Душевно. Читаем дальше

«Как же ты мог?!»

Помнишь, когда я был щенком, ты смеялся до слёз: такой я был неуклюжий.
Ты ласково называл меня «сынок», несмотря на испорченную обувь и бесчисленное количество изорванных подушек. Я стал твоим лучшим другом. Когда я шалил, ты сердился на меня и спрашивал: «Как же ты мог?» – а потом, успокоившись, ласково гладил мой животик.
Потом я все дольше и дольше стал оставаться дома, потому что ты был очень занят. Однако мы справились с этим вместе. Я вспоминаю те ночи, когда я забирался к тебе в кровать, стараясь ощутить твой запах как можно ближе, а ты во сне, обнимая меня, рассказывал про самые свои сокровенные желания и мечты. В те моменты мне казалось, что жизнь и не может быть лучше. А помнишь наши долгие прогулки в парке, поездки на машине и, конечно же, мороженое... Правда мне доставались только стаканчики, потому что ты всегда говорил мне, что мороженое вредно для собак!
Постепенно, ты стал больше времени проводить на работе, говоря о том, как важна твоя карьера. Ты стал поздно возвращаться домой. Я всегда терпеливо ждал, я старался поддерживать и успокаивать тебя, когда ты сталкивался с очередным разочарованием в жизни. Я никогда ни в чем не упрекал и не судил тебя. И никогда не обижался на тебя, даже тогда, когда ты был не прав. А когда ты возвращался домой, казалось, моему ликованию не было предела.
Потом ты влюбился, и она стала твоей женой. Она не была особым любителем собак, но я все равно радостно приветствовал ее в нашем доме, всячески показывал ей свою привязанность и повиновался ей во всем. Я был счастлив, потому что ты был счастлив. Когда у вас появились дети, я разделил с вами эту радость. Я был просто очарован этими розовенькими младенцами, издающими чудесный запах. Я был готов заботиться о них целыми днями. Только ты и она почему-то решили, что я могу причинить им вред. И я стал проводить почти все свое время в другой комнате или в своей корзине. О Боже, как я хотел любить их, я стал «пленником любви».
Когда они стали подрастать, я стал их другом. Они цеплялись за мою шерсть, стоя на своих дрожащих ножках, тыкали своими пальчиками в мои глаза, ковырялись в моих ушах и целовали меня в нос. Мне нравилось все, что они вытворяли со мной! Потому что наши контакты с тобой становились все реже и реже. Я клянусь, если бы понадобилось, то я отдал бы за них свою жизнь.
Я подкрадывался к их кроватям и слушал их секреты. А когда мы ждали тебя, то вместе прислушивались к звуку каждой проезжающей мимо машины.
Было время, когда на вопрос «Есть ли у тебя собака?», ты с гордостью доставал мою фотографию из бумажника и начинал рассказывать забавные истории обо мне. Но последние несколько лет на этот вопрос ты просто отвечаешь «да» и стараешься быстро сменить тему разговора. Я перестал быть «твоей собакой», я стал просто «собакой». И тебя стали беспокоить любые расходы, связанные со мной.
А недавно ты нашел хорошую работу в другом городе, тебе предложили переехать в квартиру, в которой запрещено иметь домашних животных. Ты принял правильное решение для своей семьи, но было время, когда я тоже был твоей семьей. В тот день я был очень взволнован, ведь мы опять ехали вместе... пока машина не остановилась у приюта для бездомных животных. Повсюду пахло собаками и кошками, вперемешку с запахом страха и безнадежности.
Заполнив бумаги, ты сказал: «Я уверен, вы найдете ему хороших хозяев!» С болью в глазах все посмотрели на тебя... Кому нужен старый пес или кот, даже если у того есть куча бумаг?! С большим трудом ты разжал пальцы своего сына, освободив мой ошейник. Он кричал: «Нет, папа! Пожалуйста, не позволяй им забрать мою собаку!» Я очень волновался за него, какой урок ты преподал ему о дружбе и лояльности, о любви и ответственности, и об уважение к этой жизни?! Сказав стандартное «Пока...», ты погладил меня, стараясь не поймать моего взгляда, и вежливо отказался взять мой поводок. Когда ты собирался уходить, какая - то милая женщина спросила тебя, почему ты, зная, что уезжаешь, не сделал никакой попытки найти для меня другой дом. Она покачала головой и с упреком спросила: «Как же ты мог?».
Знаешь, здесь, в приюте, все очень внимательны и хорошо относятся ко мне. Всех нас хорошо кормят, но вот уже два дня как я потерял аппетит. Поначалу, всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо моей клетки, я бросался на встречу, думая, что это ты передумал и пришел за мной, но это были глупые мечты... А потом я стал надеяться, что появится кто-то другой, который сможет позаботиться обо мне и спасти меня... Наконец, я понял, что уже давно не похож на милого и смешного щенка... Я спрятался в дальнем углу клетки и стал ждать...
И этот день настал. Я услышал звук ее приближающихся шагов... Я медленно последовал за ней вдоль коридора в отдельную тихую комнату. Там она положила меня на стол, ласково потрепав за ухом, велела не волноваться. Моё сердце затрепетало в ожидание того, что что-то должно произойти и это принесло мне облегчение. «Пленник любви», твои дни сочтены!». В этот момент я не думал о себе, я больше беспокоился за нее.. .я почувствовал всю тяжесть давившего на нее бремени. Она нежно наложила жгут на мою лапу и по ее щеке потекла слеза. Я лизнул ее руку также, как когда - то лизал твою и почувствовал облегчение. Она аккуратно ввела иглу в мою вену, и я почувствовал, как холодная жидкость стала постепенно растекаться по моему телу. Я, медленно погружаясь в сон, посмотрел в её добрые глаза и пробормотал: «Как же ты мог?!». Возможно, она понимала собачий язык потому что, посмотрев на меня, произнесла: «Прости!».
Она крепко обняла меня, спешно пытаясь объяснить, что это ее работа и она уверенна, что я попаду в лучшее место, где меня не скорбят и не бросят, где я сам смогу позаботиться о себе – это место любви и света, совсем не похожее на Землю.
Из последних сил я шевельнул хвостом и прошептал: «Как же ты мог?!». Эти слова не относилось к ней, в этот последний миг я думал о тебе, мой любимый хозяин. Я всегда буду помнить и ждать тебя. Надеюсь, что ты встретишь того, кто будет любить тебя также, как любил тебя я...

Послесловие автора:

Как-то, находясь в приюте, я смотрел на всех содержащихся в клетках животных... на эти «обноски» человеческого общества. Я видел в их глазах любовь и надежду, страх, отчаяние и печаль ... И я был так зол. «Боже», - закричал я, «Это ужасно! Почему ты ничего не делаешь?». Бог притих на мгновение, и затем мягко ответил: «Я уже кое - что сделал - Я создал вас!»

Джим Виллис, 2001 год.

Собачья песня
Под крыльцом зимой холодной
родилась я беспородной,
бесполезной, непригодной,
а меня хозяин взял и приласкал.
Как его я обожала –
сапоги ему лизала,
но, чтоб я не убежала,
он к крыльцу меня цепочкой приковал.
Эх, жизнь, моя жизнь,
лишь луна – отрада.
А чужой смотри, держись,
закусаю гада!..

Не люблю харчей без кости,
не люблю прохожих с тростью
и поэтому от злости
иногда в сердцах я лаю на забор.
Я не дог и не левретка,
мой характер – не конфетка,
и поэтому так редко
в конуре моей веселье и задор.
Эх, жизнь, моя жизнь,
лишь луна – отрада.
А чужой смотри, держись,
закусаю гада!..

Все мои мечты обманны…
Мой хозяин окаянный
через день приходит пьяный
И меня пинает грубою ногой.
Боль в боку перетерплю я,
и хвостом опять вильну я.
Так хозяина люблю я –
за него готова в омут головой.
Эх, жизнь, моя жизнь,
лишь луна – отрада.
А чужой смотри, держись,
закусаю гада!..

Мыкола Билюк

Зайчик

Раз, два, три, четыре, пять,
вышел зайчик погулять,
по газону пробежал –
ни травинки не примял.
Вдруг уткнулся кошке в пасть.
Кошка вытянулась всласть
и, прищурив зелень глаз,
мурмурлыкать принялась.
Кошка ловит всех подряд.
Может, заяц кошке брат?

Раз, два, три, четыре, пять,
вышел зайчик погулять,
в дом напротив заглянул,
вниз с балкона сиганул.
Вдруг навстречу пес Барбос.
Он наморщил мокрый нос
и, обнюхав свежий след,
фыркнул громко: следа нет!
Пес наш чует даже муху,
а от зайца нету духу!

Раз, два, три, четыре, пять,
вышел зайчик погулять,
по асфальту, по стене,
по дядь Вовиной спине.
Вдруг охотник выбегает,
зайца за уши хватает.
Только нет в ладони зайца –
проскользнул он между пальцев.
До чего ж чудесно это –
быть из солнечного света!

