень люблю своего кота и надеюсь, что он проживёт с нами долгие годы!

С днём рождения, Фуська!

Демон Кратий

В. Мегре

Медленно рабы шли друг за другом, и каждый нёс отшлифованный камень. Четыре шеренги, длиной в полтора километра каждая, от камнетёсов до места, где началось строительство города-крепости, охраняли стражники.
На десяток рабов полагался один вооружённый воин-стражник. В стороне от идущих рабов, на вершине тринадцатиметровой рукотворной горы из отшлифованных камней, сидел Кратий – один из верховных жрецов; на протяжении четырёх месяцев он молча наблюдал за происходящим. Его никто не отвлекал, никто даже взглядом не смел прервать его размышления.

Рабы и стража воспринимали искусственную гору с троном на вершине как неотъемлемую часть ландшафта. И на человека, то сидящего неподвижно на троне, то прохаживающегося по площадке на вершине горы, уже никто не обращал внимания. Кратий поставил перед собой задачу переустроить государство, на тысячелетие укрепить власть жрецов, подчинив им всех людей Земли, сделать их всех, включая правителей государств, рабами жрецов.
Однажды Кратий спустился вниз, оставив на троне своего двойника. Жрец поменял одежду, снял парик. Приказал начальнику стражи, чтобы его заковали в цепи, как простого раба, и поставили в шеренгу, за молодым и сильным рабом по имени Нард.
Вглядываясь в лица рабов, Кратий заметил, что у этого молодого человека взгляд пытливый и оценивающий, а не блуждающий или отрешённый, как у многих. Лицо Нарда было то сосредоточенно-задумчивым, то взволнованным. «Значит, он вынашивает какой-то свой план», – понял жрец, но хотел удостовериться, насколько точным было его наблюдение.

Два дня Кратий следил за Нардом, молча таская камни, сидел с ним рядом во время трапезы и спал рядом на нарах. На третью ночь, как только поступила команда «Спать», Кратий повернулся к молодому рабу и шёпотом с горечью и отчаянием произнёс непонятно кому адресованный вопрос: «Неужели так будет продолжаться всю оставшуюся жизнь?».
Жрец увидел: молодой раб вздрогнул и мгновенно развернулся лицом к жрецу, глаза его блестели. Они сверкали даже при тусклом свете горелок большого барака.
– Так не будет долго продолжаться. Я додумываю план. И ты, старик, тоже можешь в нём принять участие, – прошептал молодой раб.
– Какой план? – равнодушно и со вздохом спросил жрец.
Нард горячо и уверенно стал объяснять:
– И ты, старик, и я, и все мы скоро будем свободными людьми, а не рабами. Ты посчитай, старик: на каждый десяток рабов приходится по одному стражнику. И за пятнадцатью рабынями, которые готовят пишу, шьют одежду, наблюдает тоже один стражник.
Если в обусловленный час все мы набросимся на стражу, то победим её. Пусть стражники вооружены, а мы закованы в цепи. Нас десять на каждого, и цепи тоже можно использовать как оружие, подставляя их под удар меча. Мы разоружим всех стражников, свяжем их и завладеем оружием.
– Эх, юноша, – снова вздохнул Кратий и как бы безучастно произнёс: – твой план недодуман:
стражников, которые наблюдают за нами, разоружить можно, но вскоре правитель пришлёт новых, может быть даже целую армию, и убьёт восставших рабов.
– Я и об этом подумал, старик. Надо выбрать такое время, когда не будет армии. И это время настаёт.

Мы все видим, как армию готовят к походу. Заготавливают провиант на три месяца пути. Значит, через три месяца армия придёт в назначенное место и вступит в бой. В сражении она ослабеет, но победит, захватит много новых рабов.
Для них уже строятся новые бараки. Мы должны начать разоружать стражу, как только армия нашего правителя вступит в сражение с другой армией. Гонцам потребуется месяц, что бы доставить сообщение о необходимости немедленного возврата. Ослабевшая армия будет возвращаться не менее трёх месяцев. За четыре месяца мы сумеем подготовиться к встрече. Нас будет не меньше, чем солдат в армии. Захваченные рабы захотят быть с нами, когда увидят, что произошло. Я правильно всё предопределил, старик.
– Да, юноша, ты с планом, с мыслями своими можешь стражников разоружить и одержать победу над армией, – ответил жрец уже подбадривающе и добавил: – но что потом рабы станут делать и что произойдёт с правителями, стражниками и солдатами?
– Об этом я немного думал. И пока приходит в голову одно: все, кто рабами были, станут не рабами.
Все, кто сегодня не рабы, рабами будут, – как бы размышляя вслух, не совсем уверенно ответил Нард.
– А жрецов? Скажи мне юноша, к рабам или не рабам жрецов, когда ты победишь, причислишь?
– Жрецов? Об этом тоже я не думал. Но сейчас предполагаю: пускай жрецы останутся, как есть. Их слушают рабы, правители. Хоть сложно их порой понять, но думаю, они безвредны. Пускай рассказывают о богах, а жизнь свою мы знаем сами как лучше проживать.
– Как лучше – это хорошо, – ответил жрец и притворился, что ужасно хочет спать.
Но Кратий в эту ночь не спал. Он размышлял. «Конечно, – думал Кратий, – проще всего о заговоре сообщить правителю, и схватят юношу-раба, он явно главный вдохновитель для других. Но это не решит проблемы. Желание освобождения от рабства всегда будет у рабов. Появятся новые предводители, будут разрабатываться новые планы, а раз так – главная угроза для государства всегда будет присутствовать внутри государства».

