Logry

Юлия Драбкина

Где в огне и воде растворяются медные трубы,
где, куда ни посмотришь, повсюду одна пастораль,
где, как феи ночные скупают молочные зубы,
внеземные купцы за копейки скупают печаль,
где усталость сойдёт на уста, как свобода на урку,
неожиданно лёгкая, будет ясна и проста,
где в ночи оголённая совесть исполнит мазурку
на подсвеченных лунным сиянием рёбрах моста,
где свобода потянется и, разогнув позвоночник,
по забытым сусекам желаний устроит обход,
где родится виденье и явит корявый подстрочник –
если хочешь красивее, сам сотвори перевод,
где бубнит переводчик (подай ему, Боже, на слово...)
о главенстве над внешними внутренних тайных держав,
где душа исчезает, а после является снова,
словно пёс, виновато и преданно уши поджав,
там остаться, не думать, не знать, не мечтать, как во сне бы,
безнадёжной, смешной, малахольной, больной, но живой,
только б слышать, как церковь размеренно бьётся о небо
осветлённой дождём колокольной своей головой.

* * *

В заснеженном вагоне спит пурга –
на полочке лежат её рога
ледовые, не тают до рассвета.
С молочною каёмкой на губах,
полифонично, словно юный Бах,
на нижней полке всхлипывает лето.
Смешалось всё, пространство, времена,
такая какофония слышна,
как будто черти прыгают по крыше.
А проводница вяжет кружева –
глухая, видно... Слышишь, ты жива?
Давай с тобой на зеркало подышим.
Но, птицею внезапно обратясь
и кружевную стягивая вязь
на шее мне – прекрасная ловушка, –
пророчит, сыплет чёрные цветы...
Зачем шуметь напрасно, если ты
не знаешь арифметики, кукушка?
Дурная птица счёт ведёт на дни,
А ты храни, пожалуйста, храни,
храни их всех, мой Бог, кого люблю я,
покуда не исписана тетрадь
и можно быль на буквы разбирать,
а на губах тепло от поцелуя,
и боль сильна, и есть, кого терять.