Мыкола Билюк

След его пальца

Александр Кудрявцев


- Знаешь, откуда у людей желобок под носом над верхней губой?
- Ну?
- Это след пальца ангела. Когда ребенок приходит в мир – он плачет. И ангел прижимает палец к губам ребенка. Мол, все не так страшно, чувак… Я с тобой. Но маленький человек не верит и плачет громко, и ангелу приходится жать сильно.
- Опять умничаешь? Как всегда…
- Да нет, вспомнил просто. Как у нас с тобой…
- Замолчи. Не вспоминай о плохом. Не для этого же мы встретились. Через столько лет…
- А ты ничуть не изменилась. Такая же своевольная. И красивая. Я до сих пор жалею, что у нас ничего не вышло. Честно говоря, он мне иногда снится.
- Кто?
- Наш ребенок. Который…
- Замолчи.
- Я думал – когда ты сказала про единственный вид таблеток, которые пьешь…
- Пожалуйста…
- …Ты намекала, что пользуешься противозачаточными…
- Пожалуйста…
- …А оказалось – ты говорила про активированный уголь…
- Замолчи!
- А когда тебя стало постоянно тошнить, и все время кружилась голова, я еще надеялся до последнего – нет, пронесет, у других, но не с нами. Ведь первый курс, общага, в голове ни бум-бум…И тесты в аптеке покупать страшно.
- О господи…
- А потом пришлось вызывать «скорую». И ты в больнице, и врачи говорят, что уже поздно… А ты их уговариваешь, потому что надо. Как сказать маме… И твои соседки по палате – четырнадцатилетние школьницы… я носил тебе цветы и говорил, что все кончится хорошо…Но ничего хорошо не кончилось, после Операции к тебе не пускали, но я все равно прорвался, ты лежала под серой простыней, а простынь была вся в красном, ты еще не отошла от наркоза и кричала, смотри, смотри, что ты со мной сделал, а я стоял рядом с кроватью коленями в больничный линолеум и не знал, что сказать и не смел к тебе прикоснуться, а потом тебя снова повезли в операционную, и ты рыдала во весь голос, потому что и ты, и я читали плакат, назидательно вывешенный в больничном коридоре о том, что после осложнений при Операции детей может не быть никогда, и меня вывела под руки старая врачиха, и успокаивала как маленького, а мне было целых шестнадцать лет…
- И ты спрашиваешь, почему мы расстались…
- Извини. Я дурак. Это была попытка исповеди. Мне больше некому об этом рассказать.
- Не хочу больше вспоминать. Что было, то прошло.
- Я ходил в церковь. После этого. Хоть и не верю в Бога.
- Я тоже. Хожу в церковь. До сих пор, с мужем.
- С ангелами, наверное, та же история, что и с бесами…
- Не богохульствуй.
- Они существуют, веришь ты в них или нет. У твоего сына есть желобок под носом?
- Не смешно… Есть…
- Значит, они умеют прощать.
- Наверное.
- Но не всех…
- Наверное. Мне уже пора. Нужно заехать в детский сад за ребенком.
- А может, их попросту нет. А под носом – так, биологическое недоразумение…Девушка, где моя водка? Я долго буду ждать?!

М. М. Пришвин
Как я научил своих собак горох есть

Лада, старый пойнтер десяти лет, - белая с желтыми пятнами. Травка - рыжая, лохматая, ирландский сеттер, и ей всего только десять месяцев. Лада - спокойная и умная. Травка - бешеная и не сразу меня понимает. Если я, выйдя из дому, крикну: «Травка!» - она на одно мгновенье обалдеет. И в это время Лада успевает повернуть к ней голову и только не скажет словами: «Глупенькая, разве ты не слышишь, хозяин зовет».
Сегодня я вышел из дому и крикнул:
- Лада, Травка, горох поспел, идемте скорей горох есть!
Лада уже лет восемь знает это и теперь даже любит горох: горох ли, малина, клубника, черника, даже редиска, даже репа и огурец, только не лук. Я, бывало, ем, а она, умница, вдумывается, глядишь, и себе начинает рвать стручок за стручком. Полный рот, бывало, наберет гороху и жует, а горох с обеих сторон изо рта сыплется, как из веялки. Потом выплюнет шелуху, а самый горох с земли языком соберет весь до зернышка.
Вот и теперь я беру толстый зеленый стручок и предлагаю его Травке. Ладе, старухе, уж, конечно, это не очень нравится, что я предпочитаю ей молодую Травку. Лохмушка берет в рот стручок и выплевывает. Второй даю - и второй выплевывает. Третий стручок даю Ладе. Берет. После Лады опять Травке даю. Берет. И так пошло скоро: один стручок Ладе, другой - Травке. Дал по десять стручков.
- Жуйте, работайте!
И пошли жернова молоть горох, как на мельнице. Так и хлещет горох в разные стороны у той и другой.
Наконец, Лада выплюнула шелуху, и вслед за ней Травка тоже выплюнула. Лада стала языком зерна собирать. Травка попробовала и вдруг поняла: и стала есть горох с таким же удовольствием, как и Лада. Она стала есть потом и малину, и клубнику, и огурцы. И всему этому я научил Травку из-за большой любви ко мне Лады: Лада ревнует ко мне Травку и ест, Травка Ладу ревнует и ест. Мне кажется, если я устрою между ними соревнование, то они, пожалуй, скоро у меня и лук будут есть.

Из красно-белых ниточек
Я наплету всем кисточек,
Каждому преподнесу,
И пойдём встречать ВЕСНУ!

Приколите(сь), не стесняйтесь!
Улыбайтесь! Улыбайтесь!

(из сети)

Маша
Ее приняли в этом доме. Да, его мать, оказалась ужасно раздражительной женщиной. Хотя это мягко сказано, Маше совершенно ясно было, что хозяйка дома ее не любит, постоянно повышает на нее голос, иногда кричит и частенько грозится выставить за дверь. Но Маша уже привыкла к этому и давно не замечает подобного отношения, она такая какая есть и меняться не собирается.

В этом доме живет еще один человек, тот, кого Маша любит как никого другого. Она любит встречать его каждый раз, когда он возвращается домой с работы. Каждый раз она бросается к нему в объятья, как будто не видела его целую вечность. Каждую ночь она забирается к нему под одеяло и они спят прижавшись друг к другу даже в самые теплые ночи. Она знает, что он тоже любит ласку и тепло, но ласка иногда бывает так скучна, поэтому она частенько "выпускает когти". Царапается Маша не хуже, чем кусается. Не очень больно, лишь настолько, насколько позволяет игра. Но и в те минуты, когда она забывается и сжимает зубы слишком сильно, она знает, что ему нравится и эта боль.

Маша любит рыбные блюда и не любит овощей в любом виде.
Маша терпеть не может сквозняки и ей нравится загорать под вечерним солнцем.
Она частенько наблюдает из окна за прохожими. Она не переносит ругани. Она любит собаку, живущую в этом доме, но не всегда уживается с ней. Она каждый день принимает ванную. Она не любит запах мяты. Забывшись, она иногда будит по ночам тех, кого будить не следует.

Если-бы ее спросили, довольна ли она своей жизнью, то скорее всего она ответила бы "да".

Мэри

Прима

Мэри всегда сидела на вахте. Когда бы ты не пришел в театр зайдя с черного входа, там, на вахте, примостившись на стульчике в углу возле батареи, сидит Мэри.

Выбеленные сединой, легкие как пух волосы Мэри пострижены под ровный горшочек. Она неизменно при макияже. Небольшие лукавые глазки густо подведены черным карандашом, маленький ротик намазан вишневой помадой. Только вишнёвой. Никаких кумачёвых или морковных оттенков. Тщательно нарисованы брови. Чем сильней стареет Мэри, тем нарисованные брови всё выше и выше лезут на лоб, тем пунктирней их нервная линия. Мэри не носит старушечьи одежки, у нее есть видное драповое пальто, густого зеленого цвета, с воротником, звериную принадлежность которого по старости лет уже давно не понять. Ещё у неё есть шляпка, которую она носит почти всесезонно. Маленький фетровый котелок сливочного цвета, к которому приколота брошь с россыпью искусственных рубинов. На шее всегда повязан ультрамаринового колера газовый платок с люрексом.
Когда она приходит в театр, открывая тяжелую входную дверь, и её маленькое тело вплывает на вахту – помещение заполняет запах каких-то невероятных духов, душных, навязчивых, но необыкновенно приятных.

- Здрааавствуйте, - говорит Мэри неожиданно низким и сочным голосом, улыбаясь при этом как-то победоносно.
- Здравствуй, Мэри, - отвечает ей вахтерша, - ну садись, как у тебя дела?—спрашивает вахтёрша, естественно, не из любопытства о делах Мэри, а просто потому, что так надо спросить.
- Что у меня,- Мэри издаёт зычный хохоток, - какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, поклонники-любовники давно в землице сырой, там же и все мои дела. – Мэри опять громко смеётся, достаёт из кармана пачку «Беломора» и прикуривает, погружаясь в улыбчивую задумчивость, наполняя и без того прокуренное помещение клубами едкого дыма.

Когда-то Мэри была женой главного режиссёра. И он, как говорят в театре, на неё ставил.
Никто не помнит, какой Мэри была актрисой, хорошей или плохой, давно это было. Знают только, что режиссёр этот потом влюбился в очень красивую артистку Сальникову, бросил Мэри и женился на Сальниковой. И роли давать Мэри перестал.

Мэри помыкалась, послонялась без дела, да и попросилась в суфлеры, всё ж при деле лучше, чем каждый раз выискивать свою фамилию в вывешенном новом распределении и не находить её там. Суфлировала Мэри довольно необычно. Если актер или актриса ей нравились - она очень старалась, всячески бдила, и во время спектакля, и во время репетиций. Если же актер был почему-то ей неприятен - она специально слишком тихо суфлировала, а то и вовсе пропускала кусок, при этом делала вид, что задумалась, и, когда её потом попрекали этим баловством, широко распахивала свои выцветшие голубые глазки, делая вид, что она совершенно не понимает, о чём речь. - Мэри, подавай текст громче! – шипела на сцене народная актриса Ермакова, красивая черноволосая татарка, играющая Гекубу в трагедии Еврипида, - Текст знать надо, - басом шипела в ответ ей Мэри, довольно уставившись не на артистку, а куда-то в пространство.
Детей у Мэри не было, и жила она одна, в однокомнатной квартирке, прямо напротив театра.