Перед Кратием стояла задача: разработать план порабощения всего мира. Он понимал: достичь цели с помощью только физического насилия не удастся. Необходимо психологическое воздействие на каждого человека, на целые народы. Нужно трансформировать мысль людскую, внушить каждому: рабство есть высшее благо. Необходимо запустить саморазвивающуюся программу, которая будет дезориентировать целые народы в пространстве, времени и понятиях.
Но самое главное – в адекватном восприятии действительности. Мысль Кратия работала всё" быстрее, он перестал чувствовать тело, тяжёлые кандалы на руках и ногах. И вдруг, словно вспышка молнии, возникла программа. Ещё не детализированная и не объяснимая, но уже ощущаемая и обжигающая своей масштабностью. Кратий почувствовал себя единовластным правителем мира.
Жрец лежал на нарах, закованный в кандалы, и восхищался сам собой: "Завтра утром, когда поведут всех на работу, я подам условный знак, и начальник охраны распорядится вывести меня из шеренги рабов, снять кандалы. Я детализирую свою программу, произнесу несколько слов, и мир начнёт меняться.
Невероятно! Всего несколько слов – и весь мир подчинится мне, моей мысли. Бог действительно дал человеку силу, которой нет равной во Вселенной, эта сила – человеческая мысль. Она производит слова и меняет ход истории.
Необыкновенно удачная сложилась ситуация. Рабы подготовили план восстания. Он рационален, этот план, и явно может привести к положительному для них промежуточному результату. Но я всего лишь несколькими фразами не только их, но и потомков сегодняшних рабов, да и правителей земных рабами быть грядущих тысяч лет заставлю".

Утром по знаку Кратия начальник охраны снял с него кандалы. И уже на следующий день на его наблюдательную площадку были приглашены остальные пять жрецов и фараон. Перед собравшимися Кратий начал свою речь:
– То, что вы сейчас услышите, не должно быть никем записано или пересказано. Вокруг нас нет стен, и мои слова никто кроме вас не услышит. Я придумал способ превращения всех людей, живущих на Земле, в рабов нашего фараона. Сделать это даже с помощью многочисленных войск и изнурительных войн невозможно. Но я сделаю это несколькими фразами. Пройдёт всего два дня после их произнесения, и вы убедитесь, как начнёт меняться мир.
Смотрите: внизу длинные шеренги закованных в цепи рабов несут по одному камню. Их охраняет множество солдат. Чем больше рабов, тем лучше для государства – так мы всегда считали. Но чем больше рабов, тем более приходится опасаться их бунта. Мы усиливаем охрану. Мы вынуждены хорошо кормить своих рабов, иначе они не смогут выполнять тяжёлую физическую работу. Но они всё равно ленивы и склонны к бунтарству.

Смотрите, как медленно они двигаются, а обленившаяся стража не погоняет их плетьми и не бьет даже здоровых и сильных рабов. Но они будут двигаться гораздо быстрее. Им не будет нужна стража. Стражники превратятся тоже в рабов. Свершить подобное можно так.
Пусть сегодня перед закатом глашатаи разнесут указ фараона, в котором будет сказано: «С рассветом нового дня всем рабам даруется полная свобода. За каждый камень, доставленный в город, свободный человек будет получать одну монету. Монеты можно обменять на еду, одежду, жилище, дворец в городе и сам город. Отныне вы – свободные люди».
Когда жрецы осознали сказанное Кратием, один из них, самый старший по возрасту, произнёс:
– Ты демон, Кратий. Тобой задуманное демонизмом множество земных народов покроет.
– Пусть демон я, и мной задуманное пусть люди в будущем демократией зовут.
Указ на закате был оглашён рабам, они пришли в изумление, и многие не спали ночью, обдумывая новую счастливую жизнь.

Утром следующего дня жрецы и фараон вновь поднялись на площадку искусственной горы. Картина, представшая их взорам, поражала воображение. Тысячи людей, бывших рабов, наперегонки тащили те же камни, что и раньше. Обливаясь потом, многие несли по два камня. Другие, у которых было по одному, бежали, поднимая пыль. Некоторые охранники тоже тащили камни. Люди, посчитавшие себя свободными – ведь с них сняли кандалы, стремились получить как можно больше вожделенных монет, чтобы построить свою счастливую жизнь.
Кратий еще несколько месяцев провёл на своей площадке, с удовлетворением наблюдая за происходящим внизу. А изменения были колоссальными. Часть рабов объединилась в небольшие группы, соорудили тележки и, доверху нагрузив камнями, обливаясь потом, толкали эти тележки.
"Они еще много приспособлений наизобретают, – с удовлетворением думал про себя Кратий, – вот уже и услуги внутренние появились: разносчики воды и пищи. Часть рабов ели прямо на ходу, не желая тратить времени на дорогу в барак для приёма пищи, и расплачивались с подносившими её полученными монетами. Надо же, и лекари появились у них: прямо на ходу помощь пострадавшим оказывают, и тоже за монеты. И регулировщиков движения выбрали. Скоро выберут себе начальников, судей. Пусть выбирают: они ведь считают себя свободными, а суть не изменилась, они по-прежнему таскают камни...".
Так и бегут они сквозь тысячелетия, в пыли, обливаясь потом, таща тяжёлые камни. И сегодня потомки тех рабов продолжают свой бессмысленный бег...

«Поздно…»
(Женские судьбы)
Ульяна Васильевна уже много времени лежала на полу посреди комнаты. Что-то больно давило в бок. Поначалу она пыталась встать, дотянуться до какой-нибудь опоры, но непослушные руки неподвижно, как плети, лежали вдоль тела. Хотелось позвать на помощь соседей, но голоса, как в страшном сне, не было. Чувствуя свою беспомощность, женщина беззвучно плакала, временами впадая в беспамятство.

