Logry

Стихи мои я в первый раз выпускаю отдельной книгой, и
мне почти жаль, что я это делаю. Не потому, что их написано за
пятнадцать лет слишком мало для книги, и не потому, что
считаю мою книгу хуже всех, без счета издающихся, стихотворных
сборников : нет, я думаю — она и хуже, и лучше многих;
но мне жаль создавать нечто, совершенно бесцельное и никому
ненужное. Собрание, книга стихов в данное время — есть самая
бесцельная, ненужная вещь. Я не хочу этим сказать, что стихи
не нужны . Напротив, я утверждаю, что стихи нужны, даже
необходимы, естественны и вечны. Было время, когда всем
казались нужными целые книги стихов, когда они читались
сплошь, понимались и принимались. Время это — прошлое, не
наше. Современному читателю не нужен, бесполезен сборник
современных стихов. Это и не может быть иначе, и вина (если тут
есть вина) лежит столько же на читателях, сколько на авторах.
Ведь и те, и другие — одинаковые дети своего времени. Ему
подчиняясь, современный поэт утончился и обособился, отделился,
как человек (и, естественно, как стихотворец), от человека, рядом
стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в тесную субъективность.
Именно обособился, перенес центр тяжестив свою особенность, и
поет о ней, потому что в ней видит свой путь, святое своей души.
Это может казаться печальным,но тут нет ничего безнадежного
или мелкого; и опечаленных пусть утешает мысль, что это —
современное, а все "современное”— временно.
Неизбежная одинокая дорога быть может
ведет нас, и в области поэзии, к новому, еще более полному,
общению. Но возвращусь к тому, что есть.
Я считаю естественной и необходимейшей потребностью
человеческой природы — молитву. Каждый человек непременно
молится или стремится к молитве, — все равно, сознает он это
или нет, все равно, в какую форму выливается у него молитва
и к какому Богу обращена. Форма зависит от способностей
и наклонностей каждого. Поэзия вообще, стихосложение
в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую
принимает в нашей душе молитва. Поэзия, как определил ее
Баратынский, — "есть полное ощущение данной минуты”.
Быть может, это определение слишком обще для молитвы, - но как
оно близко к ней!
И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному
закону человеческой природы, молимся — в стихах, как умеем,
то неудачно, то удачно, но всегда берем наше "свое”, наш центр,
все наше данное ”я” в данную минуту (таковы законы молитвы); —
виноваты ли мы, что каждое "я” теперь сделалось
особенным, одиноким, оторванным от другого "я”, и потому
непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна,
понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение, —
отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому,
у которого заветное "свое”— другое, непонятна и чужда моя
молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей
друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу. Мы
стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся
в них ни с кем, — говорим, слагаем их уже вполголоса, про
себя, намеками, ясными лишь для себя.
Некоторые из нас, стыдясь и печалясь, совсем оставляют
стихотворную форму, как слишком явно-молитвенную, и облекают
иной, сложной и туманной, плотью свое божественное
устремление.
Если есть где-нибудь один, кто поймет нашу молитву, — он
поймет ее и сквозь печаль тумана. Но есть ли он? Есть ли чудо?

Я считаю мои стихи (независимо от того — бездарны они
или талантливы, — не мне судить, да и это к делу не относится)
— очень современными в данном значении слова, то есть очень
обособленными, своеструнными, в своеструнности однообразными,
а потому для других ненужными. Соединение же их
в одной книге — должно казаться просто утомительным. Книга
стихотворений — даже и не вполне ’’обособленного” автора —
чаще всего утомительна. Ведь все-таки каждому стихотворению
соответствует полное ощущение автором данной минуты;
оно вылилось — стихотворение кончилось; следующее — следующая
минута, - уже иная; они разделены временем, жизнью;
а читатель перебегает тут же с одной страницы на другую,
и смены, скользя, только утомляют глаза и слух.
Но, повторяю, было время, когда стихи принимались и понимались
всеми, не утомляли, не раздражали, были нужны
всем. И не оттого, что прежние поэты писали прекрасные стихи,
а теперешние пишут плохие; что толкуют о вырождении стиха,
об исчезновении поэтических талантов! Исчезли не таланты, не
стихи, - исчезла возможность общения именно в молитве,
общность молитвенного порыва. Я утверждаю, что стремление
к ритму, к музыке речи, к воплощению внутреннего трепета
в правильные переливы слов — всегда связано с устремлением
молитвенным, религиозным, по-ту-сторонним, с самым таинственным,
глубоким ядром человеческой души, и что все стихи
всех действительно-поэтов — молитвы. Молитвенны стихи
и прежних наших стихотворцев, - тех, в свое время принятых,
понятных. Был и будет Пушкин; он принят навсегда, он был
и будет нужен; его песни, он сам — как солнце; он вечен, все-
проникающ, но, - как солнце, - неподвижен. То, что есть
молитвы Пушкина, — не утоляет нашего порыва, не уничтожает
нашего искания: он — не цель, не конечный предел, а лишь
некоторое условие существования этого порыва, как солнце не
жизнь, а только одно из условий жизни. Пушкин — вне времени,
зато он и вне нашего пути, исторического и быстрого.
Но вот Некрасов, поэт во времени, любимый и всем в свое
время нужный. И его ’гражданские” песни — были молитвами.
Но молитвы эти оказались у него общими сего современниками.
Дрожали общие струны, пелись хвалы общему Богу. Каковы
они были — все равно. Они замолкли и уже не воскреснут как
молитвословия. Но они звучали широко и были нужны, они
были — общими. Теперь — у каждого из нас отдельный, сознанный
или несознанный, — но свой Бог, а потому так грустны,
беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие,
молитвы.
Есть и в прошлом один, нам подобный, ” не нужный всем”
поэт: Тютчев. Любят ли его ”все”, понятны ли ”всем” его странные,
лунные гимны, которых он сам стыдился перед другими,
записывал на клочках, о которых избегал говорить? Каким
бесцельным казался и кажется он! Если мы, редкие, немногие
из теперешних, почуяли близость его и его Бога, сливаемся
сердцем с его славословиями, — то ведь нас так мало! И даже
для нас он, Тютчев, все-таки — из прошлого, и его Бог не всегда,
не всей полностью — наш Бог...
Я намеренно не вхожу здесь в оценку величины и малости
того или другого поэта. Вопрос о силе таланта не имеет значения
для тех мыслей, которые мне хотелось высказать. Я думаю,
явись теперь, в наше трудное, острое время, стихотворец,
по существу подобный нам, но гениальный, — и он очутился бы
один на своей узкой вершине; только зубец его скалы был бы
выше, — ближе к небу, — и еще менее внятным казалось бы его
молитвенное пенье. Пока мы не найдем общего Бога, или хоть
не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, — до
тех пор наши молитвы, — наши стихи, — живые для каждого из
нас, — будут непонятны и не нужны ни для кого.


Я вот насквозь читаю, пожалуй, только сборники Тимура Кибирова,
ну и, конечно, «Евгения Онегина».