Целыми днями просиживала она на вахте, то перебирая воспоминания о своих любовных историях, то рассказывая театральные байки. А иногда поднималась со своего стульчика, шла к массивной металлической двери, на которой красным было написано «Посторонним вход воспрещен», открывала её и попадала за кулисы. Сначала проходила горы декораций, вдыхая знакомый запах – смесь запаха краски, дерева, тряпок, какого-то старья и еще бог знает чего, очень приятного и тревожного. Мэри казалось, что она часть, важная часть этого огромного и тёмного организма «театр», и её душа наполнялась спокойной гордостью. Она останавливалась и выглядывала из-за колосников на сцену, там рабочие монтировали декорации к очередному спектаклю, что-то падало, стучало, скрежетало, парни перекрикивались, перемежая свои крики матерком. Если же шёл спектакль, она просто смотрела несколько минут на сцену, а когда её замечали актёры, важно и одобрительно показывала большой палец с намалёванным розовым ногтем. Потом Мэри сворачивала налево, проходила колосники, мимо сцены и выходила на левую сторону, на «женскую», к гримёркам. Там она находила костюмершу Валю и, присев на краешек банкетки, выпрашивала у той какие-нибудь яркие тряпочки. Кофточки, юбочки, платьица, платочки, то, что вряд ли когда-то понадобится для спектакля, а даже если и понадобится, то вряд ли кто-то хватится именно этого тряпья, которого в каждом театре горы. Все знали эту слабость Мэри и посмеивались тихонько. Мэри не была раздета-разута, но вот любила новую яркую тряпочку, и все ей в этом потакали, принося и своё, не старое, но ненужное. Она всегда с благодарностью принимала, улыбаясь, показывая очень красивые и ровные, только потемневшие от времени зубки. Так годами Мэри и сидела на вахте, и все привыкли к её постоянному присутствию, к её низкому грудному голосу и резковатому смеху, который звучал, как игра на расстроенном пианино в басовом ключе «стаккато». Однажды Мэри не пришла в театр. Не пришла и всё. День, два. Её, понятно, хватились. Ей звонили домой, приходили, стучали - никто не открывал. Тогда, взломав замок, вошли в её пропитанную запахом духов, лаванды, горечи одиночества и старого тряпья квартиру. Там было чисто и душно, горы старых книг, журналов и пластинок высились пирамидами в самых неожиданных местах, на плите стояла сковорода с одной котлетой, но никого не было. Мэри пропала. Написали заявление в милицию, все, как положено, только, конечно, никто никого не нашел. Ни в больницах, ни в моргах, в которые от театра постоянно ездили на «опознания», её не было. Около месяца прошло после исчезновения Мэри, и к дверям театра, загнанная февральскими холодами, прибилась сука добермана. Над ней сжалились и пустили погреться на вахту. У собаки была седенькая морда, она была истощена, и её оставили жить при театре, назвав Мэри. Так Мэри и стала жить в углу возле батареи, на том же месте, где когда-то сидела та Мэри.
И все заходя на вахту, приносили ей то косточку, то кусочек колбасы, и говорили, гладя старую собаку –Ну, как у тебя дела, Мэри, как дела…?
И она отвечала -- какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, в прошлом всё.

Смысл ЖизниКогда мне было лет восемь, что-то «стрельнуло в голову» и я пристал к отцу с незамысловатым вопросиком: «Папа, а в чем смысл жизни? »
Отец:
- А ты сам как думаешь, в чем смысл твоей жизни?
- Ну... хорошо учиться, слушаться родителей... но...
- Это все правильно, но не для того же мы родили тебя на свет, чтобы ты только хорошо учился, слушался нас, вырос, состарился и умер. Если так, то вообще незачем было рождаться. А смысл жизни человека, в том, чтоб сделать, что-то такое, чего не существовало до его рождения. Понимаешь?
- Как это не существовало? Ведь до моего рождения, на земле не существовало только меня... а все остальное - было же.
- Так вот ты и должен в течение жизни своими руками и головой создать что-то, хоть маленькое, но такое, чего до тебя не было и тогда твоя жизнь приобретет смысл... Понимаешь?

Я погрузился в раздумья, но так до конца и не понял.
Отец некоторое время помолчал рядом со мной, вдруг встрепенулся и начал отдавать короткие приказы. Я сообразив, что папа задумал какое-то лихое приключение, бегал по квартире подтаскивая то, что он просил: тут и мой конструктор и куски пенопласта, шланг от насоса, нож, ножницы, деревянные бруски и даже мамин лак для ногтей.

Часа через два, мы с папой соорудили странную полуметровую каракатицу с пропеллерами и даже написали на ней мое имя.
Еще через полчаса мы уже мчались куда-то на велике, я гордо восседал на раме, бережно прижимая к себе нашу «каракатицу».
Холодное осеннее озеро.
Накрапывал дождик, промозглый ветер гнал по воде желтые листья.
- Папа, а зачем мы сюда приехали с этой штукой и зачем она вообще нужна?
- Сынок, посмотри вокруг: осень, холодный ветер, дождь, все здесь выглядит точно так же, как и за сотни миллионов лет до твоего рождения, но вот ты родился и с моей помощью, создал такую штуку, которой не существовало нигде: не только на земле, но и во всей вселенной. Обрати внимание: Ветер дует и гонит к нам по воде листья. Так было во все времена и вот ты опускаешь на воду эту штуковину... опускай, опускай, не бойся...
Я аккуратно положил в озеро нашу каракатицу, она вдруг сама собой развернулась, завертела пропеллером и бойко поплыла от нас, ПРОТИВ ВЕТРА!
Отец:
- Видишь: эта штука единственная во всей вселенной, на которую дует ветер, а она плывет против него...
Я долго стоял открыв рот и до рези в глазах вглядывался в «не подчиняющийся» законам природы, уплывающий катамаран с моим именем и кажется - многое тогда понял...

С тех пор прошло тридцать пять лет. Отмирали эпохи, нереально изменилась жизнь, появились: интернет, «гаджеты», «виджеты» и «девайсы», но неожиданно, мой семилетний сынок огорошил меня вопросом: «Папа, а в чем смысл жизни?..»

Видимо дождусь ранней весны, когда на озере растает лед, соберем куски пенопласта, дощечки, болтики, инструменты, мамин лак для ногтей, сядем с сыном на пол посреди комнаты... и никакие «девайсы» тут не помогут.

Нелегко быть хорошим отцом, но надо... а иначе в чем смысл...

КОСТЮМЧИК

Семён Дахман

Деда арестовали ранним утром 21 октября 1937-го. Он работал в совхозе ветеринаром, и как тогда шептали — «подсидели» его. Больше он не вернулся.

Началась война. В 1943-ем старший сын, приписав себе год, ушел на фронт. А вскоре навалилась еще одна беда — наводнением смыло дом. Только чудом бабушке удалось спасти двоих малолетних детей. Рубить лес для постройки дома начальство запретило. Слепили они мазанку из глины, соломы и прутьев. Мама рассказывала, как рисовала на земляном полу узоры, и натирала пол до блеска жидкими коровьими лепехами. Моя бабушка была женщиной работящей, трудилась она в животноводческой бригаде, и на радость совхозному начальству давала высокие показатели. На одном из собраний решили передовиков премировать, выделили им на бригаду, непонятно каким ветром занесенный в сибирский совхоз – детский костюмчик. Качественный костюмчик — американский, «ленд-лизовский», в аккурат на сыночка Геночку. По единодушному мнению решили премировать бабушку, несмотря что «жена врага народа» Принесла бабушка костюмчик домой. Геночка сразу его надел. И ни в какую не хотел снимать, так в костюмчике и уснул! Бабушка сняла со спящего Геночки костюмчик, и повесила на плечиках над кроватью. Ближе к полуночи заявились директор совхоза с парторгом. Сказали, мол, ошибочка вышла, и потребовали вернуть костюмчик. Бабушка проплакала всю ночь. На утренней дойке к ней подошел бригадир, сухо извинился, сказал, что он тут ни причем, мол, начальству виднее. С Днем рождения, мама!

Настоящая мама– Алло, это бюро находок? – спросил детский голосок.
– Да, малыш. Ты что-то потерял?
– Я маму потерял. Она не у вас?
– А какая она твоя мама?
– Она красивая и добрая. И еще она очень любит кошек.
– Да, как раз вчера мы нашли одну маму, может быть это твоя. Ты откуда звонишь?
– Из детского дома №3.
– Хорошо, мы отправим твою маму к тебе в детский дом. Жди.
Она вошла в его комнату, самая красивая и добрая, а в руках у нее была настоящая живая кошка.
– Мама! – закричал малыш и бросился к ней. Он обнял ее с такой силой, что его пальчики побелели. – Мамочка моя!
….Артем проснулся от своего собственного крика. Такие сны снились ему практически каждую ночь. Он засунул руку под подушку и достал оттуда фотографию девушки. Эту фотографию он нашел год назад на улице во время прогулки. Теперь он всегда хранил ее у себя под подушкой и верил, что это его мама. В темноте Артем долго вглядывался в ее красивое лицо и незаметно для себя уснул….