События прошлой жизни обрывками мелькали перед ней. Она всегда была сильной женщиной, чувствовала себя независимой и действовала только по своему усмотрению. Ульяна Васильевна была уверена, что, если собрать всю волю в кулак, можно справиться со всеми жизненными невзгодами, преодолеть все испытания, уготованные судьбой, До самой старости женщина сохранила твердость духа в трудных обстоятельствах.

Вдруг вспомнился муж. Уж сколько лет прошло, но она его не забывала никогда: первая любовь, первый мужчина. Когда-то Ульяна не смогла простить ему измену. Как не просил он, не умолял, что все случилось несерьезно, по пьянке, - женщина не простила, хотя, раскрыв его обман, долго и безутешно страдала.

Потом встречались разные мужчины, но не было к ним доверия - больно обжегшись на молоке, она уже дула на воду. Постоянные ссоры, вспышки гнева, ревнивые подозрения разрушали не успевающие окрепнуть отношения. Ульяна не терпела фальши, притворства и часто разочаровывалась в любви. Если жизнь не устраивала ее, не приносила удовлетворения, а к мужчине не лежала душа, она всегда находила в себе силы разорвать отношения.

«В жизни немало поводов, чтобы страдать и огорчаться, - вздохнув, подумала она, - вот и дети оказались неблагодарными. Сколько сил потребовалось, чтобы одной вырастить, воспитать их, а они… Чем отплатили матери? Никогда не думала, что самые близкие люди доставят столько неприятных переживаний».

Ей вспомнилось, что из-за ссор с непослушными детьми в доме сложилась атмосфера всеобщего недовольства. Упрямство сына доводило ее до исступления. В конце концов, он сбежал из дома. Дочь постоянно укоряла, что деспотизм матери делает совместную жизнь невыносимой. Последней каплей стала дележка наследства умершей бабушки. Забрав внуков, не смирившаяся дочь, ушла жить к свекрови.

«Может быть, я тогда перегнула палку? Пока была в силе, ни в чьей помощи не нуждалась, разогнала всех: мужей, детей, внуков. Вот, если бы я сумела отбрасывать ничтожные поводы для раздражения, - Ульяна Васильевна опять тяжело вздохнула, - наверное, мне не хватало терпения. Нужно было быть более дипломатичной, контролировать свои эмоции, а я не смогла вовремя пересмотреть свои жизненные убеждения, не искала компромиссы, все рубила сплеча… Может быть, тогда жизнь была совсем другой?...»

Ульяну Васильевну нашли соседи, уже спустя неделю после ее смерти…

Владлена Денисова

"Пойми и прости…"

Достаточно много времени прошло с тех пор, как суть понятия «жизнь» изменило моё отношение к этому слову. Теперь понимаю, и реагирую на это слово совсем иначе. В общем, тут так сразу и не определишь, что именно удалось, но то, что стала я более зорко смотреть на многие вещи, - это однозначно. И зовётся всё это жизненным опытом.

Когда же у меня это новое понимание жизни сформировалось, точно сказать не могу, однако, кажется мне, что это произошло не сразу, случился какой-то главный перелом. Хотя поначалу хотелось назвать другим словом - надломом, что ли... Но нет, это всё-таки не совсем верно.

Первое время ты действительно находишься как бы в некоем надломе, и только потом, потом... Потом ты каким-то неимоверным усилием воли справляешься с собой, и всё вроде бы становится на свои места. Но, позвольте, ведь и тут всё зависит только от тебя самого. Учись по-новому жить. Научишься - живи в новом состоянии, а нет, - так в надломленном и будешь пребывать. Иными словами, справишься с собой – флаг тебе в руки. Не справишься - флаг вон из рук.

Романтическое слово «надлом» звучит, по моему разумению как-то слишком уж трагически и безысходно. Что-то в нём есть совсем тупиковое. Лично я не принимаю этого слова «надлом», и, может быть, именно поэтому жизнь для меня становится более значимой. А, когда она становится таковой, тогда ты и приобретаешь силы для противостояния стрессовым ситуациям.

Казалось бы, столько смертей вокруг. Умирают люди самых разных возрастов. Сколько подружек и ребят, совсем ещё молодых, талантливых в разные годы ушли в мир иной, даже не попрощавшись, не позвонив и не написав последнего письма... Как-то тихо уходили.

А сколько страдания и горя испытала, пережив уход родителей из жизни. Возможно, эта горькая утрата и дала первый крен в формировании прочных понятий о жизни. Да-да... Главным переломом в мировоззрении становится, конечно же, смерть. Теперь-то я уже живу в полной уверенности, что она, смерть, не только рядом, но где-то и внутри тебя. И по этой самой причине совсем не страшусь её.

Просто я очень не хочу, чтобы она застала меня врасплох. Да-да, умереть только в одночасье, и хотя круг моих близких не так уж велик, хочу, чтобы не было хлопот для моих родных и близких. А уж если так случится, что вдруг - раз! - и меня не станет, тогда о чём им можно будет говорить со мною - не живой? На что тут сетовать? Ведь тогда уже я детям своим никакой стоящей правды, ни одной дельной мысли, ни с глазу на глаз, ни даже через стенку не сообщу.

Я никогда не хотела, чтобы мои отношения с сыновьями были схожи с тем, что существовало между мною и моей мамой. И хотя она была героем, в смысле терпимости любых болей, но душа её всегда останется для меня - потёмками. Любая задушевность между нами отвергалась и была, как бы завязана крепким, тугим узлом.

Я всегда чувствовала, что не случилось мне ходить в любимчиках. Всегда мне казалось, что всё происходящее со мной маму не интересовало, просто не заслуживало её внимания. А что касалось её лично, она держала глубоко в себе. Болит ли у неё что-то, страдает ли она - это по лицу её прочесть, угадать было невозможно...

