|
 Читая биографию поэта, Отдельно от его поэм, стихов, Решишь, как мало в нём добра и света, Так много им наделанных грехов. Но прикоснувшись раз к его твореньям, Так тронет вашу душу каждый стих, Поймёте сразу же, в одно мгновенье, Насколько он талантлив и велик. Питая вдохновение грехами, Проникнуть в суть способен лишь поэт. Его не меркнет слава и с годами Не пропадёт, оставленный им след. |
 Парус Белеет парус одинокой В тумане моря голубом!.. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?.. Играют волны — ветер свищет, И мачта гнется и скрыпит… Увы! Он счастия не ищет И не от счастия бежит! Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! 1832 г. М.Ю. Лермонтов |
 Михаила Юрьевича Лермонтова считают прямым продолжателем Пушкина. Однако мало кто обращает внимание на то, что Лермонтов погиб в том возрасте, в котором Пушкин только начинал свой творческий путь. В четырнадцать лет юный гений уже написал поэмы «Кавказский пленник», «Корсар», «Черкесы»; а в пятнадцать — поэму «Олег», стихотворения «К гению», «Жалобы турка», «Два сокола» и другие. Уже в детстве маленький Миша проявлял необыкновенные дарования: любил говорить в рифму, прекрасно рисовал всё, что видел вокруг, научился играть на музыкальных инструментах и даже создал свой кукольный театр. Лермонтов творил, оставаясь в тени, из уважения к Пушкину. Первое и единственное прижизненное издание стихов Михаила Юрьевича Лермонтова вышло в 1840 году. Широкая известность пришла к нему в дни национального траура, когда его кумир погиб на дуэли. Это событие потрясло Лермонтова. В результате родилось стихотворение «Смерть поэта», которое взбудоражило страну. За стихотворение «На смерть поэта» Лермонтов был отправлен в ссылку на Кавказ. Поэта распределили в Нижегородский драгунский полк, где проходила службу элита не только Российской империи, но и Европы. В одном из писем к друзьям из Грузии Лермонтов признаётся, что пытался ухаживать за местной девушкой. Та уже была готова открыть ему объятия, но только попросила о небольшом одолжении: вынести из дома труп предыдущего неудачливого ухажёра. Надо отдать должное молодому поэту: труп он вынес и даже сбросил в Куру, но от дальнейших отношений с импульсивной грузинкой предпочёл отстраниться. Невесту из Грузии Лермонтов так и не привез, зато привез верного слугу, подростка Христофора Саникидзе. «Обыкновенным времяпровождением у него было ходить по комнате из угла в угол и курить трубку с длинным чубуком. Писал он более по ночам или рано утром, но писал и урывками днём, присядет к столу, попишет и уйдёт. Писал он всегда в кабинете, но писал, случалось, и за чаем на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек», — вспоминал о своем хозяине Саникидзе. Судьбу Лермонтова решила монетка. Он стоял перед выбором: ехать на службу или ненадолго остаться в Пятигорске. Он подбросил монетку и ему выпал Пятигорск. Именно там он и схлестнулся в смертельной дуэли с Мартыновым. Убийца Лермонтова Николай Мартынов служил какое‑то время в одном полку с убийцей Пушкина Дантесом. В конце жизни Мартынов признавался, что, не случись той дуэли в Пятигорске, он всё равно потом вызвал бы Лермонтова к барьеру за его невыносимую язвительность. Всего в недолгой жизни Миши Лермонтова было три состоявшиеся дуэли и четыре намеченных, которые удалось все же избежать благодаря окружающим. Символичны цифры рождения и смерти поэта —14 и 41 годы. Они зеркально перекликаются, а спустя сто лет именно в эти годы начались две мировые войны XX столетия. |
 — Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! — Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля… Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы! Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали, Ворчали старики: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» И вот нашли большое поле: Есть разгуляться где на воле! Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки И леса синие верхушки — Французы тут как тут. Забил заряд я в пушку туго И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдем ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою! Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке? Мы ждали третий день. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» И вот на поле грозной сечи Ночная пала тень. Прилег вздремнуть я у лафета, И слышно было до рассвета, Как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый: Кто кивер чистил весь избитый, Кто штык точил, ворча сердито, Кусая длинный ус. И только небо засветилось, Все шумно вдруг зашевелилось, Сверкнул за строем строй. Полковник наш рожден был хватом: Слуга царю, отец солдатам… Да, жаль его: сражен булатом, Он спит в земле сырой. И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали!» И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали Мы в Бородинский бой. Ну ж был денек! Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи, И всё на наш редут. Уланы с пестрыми значками, Драгуны с конскими хвостами, Все промелькнули перед нами, Все побывали тут. Вам не видать таких сражений!.. Носились знамена, как тени, В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел. Изведал враг в тот день немало, Что значит русский бой удалый, Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась — как наши груди, Смешались в кучу кони, люди, И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой… Вот смерклось. Были все готовы Заутра бой затеять новый И до конца стоять… Вот затрещали барабаны — И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать. Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя: Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля. Когда б на то не божья воля, Не отдали б Москвы! 1837 г. |
20 октября 170 лет Артюру Рембо
Нет более богов, стал богом человек,
Но без любви сей бог - калека из калек. Артюр Рембо 170 лет со дня рождения (1854-1891) французского поэта Артюра Рембо
 Артюр Рембо - разгневанный ребёнок ХIХ века Артюр Рембо - бесподобный, величайший поэт своего времени, светоносец и прорицатель! Родился 20 октября 1854 в Шарлевилле, департамент Арденны на северо востоке Франции. Второй ребенок в семье капитана Фредерика Рембо и его жены Марии Катрин Витали (урожденной Кюиф), которая происходила из простой крестьянской семьи. Отец бросил жену и пятерых детей, когда мальчику исполнилось четыре года. С раннего детства испытал нужду и лишения. Посещал занятия в местной начальной школе; весной 1856 поступил в колледж Шарлевилля. За год освоил двухгодичную учебную программу. Проявил интерес к поэзии. В 15 лет получил приз за сочинение на латинском языке. Первое стихотворение («Les Étrennes des orphelins») написал в 1869. С 1870 обучался поэтическому мастерству у своего учителя Жоржа Изамбара. К 16 годам создал более двадцати поэтических произведений, некоторые из которых были опубликованы в журнале «Современный Парнас». В ранней смерти этого человека ничего необычного нет. Однако, как поэт Рембо умер задолго до ноября 1891 года, а в этом уже есть нечто поистине необычное. Последнее произведение - «Сезон в аду» - было завершено летом 1873 года, в 19 лет. В последующие годы Артюр Рембо не написал ни одного (!) стихотворения. Пьяный корабль В то время как я плыл вниз по речным потокам, Остались навсегда мои матросы там, Где краснокожие напали ненароком И пригвоздили их к раскрашенным столбам. Мне дела не было до прочих экипажей С английским хлопком их, с фламандским их зерном. О криках и резне не вспоминая даже, Я плыл, куда хотел, теченьями влеком. Средь всплесков яростных стихии одичалой Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг. Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала, Такая кутерьма могла присниться вдруг. Мой пробужденья час благословляли грозы, Я легче пробки в пляс пускался на волнах, С чьей влагою навек слились людские слезы, И не было во мне тоски о маяках. Сладка, как для детей плоть яблок терпко-кислых, Зеленая вода проникла в корпус мой И смыла пятна вин и рвоту; снасть повисла, И был оторван руль играющей волной. С тех пор купался я в Поэме океана, Средь млечности ее, средь отблесков светил И пожирающих синь неба неустанно Глубин, где мысль свою утопленник сокрыл; Где, в свой окрасив цвет голубизны раздолье, И бред, и мерный ритм при свете дня вдали, Огромней наших лир, сильнее алкоголя, Таится горькое брожение любви. Я знаю рвущееся небо, и глубины, И смерчи, и бурун, я знаю ночи тьму, И зори трепетнее стаи голубиной, И то, что не дано увидеть никому. Я видел, как всплывал в мистическом дурмане Диск солнца, озарив застывших скал черты, Как, уподобившись актерам в древней драме, Метались толпы волн и разевали рты. Я грезил о ночах в снегу, о поцелуях, Поднявшихся к