Утром заведующая детским домом, Ангелина Ивановна, как обычно обходила комнаты с воспитанниками, чтобы пожелать всем доброго утра и погладить каждого малыша по голове. На полу около Артемкиной кроватки она увидела фотографию, которая ночью выпала из его рук. Подняв ее, Ангелина Ивановна спросила мальчика:
– Артемушка, откуда у тебя эта фотография?
– Нашел на улице.
– А кто это?
– Моя мама, – улыбнулся малыш и добавил, – она очень красивая, добрая и любит кошек.
Заведующая сразу узнала эту девушку. Первый раз она приходила в детский дом в прошлом году с группой волонтеров. Наверно тогда и потеряла здесь свою фотографию. С тех пор эта девушка часто обивала пороги различных учреждений в надежде добиться разрешения на усыновление ребенка. Но, по мнению местных бюрократов, у нее был один существенный недостаток: она была не замужем.
– Ну что же, – произнесла Ангелина Ивановна, – раз она твоя мама, то это полностью меняет дело.
Войдя к себе в кабинет, она села за стол и стала ждать. Через полчаса раздался робкий стук в дверь:
– Можно к Вам, Ангелина Ивановна? – И в дверях показалась та самая девушка с фотографии.
– Да, заходите, Алиночка.
Девушка зашла в кабинет и положила перед заведующей толстенную папку с документами.
– Вот, – сказала она, – Я все собрала.
– Хорошо, Алиночка. Я должна задать еще несколько вопросов, так положено, понимаешь… Ты осознаешь, какую ответственность на себя берешь? Ведь, ребенок – это не на два часа поиграть, это на всю жизнь.
– Я все осознаю,- выдохнула Алина, – просто я не могу спокойно жить, зная, что кому-то очень нужна.
– Хорошо, – согласилась заведующая, – когда ты хочешь посмотреть детей?
– Я не буду на них смотреть, я возьму любого ребенка, какого предложите, – сказала Алина, глядя заведующей прямо в глаза.
Ангелина Ивановна удивленно подняла брови.
– Понимаете, – сбивчиво начала объяснять Алина, – ведь настоящие родители не выбирают себе ребенка… они не знают заранее каким он родится…. красивым или некрасивым, здоровым или больным… Они любят его таким какой он есть. Я тоже хочу быть настоящей мамой.
– Впервые встречаю такого усыновителя, – улыбнулась Ангелина Ивановна, – впрочем, я уже знаю, чьей мамой вы станете. Его зовут Артем, ему 5 лет, родная мать отказалась от него еще в роддоме. Сейчас приведу его, если вы готовы.
– Да, я готова, – твердым голосом сказала Алина, – покажите мне моего сына.
Заведующая ушла и через 5 минут вернулась, ведя за руку маленького мальчика.
– Артемочка, – начала Ангелина Ивановна, – познакомься это …
– Мама! – закричал Артем. Он бросился к Алине и вцепился в нее так, что его пальчики побелели. – Мамочка моя!
Алина гладила его по крошечной спинке и шептала:
– Сынок, сыночек… я с тобой..
Она подняла глаза на заведующую и спросила:
– Когда я смогу забрать сына?
– Обычно родители и дети постепенно привыкают друг к другу, сначала здесь общаются, потом на выходные забирают, а потом насовсем, если все в порядке.
– Я сразу заберу Артема, – твердо сказала Алина.
– Ладно, – махнула рукой заведующая, – завтра все равно выходные, можете взять, а в понедельник придете, и оформим все документы как положено.
Артем был просто счастлив. Он держал свою маму за руку и боялся отпустить ее даже на секунду. Вокруг суетились воспитатели, нянечки… одни собирали его вещи, другие просто стояли в сторонке и вытирали глаза платочками.
– Артемушка, до свиданья. Приходи к нам в гости, – попрощалась с ним Ангелина Ивановна.
– До свидания, приду, – ответил Артем.
Когда они со всеми попрощались и вышли на улицу, он, наконец-то, решился задать своей новой маме самый главный вопрос:
– Мама…. а ты кошек любишь?
– Обожаю, у меня их дома целых две, – засмеялась Алина, нежно сжимая в своей руке крошечную ладошку.
Артем счастливо улыбнулся и зашагал к себе домой.

Кому мяукаешь, котёнок?
Леонид Школьный

Укрывшись под щербатым навесом от нудного дождя, на скамейке автобусной остановки воробышками нахохлились бабульки. Тихонько ведали друг дружке заботы домашние, поскрипывали да покряхтывали. А в самом конце скамейки приютился мужик – локтями в колени упёрся, кулаки в подбородье и глазами в никуда. Задумался.

Мужик как мужик. Большой. Лицо грубо тёсаное, неприветливое. Может и не до приветливости ему теперь. Может с женой не поладил, или отпрыска выдрал – переживает. Видно, что не в себе мужик. Может даже на грудь пару соток принял. Что такому та пара соток – так, душу успокоить. Сидит себе и сидит. Мозгует чего-то. Бабульки от него интервал держат, сторожатся. Гляди, мол – руки крюки, морда яшшыкм. Можа и впрямь бандит какой. Возьмёт да и зарежет дОсмерти. А дождь-нудяк всё сыплет и сыплет. А из под куста, что чуток позади навеса этого, вдруг тихонько так, жалостно замяукало. Бабульки услыхали. Тут же и дискуссия о гуманизме, об жестокости человеческой. – Натащат в дом для развлечения, а потом и выкинут. Ни жалости, ни сострадания. – Сурово осуждают. А мужик-то, большой – сидит себе, будто его это и не касается. Совсем равнодушный. В общем симпозиуме не участвует. Грубый сердцем. А оно там мяукает и мяукает. Поднялся мужик, пошел в куст. Напряглись бабки – удавит бандит. Идёт назад, на своё место сел. Кто займёт-то? А в ладонях у него комок чёрный мяучет. Взял мужик котёнка за шкирку, об себя аккуратно вытер, да и сунул за пазуху, под куртку. Бабки в сторону мужика зыркают. А мужик опять в никуда уставился. И не видят бабки, как он лицом обмяк, и не слышно им, как тихонько замурлыкал у него на груди чёрный комочек с белой звёздочкой во лбу. Так и ушел к своему автобусу мужик, придерживая куртку левой рукой. Большой. Лицом добрый. Может домой, жену обрадовать. А дождь всё сыпал и сыпал, и на скамейке нахохлившись молчали старушки.

Юлия Матвеева

"Крестники"

"... Долгие послевоенные годы в стране были запрещены аборты по желанию женщины, —
требовались особые показания, да и с ними бы-ло не всё так просто.
И даже когда наконец аборты были разрешены, — сделать их в деревне было практически невозможно. Следовало ехать в «район» — то бишь в районный центр, где был соответствующей квалификации персонал и техническая возможность для подобных процедур.

Но разрешить-то разрешили, а позором и чем-то грязным эта процедура всё равно осталась и никакой врачебной тайны за собой не несла: даже если на «выскребание» приходила девица взрослая и сама решающая — всё равно до её деревни весть доносилась через пару-тройку дней, обрекая на косые взгляды и плевки вслед. «Скинуть» было позорнее, нежели «понести» без мужа. Потому многие решались на поиски старушек-умелиц по такому делу...

— Твёрдо ли решила, хорошая моя? — спрашивала дрожащую девицу бабушка.
— Д-да...
— Ну тогда сиди, слушай, смотри, сегодня буду готовить тебя, а завтра уж и дело сделаем.
Она ставила на стол большую деревянную, крашенную чёрным потрескавшимся лаком шкатулку, доставала красную бархотку, сложенную вчетверо, расстилала её, затем укладывала сверху странного вида спицу с крючковатым загнутым остриём и рукоятью в форме петушка, поднявшего в испуге крылья...

Всё это время она негромко приговаривала то ли стихи, то ли молитвы со странными
рифмами, из которых слышалось:

— ...Будем-будем мы искать,
Как нам деточку убрать,
Спи, малютка, спи, малыш,
Больше в мамке не поспишь...

Потом трясущаяся посетительница ложилась на топчан, установленный в центре комнаты, по обе руки от неё ставились на пол две обрезанные стеклянные колбы, на дно которых, капнув расплавленным воском, прикреплялись две свечки, принесённые самой девочкой.

Продолжая нараспев приговаривать, бабушка вдруг затихала, проводила недрогнувшей ладонью сквозь пламя обеих свечей и говорила:
— Мальчик... это хорошо, мальчики лёгонькие, выпрыгивают сами, а этот ещё и с
чёлочкой, заводной, попрыгун...
На обнажённый живот укладывалась спица, свисая за край своей петушковой рукоятью, спицу двумя сухонькими ладошками бабушка прокатывала от груди до самого низа живота и обратно несколько раз, продолжая разговаривать с кем-то незримо присутствующим бессмысленными для меня, подглядывающего, словами:

— Катись-катись, веретено,
Мне расскажи, что знать дано,
Как птенчик малый будет жить
И как же нам его сгубить...

Вдруг она толкала рукоять этой страшной «спицы» девочке и требовала:
— Возьми в руку крепко, сама прокати веретёнку, что почуешь — кричи.
Испытуемая бралась за петушка и с воплем отдергивала руку:
— Горячая!
— Всё правильно, всё правильно, — шептала ей бабушка, — знач, эта процедура для тебя последняя, знач, больше не «понесёшь», как вычистим тебя завтра, — петушок знак дал...