Может быть, моя мама и радовалась в жизни чему-то, но и тогда она молчала. Всё в себе держала, и убеждена была, что и я должна жить точно так же. Вот и хотела меня в «свои сани» усадить. А я, словно лошадка борзая, всё брыкалась, копытцем стучала, всё в луга вольные норовила... Потому-то никогда мы и не были с ней подружками.

Когда она умирала, по ней абсолютно нельзя было сказать, что идут последние часы её жизни. Она ведь со мной и словом не обмолвилась, что уже на смерть настроилась. Говорят же, что человек, как и животное, чувствует её приближение - смерти своей. Около мамы постоянно присутствовала только я. Брат жил за рубежом, а отец старался не слишком вникать. Ему всегда почему-то казалось, что он всем мешает.

Вот и приходилось мне все время быть и при маме, и при всей больничной палате, в которой она лежала. Только много лет спустя, я совершенно случайно узнала, что мама лежала в палате смертников. Но тогда я была уверена, что всё у мамы пройдёт, залечится...

Палата была огромная, и я едва успевала курсировать от кровати к кровати. Их в этой палате было шесть, и я всем готова была помочь, вовремя подоспеть и хоть чем-то услужить. Мама, как всегда, всё молчала. Только однажды вдруг выдала мне ревнивую тираду: «Мне совсем не нравится, что ты опекаешь больных этой палаты. Не забывай, ты здесь только для меня. У них есть своя родня». Но я всё-таки продолжала отдавать часть своего внимания тем несчастным, которые в этот тяжёлый час лежали с нею рядом.

А моя мама умела переносить любые, даже самые сильные боли мужественнее, чем другие. И хотя она по-прежнему никогда не пускалась со мной в какие-либо особые откровения, я помню, как незадолго до смерти она меня удивила.

Как-то раз я, как обычно, перемыла всю палату, протёрла пыль, где только могла. Потом подошла к маме, чтобы поменять ей одежду и обтереть тёпленькой водичкой. И вот я держу на руках высохшее до невесомости мамино тело... Сижу так, ласково глажу её руки и, глядя ей прямо а глаза, говорю, говорю, говорю без умолку: «Совсем скоро, мамочка, домой! Всё будет хорошо, терпеливая ты моя!» Говорю, а сама целую, целую её и... Помню, мама как-то по-особенному взглянула на меня. Потом опустила свои глаза и, словно боясь потеряться в собственных размышлениях, сказала вроде бы даже и не мне, а так, в никуда сказала: «Мне всё говорили будь ближе к дочери, будь ближе. А я ему зад целовала... (ему - это брату моему). Да... Сын есть сын…» - довершила она и, тяжело вздохнув, опять затихла.

После этого высказывания ещё я долго и терпеливо ждала её выздоровления. А она молчала и молчала. Что думала она в эти минуты своего молчания, о чём молчала? Ну, хоть бы что-нибудь сказала. Поделилась бы со мной своими страданиями. Хоть бы отругала или уже окончательно покаялась. Пусть бы, как в детстве, чему-либо поучила меня, подсказала бы.

Только теперь, последовательно вспоминая очерёдность тех событий, я будто снова слышу последние её слова, сказанное за сутки до смерти. Она впервые за долгое время своего молчания сказала жалобно и нараспев: «О-ох, как... больно!» Сказала это, будто и не мне вовсе, а кому-то...

Через сутки её не стало. Помню, что я не сразу сообразила. Думала, что она, как всегда, просто молча лежит, а она уже два часа была мертва. Вот ведь как бывает... По жизни-то она тихой никогда не была. Была громогласным, уверенным в себе полководцем. Но, оказалось, всё это было напускным. Поняла же я это лишь только перед её смертью, в тот день, когда мама впервые говорила со мной. В свои последние часы она горько каялась, испытывала вину передо мной.

Со мною тогда, после этого её запоздалого покаяния, произошло нечто странное. Мои глаза как будто стали видеть окружающий мир в каком-то тройном измерении. Помню, бегу по длинной больничной лестнице к выходу, а в моих глазах каждая ступенька словно троится - вместо одной три ступеньки вижу. Останавливаюсь в полной растерянности и не знаю, на какую же из них поставить ногу. Даже телевизор смотрела одним глазом, закрывая рукой второй, а иначе было бы у меня этих телевизоров, как минимум, вдвое больше.

Дошло до того, что я начала паниковать. Ужас меня охватил. Смотрю на мужа, а у него не одна голова, а целых три, и все они говорят мне что-то, глаза щурят, ухмыляются... И все окружающие непременно трехглавыми оказывались. Представьте себе, всё-всё, что только ни попадалось мне на глаза, передо мной оказывалось в тройном экземпляре.

Самое странное и комичное во всей этой «болезни» было то, что хотя всё в глазах моих и троилось, однако рубли или какие-либо иные дензнаки видела я чётко. Уж лучше бы наоборот: моя патология на купюры бы перекинулась. К примеру, держишь перед носом сотня, а тебе кажется, что любуешься на триста рублей.

Помню, в детстве я перепрыгивала целый ряд ступенек, порхала через две-три ступеньки разом. Подняв глаза высоко вверх, одновременно думала о самом разном... Что тут говорить, виртуозно могла это проделывать. А в то злополучное для меня время проделывать такие антраша стало невозможно. Приходилось долго примеряться, выискивая ступеньку, на которую можно просто ступить - и не грохнуться, чтобы сползти потихоньку вниз, - какие уж там антраша! От этого неудобства моя жизнь намного усложнилась.