глазам морей из глубины, О вечно льющихся неповторимых струях, О пенье фосфора в плену голубизны. Я месяцами плыл за бурями, что схожи С истерикою стад коровьих, и ничуть Не думал, что нога Пречистой Девы может, Смиряя океан, ступить ему на грудь. Я направлял свой бег к немыслимым Флоридам, Где перемешаны цветы, глаза пантер, Поводья радуги, и чуждые обидам Подводные стада, и блеск небесных сфер. Болот раскинувшихся видел я броженье, Где в вершах тростника Левиафан гниет; Средь штиля мертвого могучих волн движенье, Потоком падающий в бездну небосвод. Ртуть солнца, ледники, костров небесных пламя! Заливы, чья вода становится темней, Когда, изъеденный свирепыми клопами, В них погружается клубок гигантских змей. Я детям показать хотел бы рыб поющих, И золотистых рыб, и трепетных дорад... Крылатость придавал мне ветер вездесущий, Баюкал пенистый, необозримый сад. Порой, уставшему от южных зон и снежных, Моря, чей тихий плач укачивал меня, Букеты мрака мне протягивали нежно, И, словно женщина, вновь оставался я. Почти как остров, на себе влачил я ссоры Птиц светлоглазых, болтовню их и помет. Сквозь путы хрупкие мои, сквозь их узоры Утопленники спать шли задом наперед. Итак, опутанный коричневою пряжей, Корабль, познавший хмель морской воды сполна, Я, чей шальной каркас потом не станут даже Суда ганзейские выуживать со дна; Свободный, весь в дыму, туманами одетый, Я, небо рушивший, как стены, где б нашлись Все эти лакомства, к которым льнут поэты,-- Лишайник солнечный, лазоревая слизь; Я, продолжавший путь, когда за мной вдогонку Эскорты черных рыб пускались из глубин, И загонял июль в пылавшую воронку Ультрамарин небес ударами дубин; Я, содрогавшийся, когда в болотной топи Ревела свадьба бегемотов, сея страх,-- Скиталец вечный, я тоскую по Европе, О парапетах ее древних и камнях. Архипелаги звезд я видел, видел земли, Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл... Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля, Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил? Но слишком много слез я пролил! Скорбны зори, Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна. Пусть мой взорвется киль! Пусть погружусь я в море! Любовью терпкою душа моя пьяна. Коль мне нужна вода Европы, то не волны Ее морей нужны, а лужа, где весной, Присев на корточки, ребенок, грусти полный, Пускает в плаванье кораблик хрупкий свой. Я больше не могу, о воды океана, Вслед за торговыми судами плыть опять, Со спесью вымпелов встречаться постоянно Иль мимо каторжны баркасов проплывать. Голова фавна Среди листвы зелено-золотой, Листвы, чей контур зыбок и где спящий Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи, Мелькает, и видны глаза и рот, Цветы грызет он белыми зубами, Сорвался смех с пурпурных губ, и вот Слышны его раскаты за ветвями. Когда же фавн, как белка, убежал, На листьях оставался смех дрожащий, И, снегирем напуган, чуть дрожал Зеленый поцелуй безмолвной чащи. 1871 Мистическое На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди изумрудных и металлических пастбищ. Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева -- чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же правого склона -- линия востока, линия движенья. И в то время, как полоса наверху картины образована из вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей человека, Цветущая кротость неба и звезд и всего остального опускается, словно корзина, напротив откоса,-- напротив лица моего,-- и образует благоуханную голубую бездну. Вокзальная площадь в Шарлевиле На площадь, где торчат газоны тут и там, В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку, Мещане местные несут по четвергам Свою завистливою глупость и одышку. Там полковый оркестр, расположась в саду, Наигрывает вальс, качая киверами, Не забывает франт держаться на виду, Прилип нотариус к брелокам с вензелями. Находка для рантье трубы фальшивый звук; Пришли чиновники и жирные их дамы В сопровожденье тех, кто нужен для услуг И чей любой волан имеет вид рекламы. Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях, С серьезным видом обсуждает договоры; Трость с набалдашником здесь попирает прах, И погружаются здесь в табакерку взоры. На стуле распластав свой ожиревший зад, Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом Из трубки тянет дым и, видно, очень рад: Хорош его табак (беспошлинный, по слухам). А за газонами слышны бродяг смешки; Тромбонов пение воспламеняет лица Желанием любви: солдаты-простаки Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься. Небрежно, как студент, одетый, я бреду Вслед за девчонками, под сень каштанов темных; Они смеются, взгляд мне бросив на ходу, Их быстрые глаза полны огней нескромных. Храня молчание, и я бросаю взгляд На белизну их шей, где вьется локон длинный, И проникает взгляд под легкий их наряд, С плеч переходит на божественные спины. Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь. Воображением воссоздано все тело... И пусть я в их глазах смешон и нехорош, Мои желания их раздевают смело. |
 Маски Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал, Меня, должно быть, ловко разыграли: Крючки носов и до ушей оскал — Как на венецианском карнавале! Вокруг меня смыкается кольцо, Меня хватают, вовлекают в пляску. Так-так, моё нормальное лицо Все, вероятно, приняли за маску. Петарды, конфетти... Но всё не так! И маски на меня глядят с укором, Они кричат, что я опять не в такт, Что наступаю на ноги партнёрам. Что делать мне — бежать, да поскорей? А может, вместе с ними веселиться?.. Надеюсь я — под масками зверей Бывают человеческие лица. Все в масках, в париках — все как один, Кто — сказочен, а кто — литературен... Сосед мой слева — грустный арлекин, Другой — палач, а каждый третий — дурень. Один — себя старался обелить, Другой — лицо скрывает от огласки, А кто — уже не в силах отличить Своё лицо от непременной маски. Я в хоровод вступаю, хохоча, И всё-таки мне неспокойно с ними: А вдруг кому-то маска палача Понравится — и он её не снимет? Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным; Что, если дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном?! За масками гоняюсь по пятам, Но ни одну не попрошу открыться: Что, если маски сброшены, а там — Всё те же полумаски-полулица? Как доброго лица не прозевать, Как честных отличить наверняка мне? Все научились маски надевать, Чтоб не разбить своё лицо о камни. Я в тайну масок всё-таки проник, Уверен я, что мой анализ точен, Что маски равнодушья у иных — Защита от плевков и от пощёчин. Владимир Семёнович Высоцкий (1970) Cкрытый текст - |
Моей подруге
Возможна ли дружба мужчины и женщины? У каждого свой ответ на этот вопрос.
Это моё личное отношение к другу другого пола, и оно именно такое!  Твоя улыбка так чиста, Глаза наполнены любовью. Ты так доступна и проста И беззащитна перед болью. В тебе так много теплоты, Ты будто соткана из света. В тебе так много доброты, В одежды юности одета. И разве нужно мне гадать, Ты - человек, какого круга. Тебе хотелось бы сказать В твоих чертах я вижу друга. Ты на пути своем надейся, Верь в счастье, радость и любовь. И в горе мыслями развейся, Что мир и свет вернутся вновь. А если скрутит жизнь так туго, Померкнет день, наступит ночь, Ты позови погромче, трубно, И друг придет тебе помочь. |
Поэт Геннадий Алесеев
Ленинградский Поэт Геннадий Иванович Алексеев
«Геннадий Алексеев создал ленинградскую школу верлибра, более близкую к разговорной речи, к мысленному диалогу с самим собой. Архитектор и художник, он сам оформлял свои книги стихов и прозы. Большая часть произведений поэта, в том числе и многие безусловно лучшие, до сих пор остаются недоступными как широкому читателю, так и специалистам… Значение творчества Г. Алексеева, как водится в России, стало очевидным после его смерти, хотя и сейчас об этом замечательном литераторе знает очень узкий круг специалистов и любителей поэзии…». Чудо обыденной речи
Споткнувшись о порог у входа в мир иной не чертыхайся.  Геннадий Иванович Алексеев родился 18 июня 1932 года в Ленинграде в семье военного. В 1956 году окончил Ленинградский инженерно-строительный институт по специальности «Архитектура». Стихи Алексеев начал писать в 1953 году. Несколько его сборников распространялись в самиздате в начале 1960-х годов. С 1962-го стихи Алексеева время от времени публиковались в ленинградских периодических изданиях. Как пишет Александр Житинский, компания Алексеева – андеграунд особого рода, отличный от андеграунда котельных и рок-тусовок: «Скажем так, респектабельный андеграунд, ибо за столом сидели кандидаты наук, искусствоведения, члены Союза писателей, зарабатывающие невеликие, но вполне сносные деньги своим профессиональным трудом. Сам Алексеев служил