Потом был чай со зверобоем, мятой и душицей, который посетительница пила, обжигаясь и боясь отказать, потом бабушка расчесывала ей волосы, повторяя уже другие стихи:

— Власы и головушка,
Молчи, моя соловушка,
Не кричи молодушке
О мальчонке-солнышке...

Расставаясь, сговаривались на завтра, на одиннадцать вечера, со своей простынёй и ватой-бинтами.
Назавтра никто не приходил.
Как они находили бабушку, как именно её им рекомендовали — загадка...
Знаю только лишь, что в трёх крупных деревнях у неё были «товарки» — знакомые старушки, приходившиеся дальними родственницами, кумами иль вовсе седьмой водой на киселе, про которых шла известная молва, — вот к ним и обращались «понёсшие» молодицы, а те уже и направляли их к бабушке.

Проходили месяцы, иногда — годы...
В сенках я вдруг видел плачущих женщин, целующих испуганной бабушке руки, суровые отцы семейства совали конверты с пухлым содержимым, но денег бабушка не брала.

Тогда и появлялись наутро крынки с ещё парным молоком у ступенек крыльца, шмат
сала в туеске, кусмище масла, завёрнутого в несколько слоёв пергамента и уложенного в самодельную липовую корзинку. Однажды на моих глазах из военного уазика выгрузили целый ящик венгерских яблок — невиданное лакомство среди сибирской зимы.

А уж если бабушке надо было нанять машину для перевозки дров в её хатку — то, несмотря на все уговоры взять деньги, машину пригонял очередной «крестничек» и брал только то, что положено «по совести», — на бутылку красненького.

В результате молоко она относила соседу пропойце и туберкулёзнику, которого иногда распекала за золотые руки, прикладываемые только к «шапочке» беленькой поллитровки, яблоки доставались и родным внукам, и соседской цыганской семье.

— Неужели НИ ОДНА так и не пришла на второй день? — однажды, незадолго до её инсульта, решился спросить я.
— Приходили... две... — в её уже не видящем правом глазе появилась маленькая слезинка.

ведь точно, я вспомнил — «Сыр тут кхар-на, про лав?» — разговор бабушки с совсем юной, фигуристой на вид, но явно лет 14-ти цыганочкой, которая пришла и на второй день. Какие уж причины толкнули её, которую с радостью бы принял бы любой табор, на такое — не знаю... Как не знаю и причин, которые были у другой, высокой и такой же чернобровой девочки, с резким властным голосом, с которой бабушка разговаривала на каком-то языке, похожем на немецкий, резком и рубленом. Окончания встреч с теми непреклонными посетительницами я не дождался и судеб их не знал.

— И ты их?.. — не смог закончить я.
— Да ну-у, что ты, — петушок не дал пропасть, выручил, — уже сквозь слёзы улыбнулась бабушка... — Помнишь рыбку фаршированную?
И точно — однажды у порога обнаружилось большое красивое блюдо, в котором лежала завёрнутая в фольгу огромная щука, внутри которой было что-то напихано — с неописуемым вкусом, — такого блюда не делали ни мама, ни сама бабушка.
А цыганочка... — про неё стало тоже понятно, когда я вспомнил про любимые бабушкины бусы, каждый шарик которых был скреплен из четырёх частей и был сделан из какой-то странной, почти невесомой древесины...

... Когда я стоял на кладбищенской тропинке, не решаясь подойти, успокоить плачущего отца, сидевшего у могилки, я заметил несколько человек, преимущественно женщин, терпеливо дожидающихся в сторонке ухода последних посетителей с места последнего приюта бабушки. Среди ждущих были и дети разных лет, и молодые парни.

Наконец отец встал, поправил венки, бросил последний взгляд на свежую землю и медленно пошёл к выходу, не утирая слезы.
Стоящие поодаль немного выждали, а потом стали поочерёдно подходить к могилке,
что-то шептать и раскладывать поверх всех венков цветы. Никого из них я не видел на поминках.
Сложив цветы, взрослые встали вокруг сотворенного, а в это время маленькая девчушка положила на ленточку верхнего венка, мне показалось, какую-то игрушку, похожую на карамельного петушка, завёрнутого в целлофан.

... Прошёл почти год, я приехал в «родительский день» на кладбище, никому не говоря о своем появлении, — и ещё с тропинки увидел то, что потом оказалось лесом из карамельных петушков, стоящих в изголовье бабушкиной могилки. Уже темнело, но люди с петушками всё подходили и подходили...

Аль Пачино

Вчера, как и каждый год в День Победы, отправились с сыном бродить по городу в поисках виновников торжества. Несмотря на азербайджанца – торговца цветами, настроение у нас шикарное. Я попросил 50 гвоздик, торговец спросил:
- Вам красиво упаковать?
- Не нужно – говорю – мы будем по одной раздавать ветеранам на улицах.
Он отсчитал цветки, я присмотрелся и вижу: одни пожухли, другие на скотче держатся, третьи короткие… Спрашиваю его:
- Что за хрень?!
Торговец, заговорщицки понизив голос:
- Брат, какая тебе разница? Ты же все равно раздашь их туда-сюда…
Потом, конечно, заменил.

Бродим и с удовольствием чувствуем, что и в этом году, хоть медленно, но все же тает наш букет… Живы еще бравые парни и девчонки! Идем по Кутузовскому, уже почти все гвоздики розданы, встреченные ветераны поздравлены, смотрим – на нас надвигается необычная троица: два стареньких полковника с палочками – летчики, вся грудь в тяжелых, сверкающих бронежилетах орденов и медалей. Но поразил меня их третий. Роста небольшого, поджарый, спортивный, молодой, черт возьми! По лицу конечно видно, что и ему далеко за восемьдесят, но шевелюра на голове и походка молодая, не старческая… Как будто это Фантомас надел маску ветерана… Среди друзей он резко выделялся костюмом. Представьте себе: дорогущий черный костюм, блестящие итальянские туфли и воротник белой рубашки лежит поверх пиджака. Одним словом – Аль Пачино… Сразу видно, что дед этот всегда был франтом и любимцем прекрасных дам. Идет, руки в карманах и скорость его сдерживают только шаркающие шажочки его боевых друзей… Сынок вручил всем по цветочку, полковники ответили: «Спасибо, деточки», а «Аль Пачино» потрепал дарителя по голове и сказал: «Благодарю, пацан». Я еще долго тащил сына за этой троицей, не в силах оторваться от них. По обрывкам разговоров, было понятно, что эти трое парней познакомились еще при жизни Гитлера… И такая белейшая зависть меня взяла к внукам этого франта в шикарном костюме, как же хорошо, когда у вас такой боевой дед – живой и красивый. И какие молодцы внуки – холят, лелеют и одевают дедушку как куколку. Сразу видно – его дома любят и гордятся им. Свой геройский «бронежилет» из наград, «Аль Пачино» оставил дома, кроме одной единственной награды – на его черном пиджаке одиноко блестела звезда Героя Советского Союза…