И против этой странной напасти я, изловчившись, нашла-таки противоядие. К примеру, все фильмы смотрела только одним глазом, а другой зажимала накрепко рукой, чтобы он случайно не приоткрылся и не утроил картинку, испортив, таким образом, просмотр.

Господи, к чему только не приспособит жизнь. Сейчас об этом и самой-то смешно вспоминать, а тогда это было для меня делом самым обычным. И вот, наконец, я решила избавиться от чертовщины и отправилась к доктору.

Врач терпеливо выслушала меня и, пожав в недоумении плечами, задумчиво сказала: «Что я вам здесь могу посоветовать, голубушка... Не отчаивайтесь. Возможно, пройдёт у вас это... состояние, а возможно, и нет. Главное, остерегайтесь любых стрессов и почаще пейте валериану. Вобщем, не паникуйте заранее и успокойтесь».

Да-а... Хорошо ей было говорить «успокойтесь». Успокоилась, как же! Как тут при этаком-то тройственном эффекте успокоиться?! Но врач оказалась права. Мой странный недуг постепенно отпустил меня. Правда, стоит иногда из-за чего-нибудь поволноваться, как опять троица перед глазами выскакивает. Видимо, мамины слова сильно врезались в память.

Хотя, к стыду своему, так до сих пор и не поняла, что именно она имела в виду? Может быть, она меня и любила как-то очень уж по-своему. А ведь я после её предсмертных слов чуть было не задохнулась оттого, что и не знала, как это назвать. Счастье? Открытие? Откровение? А может, этот последний разговор с матерью был своего рода признанием ошибок, материнским благословением? И пришла я к выводу, что именно от этих вопросов самой себе и перепуталось что-то где-то. И от путаницы неожиданно и возникло моё «трёхвидение».

Всю жизнь я размышляла по поводу мамы, чтобы, всё взвесив, и как бы заново переоценив, долго казниться и саму себя корить. Вопросы, вопросы, вопросы... Я что-то делала не так? Ведь почему-то она мне не доверяла. Почему? А мне всегда так хотелось иметь такую же маму, как у многих моих подружек. Прожив уже довольно большую и сложную жизнь, я так и не поняла, отчего же мы с мамой не могли стать ближе.

Людмила Фельдблит

Он и она
(Притча)

Их было двое - Он и Она. Они где-то нашли друг друга и жили теперь одной жизнью, где-то смешной, где-то соленой, в общем, самой обыкновенной жизнью двух самых обыкновенных счастливых.

Они были счастливыми, потому что были вдвоем, а это гораздо лучше, чем быть по одному.

Он носил Ее на руках, зажигал на небе звезды по ночам, строил дом, чтобы Ей было, где жить. И все говорили: "Еще бы, как Его не любить, ведь Он идеал! С таким легко быть счастливой!" А они слушали всех и улыбались и не говорили никому, что идеалом Его сделала Она: Он не мог быть другим, ведь был рядом с Ней. Это было их маленькой тайной.

Она ждала Его, встречала и провожала, согревала их дом, чтобы Ему там было тепло и уютно. И все говорили: "Еще бы! Как Ее не носить на руках, ведь Она создана для семьи. Немудрено, что он такой счастливый!" А они только смеялись и не говорили никому, что Она создана для семьи только с Ним и только Ему может быть хорошо в Ее доме. Это был их маленький секрет. Он шел, спотыкался, падал, разочаровывался и уставал. И все говорили: "Зачем Он Ей, такой побитый и измученный, ведь вокруг столько сильных и уверенных." Но никто не знал, что сильнее Его нет никого на свете, ведь они были вместе, а значит, и сильнее всех. Это было Ее тайной.

И Она перевязывала Ему раны, не спала по ночам, грустила и плакала. И все говорили: "Что Он в Ней нашел, ведь у Нее морщинки и синяки под глазами. Ведь что Ему стоит выбрать молодую и красивую?" Но никто не знал, что Она была самой красивой в мире. Разве может кто-то сравниться по красоте с той, которую любят? Но это было Его тайной.

Они все жили, любили и были счастливыми. И все недоумевали: "Как можно не надоесть друг другу за такой срок? Неужели не хочется чего-нибудь нового?" А они так ничего и не сказали. Просто их было всего лишь двое, а всех было много, но все были по одному, ведь иначе ни о чем бы не спрашивали.

Это не было их тайной, это было то, чего не объяснишь, да и не надо.

ты мой наркотик...



Все ночи одинаковые: холодные, темные, одинокие. Неважно зима, лето, осень или весна за окном, все ночи похожи друг на друга. Просто идентичны, как близнецы.
И эта ночь ничем не отличается от предыдущей. Такая же одинокая. Такая же холодная и такая же темная. Просто очередная ночь. Ночь без тебя.