доцентом в Инженерно-строительном институте и читал курс "Всемирная история искусств". Андеграундом этих людей делало их нежелание продавать творчество. Они продавали только профессионализм. Скажем, литератор зарабатывал деньги литературным трудом, но как автор сценариев научно-популярного кино, большинство же его прозаических сочинений лежало в столе. Другой вовсе не печатался, но был профессиональным строителем или программистом. Но они не переставали делать попыток пробиться в мир признанной литературы, правда, не любой ценой, а их собратья в котельных были более последовательны и такие попытки прекратили, довольствуясь самиздатом». Алексеев известен также и как автор двух романов: «Зелёные берега» и «Конец света». Геннадий Алексеев скончался в Ленинграде в ночь с 9 на 10 марта 1987 года. В период с 2014 по 2019 годы издательство «Геликон Плюс» выпустило пятитомник Алексеева, куда вошли стихи последних лет и не изданная ранее поэзия.   Геннадий Алексеев соединил абсурдистский анекдот с верлибром, черный юмор с философией, фантасмагорию с дневниковой записью. «Главный эффект, производимый верлибром , – это чудо обыденной речи. Мы видим доселе не замечавшуюся нами пластику обыденных оборотов, их своеобразную гармоничность, и тем самым наше отношение к словам, к собственной ежедневной речи и сама эта речь углубляются», - Иосиф Бродский. Позвонили.
Я открыл дверь и увидел глазастого, лохматого, мокрого от дождя Демона. – Михаил Юрьевич Лермонтов здесь живет? – спросил он. – Нет, – сказал я, - вы ошиблись квартирой. – Простите! – сказал он и ушел, волоча по ступеням свои гигантские, черные, мокрые от дождя крылья. На лестнице запахло звездами. Шут Шут! Шут! Тут шут! Шута поймали! –«Пошути, шут! По шутовству соскучились! Посмеши, шут! По смеху стосковались! Тащите сюда всех царевен– несмеян! Тащите сюда всех зарёванных царевен! Шут! Шут! Шут!» А тот стоит весь бледный И губы у него трясутся. * * * Раздвинулись распались облака раскрылось небо вышел светлый ангел приблизился и что-то мне сказал – погромче! – попросил я – чуть погромче! – но он не повторил свои слова и удалился и снова сдвинулись сплотились облака закрылось небо что он сказал мне этот странный ангел? и почему он говорил так тихо – почти шепотом? Вариация на тему печали Печально я гляжу на настоящее хотя многие, глядя на него, просто умирают от смеха печально я гляжу в будущее хотя многие ждут его как манны небесной и на прошлое я поглядываю с печалью хотя многие поминают его только добром ишь какой печальный нашелся! – говорят обо мне многие – выкинуть его из настоящего! не пускать его в будущее! отнять у него все прошлое! пусть болтается вне времени и пространства! я слушаю и не обижаюсь: многим ведь печаль недоступна и они сердятся. Непрочная душа Бывают минуты, когда душа разрывается на клочки. Их собираешь, кое-как склеиваешь и ходишь с такой душой – ведь новую–то нигде не достанешь! Но снова нахлынут роковые минуты, и снова душа разлетится в клочья. И снова, сопя от усердия, склеиваешь свою непрочную душу. Так и живешь. Накатило Накатило, обдало, ударило, захлестнуло, перевернуло вверх тормашками, завертело, швырнуло в сторону, прокатилось над головой и умчалось. Стою, отряхиваюсь. Доволен – страшно. Редко накатывает. * * * Были Земля и небо, Были Человек и птица. Земля простиралась под небом И была хороша. Небо размещалось над землею И было бездонным. Человек стоял на земле И был с ружьем. А птица летала в небе И была счастлива. Человек, прицелясь Выстрелил в птицу. Птица камнем упала на землю. Земля покрылась Птичьими перьями. А небо от выстрела Раскололось пополам. Поди теперь докажи, что земля и так была Замусорена, Что небо издревле было С трещиной, Что человек не был слишком жесток, а птица была неосмотрительна! Попробуем склеить небо И воскресить птицу. Попытаемся обезоружить Человека И подмести всю землю. О, если бы это удалось! Ведь тогда До окончания веков В синем бездонном небе Летала бы белая Счастливая птица И на прибранной, чистой земле Стоял бы человек без ружья! 1982 г. Журнал «Аврора» * * * Необъяснимо, но ребенок так горько плачет у истока жизни. Непостижимо, но мужчина пренебрегает красотой созревшей жизни. Невероятно, но старик смеется радостно у жизни на краю. Началу знакомства с Поэтом меня сподвигнул Logry |
Давно люблю творчество Геннадия Алексеева.