Противники

Вячеслав Ледовский


Бой укатился за поросшие изломанным хилым лесом рыжие глинистые холмы.
Оттуда доносился рев танковых моторов, треск пулеметных очередей, орудийные залпы.
А Деев остался один на один с немцем в мышиного цвета шинельке, залегшим за каменой россыпью на изгвозданном траншеями, рытвинами, перепоясанном следами траков поле.
Иван уже с дюжину раз пожалел о том, что углядел метнувшуюся в сторону долговязую фигуру, погнался за ней.
И теперь рота ушла вперед, а ты воюй в одиночку. Ну, вот что бы этому гаду не сдаться - ведь опрокинули их, теперь будут гнать в хвост и гриву. Куда он теперь денется, из окружения, да на чужой земле? И Ивану плюс - сопроводить пленного в тыл. И немчуре хорошо - живым останется. Так нет же. Садит из своего карабина так, что пули рядом ложатся, раз даже по каске скользом пришлось. Деев выцелил щель между валунами, из которой торчал ствол. Очередь. Слева брызнула каменная россыпь, значит, ведем вправо.
О-па!
Попал или нет?
Карабина не видно. Это плохо. Если попал, оружие должно выпасть из рук, остаться на прежнем месте.
Ну и что теперь делать?
Выжидать или рискнуть?
- Фриц, сдавайся! Гитлер капут!
Молчит.
Иван сдвинулся с позиции на метр влево. Пригнулся, держа на прицеле валуны, побежал вперед, забирая в сторону, к огромной ямине, чтобы было спрятаться.
Твою мать!
Над камнем взметнулась рыжая голова, выстрел, ответная очередь, еще выстрел.
Деев нырнул в воронку. Немец залег.
Плюс, что подобрался к нему на десяток метров. Чем ближе, тем весомее ППШ против винтаря. Плохо, что воронка на две трети заполнена водой. Под грудь подбирается стылая жижа. Долго здесь не вылежишь. Да и патронов осталось на полдиска.
Есть еще пара гранат. Только из положения лежа далеко не кинешь.
- Фриц, сдавайся, скоро наши придут, тебе хана!
- Дойчен зольдатен нихт капитулирен!
Надо же, откликнулся.
- Врешь, - прошипел Иван, - еще как капитулирен. Видели-знаем.
Ладно, будем караулить. Здесь и позиция поудобнее. Если бы не вода. Гимнастерка на животе мокрая, а ноги уже судорогой ломит. Как корежит-то, а, и не вытащить, не растереть.
- Ааааах! - застонал в полный голос Деев, через крик пытаясь выплеснуть боль.
Мелькнула рыжая голова. Вот тебе …
Длинная очередь, что должна была перерубить шею врага, пресеклась.
Да что это такое?
Бог, если ты есть, полжизни за десяток патронов! Или дьявол, все равно…
Поздно.
Исчез немец за булыжниками. Да что ты будешь делать. Теперь и стрелять нечем, только пара гранат осталась. Значит, вся надежда на то, что кто-нибудь начнет отбитые позиции чистить, вот тогда фрицу конец.
- Даже в плен брать не буду, - мстительно подумал Иван. - Займу у ребят диск и пристрелю как собаку. «Нихт капитулирен», сволочь.
А то может, проснулась надежда, отползет немец, тогда хоть из этой ледяной западни можно будет выбраться.
«Беги, сука!» - взмолился Деев, - «Беги, стрелять не буду. Нечем».
Враг не слышал его мыслей. Если разобраться, он тоже думает, что в ловушке. За грядой камней на полверсты открытое пространство, на нем от пули не убежишь. Тем более от автоматной очереди.
Словно стальной нитью сжало грудь, полоснуло по ребрам. Нижнюю свою часть Иван уже не чувствовал. Будто сплошной комок ноющей боли. Еще немного, и сердечку каюк, сползет боец на дно воронки. Вытягивайте, похоронная команда, утопленника.
Ну, уж нет, если подыхать, то лучше от пули.
В голову пришла шальная мысль.
- Нихт шлиссен, камрад! - заорал Иван.
Поднатужился, выбросил вперед, подальше от себя, ППШ.
Извернулся, снарядил гранату, сжал её в левом кулаке.
На четвереньках выбрался из воронки. Сил встать не было, потому остался на коленях.
- Нихт шлиссен! - прокричал еще раз. Левый кулак, с лимонкой, поднял и спрятал за макушкой, показывая, что сдается.
Правой рукой приходилось опираться на мокрую глину, чтобы не опрокинуться назад.
Над валунами появилась рыжая голова. Зрение и слух Ивана обострились необычайно, он слышал, как шуршит шинель немца. Увидел его разные глаза - серый и голубой.
Германец не спеша поднял карабин, прицелился.
- Вот и все, - отстраненно подумал Деев, - даже не подойдет на бросок, сволочь.
Щелкнул боек.
- Пух, - сказал немец.
Криво улыбнулся. Повернулся, и не спеша пошел по полю.
- Ах ты, сука, так у тебя тоже патронов нет!
Иван извернулся, бросил гранату. Она не долетела до камней, рванула на полпути.
Немец вогнул голову в плечи и скачками, петляя, понесся к оврагу.
- Мразь! - заорал Деев, - беги, рыжий ублюдок! Я тебя все равно найду - по разным глазам, пусть до Берлина придется дойти! И я тебя там убью, клянусь товарищем Сталиным и мамой, даже если всю Германию надо будет перетрясти! От меня не скроешься, тварь!
Упал на разъезжающуюся под руками глину. Заплакал.
***
- Что с ними, Ваня? - Эльза обняла мужа.
- Не знаю. Сначала мой дед ни за что не хотел ехать к нам в Бремен. Потом на твоего чуть ли не с кулаками набросился. А теперь вон, на пару слезы льют. Ладно, давай не будем мешать, сами разберутся.
- Нашел я все-таки тебя, сволочь, - шептал Деев разноглазому немцу, - полсотни лет, да больше, мечтал, как до тебя доберусь. Ну и что теперь прикажешь нам делать?

На Майами

Сергей Магалецкий

Серега Пёрышкин по прозвищу Магеллан подъехал на тракторе к околице и закурил. Кличка присохла с детства: мальчишкой катался на льдине, и ее унесло за мост. Озорника выловили, надрали уши и вернули матери. Парень вырос, пришло время – женился, и работал механизатором на ферме.

Характер у Сергея был шебутной и веселый. Ну не нравилось ему, как сосед-агроном Кузякин кротов выводит петардами. От этих взрывов бабы в крик: ”Побойся Бога!” А тот смеется: «Нет его!» И опять за свое... Сергею, атеисту со школьной скамьи, стало обидно за Бога: ”Нет - говоришь? Ну ладно!” На выходные к Кузякиным гости из города приехали. В саду шашлыки жарят, вино пьют, и мудреные разговоры ведут. Супруга хозяина слушает с умным видом и курит. В разгар веселья салют устроили, и пьяный сосед по привычке сунул петарду в норку. Долбануло так, что даже коты в селе завыли! Компания - в кетчупе и глине! У агрономши сигаретка на губе висит, орет как – заслушаться можно! Интересно, что кротов там давно уже не было - как жара началась, они к Магеллану на участок перебрались. Тракторист выбросил сигарету и недобро посмотрел на крайний дом. В нем со старухой-матерью жил дурачок Федька. Нрав у того был тихий: обычно сидел на лавочке и смотрел на гусей в пруду. Но, все же, была одна странность, за которую его боялись: иногда юродивый тыкал в прохожего пальцем, и невнятно бормотал: ”На Майами!” Люди верили: человек, на которого указал полоумный, - не жилец! И, правда, несчастья случались… Кто в пьяной драке погиб, а кто в речке утонул нетрезвым. Всякое бывало! Про них так и говорили: дурачок, мол, направил по известному адресу! Священник, отец Василий, боролся с суеверием: ”Жить нужно по совести и водку не пить…” Но все зря! Обыватели были убеждены: Фёдор что-то знает, и лишний раз мимо не ходили. Сергей, как и другие, испытывал перед юродивым мистический страх. Бывало, часами наблюдал за ним от околицы, но пройти или проехать не решался. Только накручивал себя: «Да, что же это – один недоумок все село в страхе держит?!» Вот и сейчас курил и нервно постукивал рукой по кабине трактора. На ”железном коне” Магеллана был девиз: ”ВДВ. Если не мы, то кто?” В армии Сергей не служил, а геройскую биографию придумал. В праздники надевал десантный берет и тельняшку, купленные в городе. Селяне потешались: ”Где воевал?!” Он темнел лицом: ”За речкой… Друг Сашка в цинке вернулся – дУхи отрезали нос, уши! А меня лишь контузило…” Улыбка сползала с лица шутника. Сам же ”герой” был уверен – подвиги еще впереди! ”Да ну его к лешему!” – решил Магеллан и повел машину в объезд, включив приемник. Голос диктора заставил вздрогнуть и расправить плечи: ”За образцовое выполнение… и проявленное при этом мужество и героизм…” У Сереги побежали мурашки по спине, и он не понял, как свернул на ”нехорошую дорогу”. Мысли в голове закрутились цитатами из старых фильмов: «Позор, суворовец Трофимов!», «Есть такая профессия – Родину защищать!», «Врешь - не возьмешь!» и непонятно зачем взявшееся: «Людям хлеб нужен!» - А-а-а-а! – закричал тракторист и понесся навстречу судьбе. Внимание было приковано к дурачку на лавочке, поэтому Магеллан не заметил стадо гусей. Птицы вышли из воды и… угодили под колеса трактора. За машиной взлетела пелена из перьев и пуха. Пёрышкин обернулся и обомлел: Фёдор сидел на белом облаке. Вид у него был величественный и страшный. Он грозно посмотрел на обидчика и ткнул в него пальцем. «Все!» - Серёге будто зачитали расстрельный приговор. Странно, но в глубине души он с ним согласился. Пёрышкин не помнил, как заехал на свой двор и врезался в поленницу. ”… посмертно!”- умолк голос диктора. Магеллан забежал в дом и прислонился к двери. - Послал! - Куда, ”Пёрышко”? – ласково отозвалась жена Ольга. - На Май-ами! – треснул голос у мужа. - Ты что?! – испугалась женщина. Сереге стало дурно... Он представил супругу, сидящей у гроба в черной с вырезом кофточке, подаренной им на день рождения: ”Человек помер, а она грудь выставила, дура!” Накатила паника: «Куда бежать?» Он вспомнил детские страхи – как мечтал наестся от пуза шоколада, если придется умирать. А сейчас-то, что делать? Перышкин соскочил в подвал, наклонил бутыль с самогоном и плеснул в стакан. Сидя в подвале третьи сутки, Магеллан прощался с жизнью: крутил на магнитофоне любимые песни, перебирал фотографии и старые вещи… На глаза попалась тетрадь с его школьным сочинением о пионерах-героях, где корявым почерком было написано: ”Дети не должны стрелять в людей, иначе они дураки и фашисты…” Завуч орала: ”Из таких учеников вырастают враги народа!” Перед строем товарищей с ”изменника” сняли красный галстук. Он брел домой и плакал – жить предателем родины не хотелось. На столе что-то зашуршало – из коробки с елочными игрушками выглядывала маленькая мышь. ”И не боится вовсе! Будто и нет меня уже… ” – пьяно шмыгнул Серёга. Порылся в карманах, нашел замусоленную конфету и протянул гостье. - Этот Новый год уже без меня… Смотри, не озоруй! – погрозил ей пальцем. Пёрышкин опустил голову на ладонь и по русской хмельной привычке затянул песню, да так, что у самого защемило в груди: - Ай, голосочки тонки-звонки, а у моей гармоники.
А мы сегодня, ой, призывные, а завтра будем конники…

Серёга рассказывал о дальнем походе, о ”револьверте” на боку и о любимой подруге. А, увлекшись, «прибавил громкости» и с азартом подпрыгивал на табуретке: - А мы давно к войне готовы, но мы войны, ой, не хотим.
А нам чужой земли не надо, но и своей не отдадим…

- Давай, казакИ! – орал вошедший в раж тракторист. - Хоп! Хоп! Он мог поклясться, что мышь притоптывает ему в такт. Ольга посмотрела сверху на казакующего мужа и пошла за фельдшером Митричем.
«Дохтура» в селе знал каждый! Прославился он тем, что одной бабке, замучившей просьбами о бесполезных уколах, зеленкой нарисовал на заднице страшную рожу и отправил в город. Говорят у врача, осматривающего старуху в поликлинике, случилась истерика.