А все равно где то стучит же…Где то тянет. И на месте не сидится. Уже минут 20 наматываю круги по комнате. А телефон молчит. И будет молчать. Что тут удивительного. В жизни твоего мобильного больше нет моего номера, а значит и никакие волны и импульсы не будут поступать к моему. Просто каких то 10 цифр. Простых цифр. Я специально выбирала такой номер, что бы он въедался в память и разрушал сознание.
А ты его и не запоминал. Его помнил твой мобильный. А теперь и он не помнит. Всего 2 нажатия на кнопки и года жизни нет. А как же майкросовтовское сообщение, о том что «вы действительно хотите удалить содержимое безвозвратно?»…где оно?? Его же не было! Просто глюк системы говоришь…А как же откат транзакций?
А ведь ты похож на наркотик. На какой конкретно сказать вот так сразу не могу…Хотя, попробую собрать все то, что ты мне рассказывал и как то тебя классифицировать…
Самым известным наркотиком является кокаин, пожалуй, с него и начнем, кажется Eryhoxylum coca его научное название, но я могу и ошибиться, я же в этом ничего не понимаю. Помнишь, ты говорил, что у Фрейда есть целый пропагандирующий постулат «о коке». Если я не ошибаюсь, его производные до сих пор используют при хирургических операциях, как болеутоляющее. Какой-то белый порошок. А сердцебиение учащается, давление поднимается и кажется, что ты все можешь и лучше всех. Эйфория заполняет всего тебя и ты сидишь с глупой улыбкой и смотришь равнодушно перед собой. Зато что происходит в нутрии тебя! Энергия валит через край и у тебя перед глазами очередь из твоих новых возможностей. Мысли бегут впереди и ты не успеваешь за ними. А восторг просто огромен! Вот так же и с тобой: куча планов и перспектив, легкость, энергичность и эйфорийность. А между тем смертельная доза кокаина составляет чуть более грамма. Вот тут мимо. Тебя в моей жизни было куда намного больше этого злосчастного грамма. Каждая секунда, каждое мгновение было заполнено тобой. Значит ты не кокаин, иначе я бы уже давно умерла от передозировки.
Cannabis Sativa, mariguango – «дурманящий», вот видишь с тобой я даже выучила португальский. Да, да, я сейчас именно о ней, о марихуане. Пространство расплывается...Ты легок и невесом! Все спокойно, тихо, хорошо. Время превратилось в плазму и нехотя по капле сползает в вечность. Никаких проблем и забот в этом мире. Здесь только ты и та чудесная, заполняющая всего тебя и окружающее пространство музыка, которую творишь ты сам! Звук приобретает цвет! Это же уму не постижимо! А еще его можно попробовать на вкус! Ах, сколько всего было написано под марихуаной. Я то знаю, что и та замечательная симфония№777 была навеяна именно этой травкой. После марихуаны у злостных курильщиков появляется агрессия, жестокость, отсутствие цели и смысла жизни. А я преспокойно живу себе. Улыбаюсь и радуюсь каждому дню. Значит ты не канабис!
А может ты самый сильный из наркотических средств - героин? К тебе же так легко привыкнуть. Есть только ты и больше ничего не надо! В этом вся самодостаточность героина. Все проблемы отодвигаются в угол. Тепло так сладостно разливается по телу. Наступает чувство блаженства, за которым приходит ощущение защищенности и благополучия. Но ненадолго. Расплата будет жестокой. Со временем доза растет, зависимость крепчает. А ломка от твоего отсутствия становится невыносимой. И отказаться от тебя невозможно! От передозировки можно впасть в кому, да и летальный исход – частый случай! Значит, все-таки ты не героин!
Может, ты этот удивительный грибок-паразит, что поражает колосья ржи? Да, да, ты не о ошибся! Диэтиламид лизергиновой кислоты – в обиходе ЛСД. Может ты именно это галлюциногенное вещество? Ты такой же разный и многогранный, как калейдоскоп образов, вызываемый ЛСД! Все звуки становятся видимыми! Звук от прикосновения к гитарной струне настолько очевиден и ясен зрению, что кажется, что можно к нему подойти и почувствовать его поверхность, какой он теплый или холодный, мягкий или твердый, шершавый или очень скользкий! Еще ты такой же цветной и фееричный, как трипы, ну световое шоу в измененном сознании, которые непременный атрибут воздействия этого препарата. Однократная интоксикация LSD может необратимо повредить головной мозг и навсегда оставить в психике следы, неотличимые от заболевания шизофренией. А поскольку на мне нет смирительной рубашки и я не нахожусь в одной комнате с наполеоном, а чего еще хуже, не закрыта в изоляторе, то значит, что вновь я ошиблась. Ты не ЛСД!
Есть же еще «Экстази» - группа производных амфетамина! Набор непонятных букв для меня, которые образуют трудно выговариваемые слова вроде «метокси-метилен-диокси-метамфетамин»! Может ты эта маленькая цветная таблеточка, которой лакомятся завсегдатые рейвереры? А когда то именно MDMA, пронырливые военные США пытались использовать, как сыворотку правды, безуспешно естественно. Мир под действием Экстези будто обостряется. Все приобретает более четкое очертание. В тело наполняется легкостью, хочется двигаться, смеяться, веселиться!!И обязательно надо с кем то поговорить! Сбросить все тяготы жизни и впервые поговорить без остановок, все 4-6 часов, пока действует вещество. Мир и правда становится ярким и красочным, когда ты рядом. Самые обычные вещи кажутся волшебными, грандиозными, впечатляющими!!! Из простых вещей, ты мог сотворить нечто такое от чего захватывало дух и начинало учащенно биться сердце, отдаваясь гулом в ушах! Для побочного воздействия экстези характерны судороги – их мое тело не испытывает. И температура сохраняет стандартные и здоровые показатели 36.6°, что странно для MDMA, ведь при их приеме температура может подняться до 42°! Я рада, что ты не экстези!

И все-таки, какой ты наркотик? Скорее всего в тебе нет наркотических свойств! Ты нечто большее! От чего теряется рассудок! Мир ослепляет и дурманит своими красками, яркостью, светом, теплом, улыбками!!! Да, да!! Мир именно улыбается! Самой доброй и вдохновляющей улыбкой! Мне хочется раскрыть за спиной большие мохнатые крылья, которые ты мне подарил, взмахнуть ими и легко оторваться от земли! Взлететь! О, боже! Я умею летать! Это так здорово!! Посмотри! Я лечу!!! Лечу благодаря тебе!!!
Я, кажется, знаю, как это называется. Это называется «ЛЮБОВЬ». Она сильнее, чем все галлюциногены вместе взятые. И последствия от нее куда разрушительней! Но сейчас это неважно! Главное я умею летать! Научить?