Вот ещё пара томов  Он и художник был интересый   К слову, он и прозаик был романтичного толка, Прекрасный роман «Зеленые берега». |
27 октября Дeнь oceнниx миpaжeй
|
В ЧЕРТАХ ДРУГОГО САМИ МЫ
В нашей жизни так часто бывает: Испытав зло, обиду и гнев, Наше сердце глаза закрывает, Став холодным и враз очерствев. Неприемлем характер другого, У него лишь плохие черты. Но не видим себя мы самого, В тех чертах обитаем лишь мы! Мы не можем судить объективно, Червоточина сердце грызет. Разве можем мы знать, что активно Этот путь в никуда нас ведет. Как же трудно понять, испытать, Было больно тому, кто обидел. А поняв это - сердцем обиду унять И простить всех, кого ненавидел. * * * ВО МРАКЕ НОЧИ Во мраке ночи не грусти, Не тоскуй, не плачь. Мысль плохую отпусти, Пусть умчится вскачь. Вспомни милое лицо, Его рук объятия. Вот он вышел на крыльцо, Все, прервав занятия. Зацелует, закружит, Вновь в любви признается. И заботой окружит И с тобой останется На всю ночку до зари, На всю жизнь до края. Ты его лишь позови, Сомнений, не зная. |
Импрессионизм Константина Бальмонта
Рождается внезапная строка, За ней встает немедленно другая, Мелькает третья ей издалека, Четвертая смеется, набегая. И пятая, и после, и потом, Откуда, сколько, я и сам не знаю, Но я не размышляю над стихом И, право, никогда – не сочиняю. «Первые поэты, которых я читал, были народные песни,
Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин. Из всех стихов в мире я больше всего люблю «Горные вершины» Лермонтова (не Гёте, Лермонтова)»  Константин Бальмонт (1867-1942). Фото в коллекции Российского государственного архива кинофотодокументов, Красногорск Я насмерть поражен своим сознаньем, Я ранен в сердце разумом моим. Я неразрывен с этим мирозданьем, Я создал мир со всем его страданьем. Струя огонь, я гибну сам, как дым. И понимая всю обманность чувства, Игру теней, рожденных в мире мной, Я, как поэт, постигнувший искусство, Не восхищен своею глубиной. Я сознаю, что грех, и тьма во взоре, И топь болот, и синий небосклон – Есть только мысль, есть призрачное море, Я чувствую, что эта жизнь есть сон. Но, видя в жизни знак безбрежной воли, Создатель, я созданьем не любим. И, весь дрожа от нестерпимой боли, Живя у самого себя в неволе, Я ранен насмерть разумом моим. Символист Константин Бальмонт был для своих современников «вечной тревожной загадкой». Его последователи объединялись в «бальмонтовские» кружки, подражали его литературному стилю и даже внешности. Свои стихи ему посвящали многие современники — Марина Цветаева и Максимилиан Волошин, Игорь Северянин и Илья Эренбург. «У Бальмонта много красивых подробностей, успешно выхваченных из мира природы, но нужно сосредоточивать свое внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим мотыльком, никак не нужно торопить свое чувство мыслью, а надо довериться бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и сопоставления, и потом внезапно все это расцветает, как расцветает цветок после долгой невидной поры накопления своих сил», - писатель Владимиром Короленко. Близким другом поэта в 1890-е годы была Мирра Лохвицкая, которую называли «русской Сафо». Познакомились они, скорее всего, в 1895 году в Крыму. «Спящий лебедь»