Эскулап спустился в подвал и сходу поставил диагноз: - Паническая атака! - Кака атака?! – склонилась над люком Ольга! - Навязчивое состояние! – авторитетно поднял палец старик. - Ой! – закусила губы супруга. – И чё… с этим нев.. стоянием?! Пёрышкин тоскливо смотрел снизу на грудь жены. - Чё-чё?! – рассердился фельдшер. – Беречь нужно нервы супруга! Если завтра война, что жена должна делать? - И чё? - полюбопытствовала женщина. - Патроны мужу подносить! – засмеялся старик и плеснул мутной жидкости в два стакана. - Перед атакой, значит – для храбрости?!– ехидно поинтересовалась Ольга. – Тогда не чокаясь, опОйки! - и хлопнула в сердцах крышкой люка. Митрич ушел, еле передвигая ноги и бормоча: - Тонкая… у твоего Сереги… натура! Завтра навещу… больного. - Я те навещу! – провожала его женщина. А у самой сердечко ёкало: «Мой-то - не такой как все – душевный!» Магеллан не понял, откуда в подвале взялся карлик. Такого они с женой видели рядом с цирком. У входа маленький человек держал за повод лошадь. Пёрышкин попросил разрешения погладить красавицу. ”Попробуй!” - ухмыльнулся лилипут. Тракторист протянул руку к гриве, но кобыла больно, а главное - неожиданно укусила его за плечо. Артист мерзко захихикал, а Ольга врезала ему по лицу цветами, подаренными мужем! Существо в углу равнодушно смотрело на Магеллана. Так смотрят птицы, не видя перед собой корма. Серёга пьяно улыбнулся: карлик стоял под прибитым на стену чучелом кабаньей морды. Трофей добыли с Митричем на охоте - подранили огромного секача, от которого пришлось спасаться на дереве. Пёрышкин обнимал березу и лихорадочно шептал: ”Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…” ”Артиста” всего перекосило, он злобно зыркнул и исчез. За секунду Магеллан разглядел в его глазах нечеловеческий ум и такую лютую ненависть, что закричал и стал креститься! Ольга заглянула в подвал, охнула и побежала за священником. Отец Василий спустился в подвал: ”Ты что здесь, Сереженька?” Ласковое обращение прозвучало так трогательно, что взрослый мужик уткнулся носом в плечо священника и зарыдал! Он плакал и рассказывал почему-то не о дурачке, а о том, как мальчишкой украл в магазине ситную булку и съел ее за сараем. О том, как залез на высокую ветлу за птичьими яйцами, сорвался и разбился бы, но кто-то удержал его за шиворот, а перед самой землей отпустил. О том, как со своим котом Паразитом увели у соседки сметану, вместе ели, но пороли Серегу одного – предатель-кот сбежал. О том, как в школе схватило живот, а он терпел, прибежал домой и с разбега плюхнулся на деревянное очко, а крышку не поднял. И в гневе избивал ногой толчок и кричал: ”Ты – полное говно!” О том, как уже взрослому невыносимо горько было хоронить мать! И вдруг почувствовал, что все плохое для нее закончилось и началось другое: непостижимое и… несоизмеримо светлое. От этого стало легче на душе! О том, что чувствует страшное одиночество, несмотря на то, что есть Ольга. И о том, что… Да, много еще чего рассказал батюшке Магеллан, почувствовавший себя маленьким ребёнком. - Ты дурачка не бойся, Серёжа! – увещевал отец Василий. - Почему он таким родился нам неведомо, потом откроется. Страх нужно иметь другой – Божий! Это не ужас перед Ним, а боязнь потерять Его родительскую любовь. А Он тебя любит! И хочет одного: чтобы ты был с Ним и в этой, и в другой жизни. Смерти же не существует! Есть разделение души и тела. А душа и есть весь ты – твоя неповторимая личность. Зуб вырвут, разве о нём думаешь? И обратно его не приложишь, он уже неприятен, а ведь был частью тебя. Или волосы подстригут, сметут и… в ведро. Смерть - это ”стрижка наголо”. Под ноль! А пока трёт нас жизнь, как яблоко на тёрке. Сок же – и есть душа фрукта. Правильные слова на твоей машине – это и есть девиз верующего человека. Брань идет невидимая, и ты на этой войне солдат. Все мы здесь – ”за речкой”. Быть христианином - это и есть самый крутой спецназ. И в этой жизни всегда есть место подвигу! Ну, а за свое Небесное Отечество и помереть не грех! А ”там” уж, – улыбнулся священник, – все свои! Отец Василий вывел на свет осунувшегося затворника и освятил дом. Жизнь возвращалась к мужику. Он затопил баню и выглянул за калитку. На углу дома висела фанерка с надписью: ”Бомбоубежище”. Серёга ухмыльнулся: ”Агрономова работа!” Хотел оторвать ее, но махнул рукой и пошел париться. Магеллан с наслаждением хлестал себя веником и думал об Ольге: ”Только приди - за все ответишь, вдова!” С дурачком Магеллан подружился: заезжает по пути, угощаются на лавочке конфетами и смеются. У Пёрышкина веселое настроение оттого, что Кузякины своего поросёнка назвали ”Серёжкой”. Умиляются над ним: ”Радости то будет к Новому году!” Не знают еще своего счастья и какую жирную ”свинью” подложил им тёзка их любимца! А Фёдор улыбается потому, что хорошо смотреть на солнышко, на извилистую дорогу и не знать, что ждет за поворотом судьбы. Ведь все пути ведут в одну сторону – к Богу. Летом компания пьяных подростков врезалась на машине в старый дуб за околицей: двое из них погибли! Хоронили ребят всем миром – в березовой роще на сельском кладбище. На матерей смотреть было страшно. Отец Василий отпел мальчишек. Затем поминали всем селом два дня. Уже и до песен дошло, и кто-то зло шептался: ”Не Федькины ли дела?” Мать дурачка уехала в город дочь проведать, а ночью загорелся их дом. Пёрышкин и еще несколько селян тушили пожар водой из пруда. Куда там? Уже и крыша рухнула, а жар такой страшный - не подойти! Утром напротив пепелища стояла толпа: мужики смотрели исподлобья, бабы сложив руки на груди. Следствие определило замыкание проводки. Похоронили Фёдора в берёзовой роще, чуть в стороне от других. Людей было немного. Батюшка прочитал молитвы, и тело предали земле. Дочь утешала старуху, приговаривая: ”Ты моя мама… Ты моя…” Серёга вдруг обомлел: ”На Майами” – это же просто ”не моя мама…”
Как мудра жизнь: близко лишь родное, а все остальное – это просто ”не твоя мама ”! Пёрышкин достал свой десантный берет и бережно положил на могильный холмик.

Магеллан часто сидит у пруда, смотрит на гусей, да на облака в небе. Люди смеются: новый дурачок! Мимо ”нехорошего места” так никто и не ходит. Еще от той истории осталась поговорка, если спрашивают о человеке, которого уже нет, то обычно отвечают: ”Эко, хватился – он уже на Майами!”
И где эта сторона? Хорошо ли там?
Бог знает…

Собака

karma_amrak

Время было летнее, час поздний, двор пустой. На тротуаре, под косым лучом разбитого фонаря, сидело прелестное дитя лет десяти в окровавленной розовой футболке и рыдало в голос. В то время мне вообще везло на подобные встречи. Подумалось, что домой я теперь попаду только ночью – сначала «скорую» вызывать, потом, может, и ментов, да еще объяснять безутешным родителям, что я тут не при чем.
Но в тот раз все оказалось, слава богу, проще. На коленях у девчонки лежала большая черная псина, и кровь была ее. Левый бок был нещадно располосован ножом, и под сандалией у девчонки уже натекла приличная лужа.

- Все мимо идут, говорят, брось ее, бродячая, все равно сдохнет, - прогнусила она сквозь сопли, - А я не могу-у-у-у, она дыши-и-и-ит! Собственно, я была того же мнения, что и все прохожие. На первый взгляд собака была уже не жилец, почти не скулила, только хрипела.
Но совершенно случайно именно я знала, что в полукилометре от этого двора работала круглосуточная «ветеринарка». А возле мусорного бака, аккуратно сложенный, лежал большой кусок полиэтилена из-под чьего-то нового холодильника. То есть в наличии имелось – зареванное дитя, подыхающий зверь, средство переноски и «ветеринарка» в зоне доступности. Мизансцена прозрачно намекала, что против судьбы не попрешь.
Мы взвалили псину на наши импровизированные носилки и понесли. Она лежала смирно, закатив глаза и вывалив бледный язык. Уже на полпути я была уверена, что собакина душа отлетела, но девчонка позади меня так непримиримо хлюпала носом, вцепившись в свой край полиэтилена, что я трусила ей об этом сказать.