© Copyright: Кэтрина, 2009

Нечего оставить на память, сынок...

Михаил Салаватский

Заехав к матери, чтобы достать из кладовой с антресолей какие-то банки, я наткнулся в дальнем углу на тяжелую коробку, завернутую в холстину. Взяв банки, я прихватил и этот сверток, посмотреть, что в нем находится. Отдав его матери, спросил у нее:
- Слушай, мам, что за клад ты спрятала в кладовке? Я что-то не видел раньше.
- А, этот? Это от бабы Дуси остался. Я уж старая и забыла о нем. Много лет он лежит у нас. Я его с глаз подальше убрала, чтобы вы ненароком не сунулись в него.- Ответила мне мать.
- Какая баба Дуся?
- Ты должен ее помнить. Маленькая такая старушка на первом этаже в угловой квартире жила. Помнишь?
- Что-то не очень…
- Сын у них был старше тебя – Женька. Их отец умер, когда ты еще пацаненком был. А баба Дуся после работы ходила по подъездам, мыла полы. Подрабатывала, чтобы сыну отправить все деньги. Он в институте где-то учился.
- Подожди – подожди… - задумавшись, перебил я ее,- это она таскала постоянно ведра с водой по подъездам? У нее еще привычка была угощать малышню со двора конфетами, да?
- Да. Ребятишки ее любили. Как увидят, что она вышла из подъезда, так сразу к ней бежали. Знали, что у бабы Дуси всегда есть карамельки в кармане. Тихая была, спокойная.- Напоминала мне о ней мать.
- А сын, Женька, здоровый такой был парень. Он же куда-то уехал учиться, да?- спросил я про него.
- Уехал.… Как уехал, в институт и больше ни разу не появился. А она горбатилась, чтобы его там содержать. После ее смерти я сколько раз писала ему о том, что мать оставила для него этот сверток на память, а он так ни разу не отозвался,- с горечью в голосе проговорила она,- ты же тогда с Пашкой помогал нашим мужикам со двора гроб на машину поднимать. Вспомни…
Я, после этих слов, вспомнил и бабу Дусю, и ее похороны…
Тихая и незаметная старушка с лицом иссеченным морщинами. Постоянно в одной и той же юбчонке, латаной кофточке и линялой косынке, а зимой в старой, побитой молью, шали.
Она неустанно, с утра и до вечера, мыла подъезды наших домов. Мороз или снег, дождь или жара, а баба Дуся тащила в очередной подъезд тяжелые ведра с водой. Убирала мусор и отмывала бетонные полы от грязи. И сколько я вспоминал бабу Дусю – она оставалась в моей памяти маленькой, сухонькой старушкой, словно время не касалось ее.
Умерла она в конце марта. Умерла также тихо и незаметно, как и жила.
Мать, возвращаясь из магазина, зашла к ней, чтобы оставить молоко и хлеб, и увидела, что она лежит на диване, будто решила отдохнуть немного от этих тяжелых ведер. Мать тихо прошла на кухню. Оставила на столе покупки и хотела выйти, чтобы не потревожить бабу Дусю. И вдруг что-то почувствовала – подошла к дивану. Свернувшись калачиком, баба Дуся не дышала, а рядом с ней лежал старый, потертый альбом с фотографиями, тетрадный лист и в пальцах была зажата ручка.
Ее хоронили всем двором. Хоронили на собранные соседями деньги. До последней минуты ждали ее сына. Хоть он и прислал телеграмму, что приехать не может, и просит соседей, чтобы похороны прошли без его участия.
Бабу Дусю хоронили в промозглый, холодный мартовский день. Сильный ветер гнал по небу низкие серые тучи, из которых сыпал то сырой снег, то мелкий, похожий на водяную пыль, дождь. Под ногами чавкало серое, грязное месиво из снега и воды. Дома стояли сырые и мрачные. По окнам, которых, словно слезы стекал тонкими струйками снег вперемешку с дождем. Казалось, что проливала слезы даже природа, прощаясь с ней…
Женщины в черных платках, мужики с хмурыми лицами заходили в квартиру проститься с бабой Дусей и, выходя, вытирали украдкой покрасневшие глаза. За много лет, я первый раз увидел ее в новой, чистой одежде, купленной соседками.
Читали молитвы старушки в темных одеждах. Пахло ладаном, какими-то травами и еще чем-то неуловимым и непонятным тогда для меня. Запахом тлена…
Меня поразило ее лицо. Морщинистое, уставшее от постоянной работы, оно было чистым. Куда-то пропали, разгладились все морщины. Ушло с лица выражение постоянной заботы и казалось, что она отошла от всех этих мирских дел, хлопот и находится где-то там – далеко от всех нас…
На подъехавшую с открытым кузовом машину осторожно поставили небольшой гроб с легеньким телом бабы Дуси. Дождь, попадая на ее желтовато-восковое личико, стекал по краю глаз тонкими полосками. Словно баба Дуся плакала, прощаясь со всеми, уходя в свой последний путь.
Машина медленно поехала по двору и все соседи тихим шагом пошли за ней, неся в руках венки из искусственных цветов. И лишь на грязном снегу остались лежать живые ярко-красные гвоздики…
- Мам, а можно посмотреть, что в свертке?- попросил у нее разрешения.
- Смотри…
Я осторожно развернул холстину. Потертый альбом с пожелтевшими фотографиями и еще один сверточек. Открыл его, и застыл.… Передо мной лежали потускневшие от времени два ордена Славы, орден Красной Звезды, несколько разных медалей, среди которых - «За Отвагу» и «За взятие Берлина». А рядом с ними - старенький открытый конверт и неровно оторванный тетрадный листочек, на котором было написано корявым почерком:
- Женечка, сыночек! Я тебя очень прошу, выбери время, приезжай в родной дом. Чувствую, что мне мало осталось жить. Оставить тебе на память мне нечего, кроме альбома - где мы с отцом и ты маленький, да моих наград. Больше у меня ничего нет, кроме этого. Приезжай. Так хочется тебя увидеть в последни…
Письмо оборвалось, оставшись недописанным…

Иногда вот так встречаются и становятся счастливыми...