«Пусть ей ветеринар скажет, - думала я малодушно, - недалеко уже.» ...Под беспощадным галлогеновым светом кафельного коридора «ветеринарки» псина оказалась молодой девочкой-лабрадором. Еще живой. Ее быстро подхватили, взгромоздили на стол, и пока я отвечала на вопросы, а девчонка звонила куда-то по моей мобиле, молоденькая лаборантка сноровисто выстригла раненый бок. Кровь уже почти не текла, и стало видно, что это за рана. Резким шрифтом с глубоким проворотом в углах на боку у псины было вырезано - «сука». И от того, что причину собачьего мучения можно было прочитать, меня, наконец, замутило. Пожилая ветеринарша цепко схватила меня за талию и не дала упасть.
- Тиха-тиха, какой народ нервный, чуть что – в обморок, - бормотала она, вытаскивая меня в коридор, - Будет жить, будет, порезы неглубокие, совсем ничего страшного.

В коридоре девчонка оглушительным шепотом ругалась с собственным папашей, прилетевшим на писк своего дитеныша. Папаша защищал выстраданное право взрослого на покой и порядок в доме. Девчонка самозабвенно сражалась за право ребенка на личное милосердие. - Я сама за ней убирать буду, и гулять, и купать, и все! – шипела она, вытянувшись в тетиву и сжав кулаки до белых костяшек.
- Будешь ты, как же, - хрипел папаша, нависая над ней грозовой тучей, - Усвистаешь во двор, только и видели, а мне подтирай за ней. Что я вам с матерью, урюк нанятый?
- А я не уйду, не уйду без нее!
- Да кто тебя спрашивать будет, щенота?! Через плечо перекину, и в тачку утрамбую!

- А я буду визжать и скажу, что ты мне не отец! И тебя заарестуют!
- Я тебя ща сам «заарестую», а дома тебе мать еще добавит!

Ни одна из сторон не собиралась сдавать позиции, но и к конкретным боевым действиям приступать не решалась.
Я сидела напротив и боялась моргнуть, потому что стоило мне закрыть глаза, как эта треклятая «сука» всплывала на черной изнанке века. Наверняка их было двое, один держал, другой резал. Говорят, когда видишь, как перед тобой корчиться от боли кто-то, кто тебя слабее, собственная боль на время отпускает. Вот же, это не я скулю и плачу, и прошу о пощаде, а другой. Значит, хотя бы здесь и сейчас я сильнее, а на этом худо-бедно можно прожить пару недель, а там подоспеет другой слабак. Благо, их как собак нерезаных.

И я стала вспоминать свой самый горький детский стыд и первое раскаяние. На семилетие мне подарили огромный кожаный портфель с железными углами. Это было страшное оружие, а я была вспыльчива и драчлива, и к тому же, начитавшись «Библиотеки приключений», имела в голове твердый кодекс чести и справедливости. Все это вместе взятое делало меня грозным оппонентом в любых дворовых разборках.
Моим естественным врагом во дворе был Пашка Псих, нервный, подлый, в драке непредсказуемый и злобный, как сто хорьков. Презренный немытый отщепенец из неблагополучной семьи против меня, благородного Айвенго в белом фартучке. Вобщем, правота моя была неоспорима, что, конечно, придавало мне сил и наглости. Он это чувствовал и на рожон не лез. Я тоже старалась держать дистанцию. Но как-то однажды мы оба с ним не убереглись.
Я просто напоролась на них случайно, когда шла с продленки домой через пустырь. На земле пузом кверху, распятый гвоздями за все четыре лапы, лежал котенок не больше двух месяцев и пищал надрывно, а Псих стоял над ним на четвереньках, сопя, и сосредоточенно выковыривал ему глаз шариковой ручкой.
В двух шагах от него замер толстый мальчишка лет пяти, потный и дрожащий. Он улыбался серыми губами, и старался не показать, что его тошнит от жалости.
Все мои донкихотские комплексы вздыбились во мне бешеной квадригой. Вот оно, наконец-то, чистое зло, которое должно быть и будет наказано немедленно.
Повалила я Психа одним ударом раскрученного портфеля, а после лупила по чем попало минут десять, пока кто-то из прохожих не оттащил меня от него, визжащую и брыкающуюся. Он не сопротивлялся, не пытался бежать, только скрючился креветкой и старался прикрыть голову отработанным жестом.
Дома был скандал. Мне сказали, что девочкам драться стыдно. Что слово - лучшее оружие. Что я должна была позвать кого-нибудь из взрослых, а не решать вопрос силовыми методами. И что, пока я буду наказана, мне следует пересмотреть свое поведение.
Я теребила изгвазданный кружевной манжет платья, смотрела в пол и была совершенно счастлива. Случился мой первый бой с чудовищем, и я победила. И никакие воспитательные процедуры ничего в этом изменить не могли..
А ночью Пашку увезла «скорая». Отец избил его до полусмерти за все сразу – за то, что поддался девчонке, за то, что «дурной помет от своей мамаши-***********», за то, что пришел поздно, потому, что до полуночи прятался среди гаражей. За все, короче, кроме этого несчастного котенка, который, кстати, сдох, пока я в священном раже вколачивала Пашку портфелем в грязь.
И после этого ни разу больше я не чувствовала себя безоговорочно правой. На каждое чудовище, как оказалось, всегда найдется чудовище покруче, а зло так же может вытекать из добра, как и наоборот. Мир навсегда потерял ясные геометрические очертания, и внезапно обернулся многоцветным, сложным и непознанным.

Я сидела в банном коридоре «ветеринарки» и завидовала девчонке, которая бесстрашно наскакивала на отца, как молодой петушок на волкодава, твердо зная, что ей нужно и почему.
Псину выкатили из операционной, бритую, жалкую, но уже с явными признаками жизни.

- Так кто будет платить-то, спасители? – деловито спросила ветеринарша, поправляя капелььницу на собакиной лапе. Папаша повернул к ней свою багровую от гнева физиономию с явным намерением направить ее к известному копытному в демисезонной верхней одежде, но наткнулся взглядом на голый бок собаки и аккуратные синеватые стежки, четко прорисовывающие буквы. На секунду повисла гробовая тишина, после чего он вдруг совсем по-детски сморщился, дернул плечом и полез в карман за кошельком. Девчонка разжала кулаки и с победным хлюпом втянула в себя последние сопли и слезы.
Я не стала прощаться, на всякий случай, чтобы не потревожить эту едва вылупившуюся идиллию. Так и не узнала, как звали девчонку. И всю дорогу вспоминала, что за странно знакомое выражение лица было у папаши в момент капитуляции. И вспомнила. Он был похож на того толстощекого пятилетку, который смотрел, не смея шелохнуться от ужаса, как на его глазах с удовольствием мучили сначала зверя, а потом - человека.

Я надеюсь, ты слышишь меня в этой недополУночи.
Ты не можешь не слышать, хороший мой, ты теперь в вечности...
Мне всегда говорили, что слышимость самая лучшая
В час, когда от мерцающих звезд небо кажется клетчатым.

А еще говорили, что если просить о прощении,
То исполнится все, что желается -cбудется, сладится...
Мы вчера вспоминали с твоим постаревшим ошейником,
Как слезились от боли глаза все еще шоколадные.

А тебе, интересно, теперь разрешаются шалости?
Я бы вечно хранила намордник, разодранный в клочья, но...
Но с ремонтом, прости, от твоих безобразий осталась лишь
В коридоре царапина на покосившейся полочке.

Ты простил меня, да же? За ту оплеуху случайную...
Вот бы снова в ладонях твой нос любопытный почувствовать.
Я тебе покупаю на рынке по-прежнему «Чаппи» и Шоколадки
и в ведро не бросаю кусочек обкусанный.

Мой хороший, я знаю, тебе там светло и не холодно,
Только будь осторожней, мой милый, с кустами колючими.
И еще, ты приснись мне, пожалуйста, завтра... без повода.
Потому что я так по тебе невозможно соскучилась....

Не бейте брошенных собак.
Их много - где кусты, заборы...
Им тяжело забраться в бак,
Чтоб перерыть очистков горы.

Не бейте брошенных собак...
И вечный голод, вечный страх
Стоит в глазах собак упреком,
Заледенел, замерз в глазах,

Замерз в глазах... Так одиноко...
Когда пес раньше был щенком
И бегал, и плескался в лужах,
Все беды были нипочем -

Он просто был кому-то нужен.
Подросши, двор свой охранял
И за кусок не продавался,
За честь хозяина стоял.

Но стар стал - и ни с чем остался.
И выдворен был со двора:
Там подошли клыки острее...
Пришла бродячая пора.

Бродягу пса кто пожалеет?
Поест с утра, что бог подал,
Не ясно - будет что на ужин?
И мир ему весь домом стал,
Весь мир... И никому не нужен...
Не бейте брошенных собак!

Роберт Рождественский

Роберт Рождественский


Дворовых собак
по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
все ходят и ходят
под гулкою проволокой.
Как трамваи... Я их не тревожу.
Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать...
Но жарко читать мне
спокойную надпись:
“Собак без ошейников
будут вылавливать”.

За что их?

За внешность?

За клочья репейника?

За пыльную шерсть?

За неясность породы?

За то, что щенками

доплыли до берега?

Доплыли

и стали ошибкой природы?..

Собаки-изгои.
Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
любые ошейники, надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же —
душа нараспашку.
Они ж
в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
“Мама, купи мне собачку...” —
в собачьих глазах
застывает печалинкой...
И вот, —
разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, —
собаки,
которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи...
Ты знаешь,
у них уже —
волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
ружейные полымя!

Сегодня мне снова

приснятся заборы.

И лязги цепные

за теми заборами.