Человек на террасе вздрогнул от негромкого шороха за спиной... Обернулся готовый к неприятностям, одновременно положив руку на кухонный нож...
...На крыльце сидел кот. Абсолютно белый, без единого пятнышка. Два глаза, как две зеленые искорки, отражали свет открытой двери.
- Ты чей? - Человек подошел поближе, рассматривая «гостя»... Рваные уши, морда в шрамах, мощные короткие лапы, настороженный взгляд...
- Все с тобой ясно... Ничей. Жрать хочешь? - отсыпал из своей тарелки горку еще теплых макарон. Добавил туда одну из двух сосисок. Мелко нарубил кусок колбасы... Пододвинул миску к коту. Сам сел за стол, звякнул бутылкой...
- Извини, тебе не предлагаю. Ну, за встречу!
- За встречу, - зеленые глаза сверкнули укором. - Сопьешься, дурак!
- Все может быть... Ты ешь, ешь, приятель! Ну, давай по второй... За женщин! Хотя нет, давай лучше за родителей...
- Это можно. Святое. Присоединяюсь, - Белый сыто прищурился и подошел поближе, демонстрируя шрамы на мощном загривке. Сел, начал было умываться, но передумал, развернулся и пошел обратно, в темноту осеннего вечера...
- Ну, мне пора... Дела, брат. Спасибо тебе.
- Да, в общем, не за что. Ну, давай... Заходи, если надумаешь. А то мне одному, знаешь, как-то...
- Непременно, - исчез в темноте внезапно, как и появился. Только пустая, вылизанная до блеска миска осталась стоять на полу...

Белый пришел через два дня. Тяжело проковылял по саду, приволакивая заднюю лапу и оставляя за собой красным пунктиром кровавый след... На правом боку темнела свежая рана.
- Кто ж тебя так?
- Собаки, чтоб их... Расплодились... Порядочному коту и пройти негде.
- Лежи, не двигайся. Сейчас аптечку принесу. Спирта нет, придется водкой промывать... Терпи, боец!
...Еще через час...
- Ну, вот и все. Ты как, живой? Знобит? Это нормально. Много крови потерял. Давай я тебя к печке положу... Если надо чего, подай голос, я рядом.
...Спать не хотелось... Человек сел в кресло, включил торшер и протянул руку за книгой.
Белый жалобно застонал и попытался перевернуться на другой бок... Потом приподнялся, посмотрел вокруг мутными от боли глазами и снова упал на заботливо сложенное вчетверо ватное одеяло.
...Через три дня...
- Я ухожу, - Белый похромал к двери.
- Куда?
- Неважно. Просто ухожу. У меня нет дома. И никогда не было. Я уже здоров. Мне пора.
- Ты и двух недель не протянешь! А если и протянешь, то эту зиму не переживешь...
- Значит судьба такая, - Белый невозмутимо открыл лапой дверь, неловко спустился с крыльца и пошел по мерзлой земле к калитке.
...Он не пришел на следующий день. К вечеру ветер усилился и на поселок обрушилась снежная метель... Первая в этом году. Ветер гнул старые сосны, свистел в трубе, выдувал тепло из дома и пел какую-то свою жутковатую песню на одной ноте...
Человек вышел на крыльцо, прислушался к отдаленному собачьему лаю, зябко поежился, попытался рассмотреть что-то в белесой мгле ... Постояв пять минут, вернулся в комнату и подбросил дров в печку.
Потом подошел к шкафу, достал еще один свитер, черную вязаную шапочку и выгоревший армейский бушлат. Неторопливо и тщательно оделся... Взял фонарик, аккуратно закрыл за собой дверь и исчез в ледяном холоде ноябрьской ночи.
...Человек вернулся через два часа. Батарейки в фонарике сели окончательно. Он зажег «летучую мышь», подумал, налил полстакана, втянул в себя водку посиневшими от холода губами. И снова ушел в ночь...
Он нашел Белого только под утро. Случайно увидев струйку пара, пробивающуюся из подтаявшего сугроба, яростно начал разгребать снег негнущимися замерзшими руками...
Сорвал с себя бушлат, завернул в него окровавленное, начавшее уже коченеть тельце и побежал к дому, взрыхляя снег негнущимися ногами в тяжелых армейских ботинках... Белый на короткие мгновения приходил в себя, шипел, оскаливал в жуткой гримасе клыки, пытался выпустить когти, но силы быстро заканчивались, и он снова проваливался в беспамятство... Он был еще там, в своем последнем бою...
А потом... Потом был сумасшедший гон машины по обледеневшему шоссе, врач, удивленно качающий головой, операционная... Белый выжил.
...Еще через два дня...
Кот осторожно поднял голову, покачиваясь поднялся с лежанки и с трудом подтягиваясь на передних лапах и путаясь в бинтах, залез на кровать. Встал в изголовье, долго и внимательно смотрел на лицо спящего...
И медленно, словно удивляясь самому себе, потерся головой о небритую щеку, удовлетворенно вздохнул, свернулся калачиком и блаженно закрыл глаза...