Земная жизнь моя — звенящий, Невнятный шорох камыша, Им убаюкан лебедь спящий, Моя тревожная душа. Вдали мелькают торопливо В исканьях жадных корабли, Спокойно в заросли залива, Где дышит грусть, как гнет земли. Но звук, из трепета рожденный, Скользнет в шуршанье камыша, И дрогнет лебедь пробужденный, Моя бессмертная душа, И понесется в мир свободы, Где вторят волнам вздохи бурь, Где в переменчивые воды Глядится вечная лазурь. Мирра Лохвицкая (1896) «Белый лебедь» Белый лебедь, лебедь чистый, Сны твои всегда безмолвны, Безмятежно-серебристый, Ты скользишь, рождая волны. Под тобою — глубь немая, Без привета, без ответа, Но скользишь ты, утопая В бездне воздуха и света. Над тобой — Эфир бездонный С яркой Утренней Звездою. Ты скользишь, преображенный Отраженной красотою. Символ нежности бесстрастной, Недосказанной, несмелой, Призрак женственно-прекрасный Лебедь чистый, лебедь белый! Константин Бальмонт (1897) Почти десятилетие Лохвицкая и Бальмонт вели поэтический диалог, который часто называют «романом в стихах». В творчестве двух поэтов были популярны стихотворения, которые перекликались — без прямого упоминания адресата — по форме или содержанию. Порой смысл нескольких стихов становился ясен лишь при их сопоставлении. В середине 1890-х годов Максим Горький интересовался литературными опытами символистов. В этот период началось его заочное общение с Константином Бальмонтом: в 1900–1901 годах они оба публиковались в журнале «Жизнь». Бальмонт посвятил Горькому несколько стихотворений, писал о его творчестве в своих статьях о русской литературе. Лично писатели познакомились в ноябре 1901 года. В это время Бальмонта снова выслали из Петербурга — за участие в демонстрации и написанное им стихотворение «Маленький султан», в котором содержалась критика на политику Николая II. Поэт поехал в Крым к Максиму Горькому. Вместе они побывали в гостях у Льва Толстого в Гаспре. В письме редактору «Жизни» Владимиру Поссе Горький написал о знакомстве: «Познакомился с Бальмонтом. Дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник!» Горький! Ты пришел со дна,
Но душою возмущенной любишь нежное, утонченное. В нашей жизни — скорбь одна: Мы возжаждали величья, видя бледное кругом, незаконченное Константин Бальмонт. «Горькому» С 1905 года Константин Бальмонт активно участвовал в политической жизни страны, сотрудничал с антиправительственными изданиями. Через год он, опасаясь ареста, эмигрировал во Францию. В этот период Бальмонт много путешествовал и писал, выпустил книгу «Песни мстителя». Поэт вернулся в Россию в 1913 году, когда была объявлена амнистия в честь 300-летия дома Романовых. Октябрьскую революцию 1917 года поэт не принял, в книге «Революционер я или нет?» (1918) он рассуждал о том, что поэт должен быть вне партий, однако выражал негативное отношение к большевикам. В 1920 году, когда поэт с женой и дочерью Миррой переехал в Москву, он написал несколько стихотворений, посвященных молодому Союзу. Это позволило выехать за рубеж, якобы в творческую командировку, но семья в СССР не вернулась. В это время отношения с Максимом Горьким выходят на новый виток: Горький пишет письмо Ромену Роллану, в котором осуждает Бальмонта за псевдореволюционные стихи, эмиграцию и осложнившееся положение тех поэтов, которые также хотели выехать за границу. На это поэт отвечает статьей «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький», которую опубликовали в рижской газете «Сегодня». Максим Горький В 1926 году Константин Бальмонт знакомится в эмиграции с Иваном Шмелевым. «Если бы мне сказали лет тридцать тому назад, что придет день, когда я буду приветствовать Бальмонта как друга и собрата, я ни за что бы не поверил. В те времена нас, прозаиков, и их, поэтов-символистов, разделяли необозримые пространства», — вспоминал о знакомстве писатель. Их объединила схожесть политических взглядов и литературных вкусов. Оба любили читать Сергея Аксакова, Николая Гоголя, Федора Достоевского. «Более всего я люблю Ив. Серг. Шмелева. Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. <…> Шмелев, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних». Константин Бальмонт и Иван Шмелев участвовали во многих литературных кампаниях первой трети ХХ века: проводили вечера и собрания, готовили обращения и протесты. Бальмонт поддерживал писателя во многих его начинаниях и даже рассорился с редакцией «Последних новостей», опубликовавших пренебрежительный отзыв о романе Шмелева «История любви». В 1936 году поэт с женой перебираются в Нуази-ле-Гран под Парижем. Бальмонт много путешествует по Европе. Общение с Иваном Шмелевым постепенно сходит на нет. Во время оккупации Парижа немецкими войсками писатель жил в городе и даже печатался здесь же, однако с Бальмонтом они не виделись. Поэт более не покидал Нуази-ле-Гран и умер здесь в 1942 году. Лунный свет, сонет (Дебюсси)  Когда луна сверкнет во мгле ночной Своим серпом, блистательным и нежным, Моя душа стремится в мир иной, Пленяясь всем далеким, всем безбрежным. К лесам, к горам, к вершинам белоснежным Я мчусь в мечтах; как будто дух больной, Я бодрствую над миром безмятежным, И сладко плачу, и дышу – луной. Впиваю это бледное сиянье, Как эльф, качаюсь в сетке из лучей, Я слушаю, как говорит молчанье, Людей родных мне далеко страданье, Чужда мне вся земля с борьбой своей, Я – облачко, я – ветерка дыханье. 1894 Лебедь  Заводь спит. Молчит вода зеркальная. Только там, где дремлют камыши, Чья-то песня слышится, печальная, Как последний вздох души. Это плачет лебедь умирающий, Он с своим прошедшим говорит, А на небе вечер догорающий И горит и не горит. Отчего так грустны эти жалобы? Отчего так бьется эта грудь? В этот миг душа его желала бы Невозвратное вернуть. Все, чем жил с тревогой, с наслаждением, Все, на что надеялась любовь, Проскользнуло быстрым сновидением, Никогда не вспыхнет вновь. Все, на чем печать непоправимого, Белый лебедь в этой песне слил, Точно он у озера родимого О прощении молил. И когда блеснули звезды дальние, И когда туман вставал в глуши, Лебедь пел все тише, все печальнее, И шептались камыши. Не живой он пел, а умирающий, Оттого он пел в предсмертный час, Что пред смертью, вечной, примиряющей, Видел правду в первый раз. Челн томленья  Вечер. Взморье. Вздохи ветра. Величавый возглас волн. Близко буря. В берег бьется Чуждый чарам черный челн. Чуждый чистым чарам счастья, Челн томленья, челн тревог, Бросил берег, бьется с бурей, Ищет светлых снов чертог. Мчится взморьем, мчится морем, Отдаваясь воле волн. Месяц матовый взирает, Месяц горькой грусти полн. Умер вечер. Ночь чернеет. Ропщет море. Мрак растет. Челн томленья тьмой охвачен. Буря воет в бездне вод. Я буду ждать  Я буду ждать тебя мучительно, Я буду ждать тебя года, Ты манишь сладко-исключительно, Ты обещаешь навсегда. Ты вся – безмолвие несчастия, Случайный свет во мгле земной, Неизъясненность сладострастия, Еще непознанного мной. Своей усмешкой вечно-кроткою, Лицом, всегда склоненным ниц, Своей неровною походкою Крылатых, но не ходких птиц, Ты будишь чувства тайно-спящие, – И знаю, не затмит слеза Твои куда-то прочь глядящие, Твои неверные глаза. Не знаю, хочешь ли ты радости, Уста к устам, прильнуть ко мне, Но я не знаю высшей сладости, Как быть с тобой наедине. Не знаю, смерть ли ты нежданная Иль нерождённая звезда, Но буду ждать тебя, желанная, Я буду ждать тебя всегда. Я ненавижу человечество…  Я ненавижу человечество, Я от него бегу, спеша. Мое единое отечество – Моя пустынная душа. С людьми скучаю до чрезмерности, Одно и то же вижу в них. Желаю случая, неверности, Влюблен в движение и в стих. О, как люблю, люблю случайности, Внезапно взятый поцелуй, И весь восторг – до сладкой крайности, И стих, в котором пенье струй. |
 Есть мера вещи и терзаний И злу есть мера и добру Есть мера тяжких испытаний И снам, ушедшим поутру. Есть мера боли и страданий Везенью мера и слезам И возвращению преданий Назад по собственным следам. Есть у горя мера - чаша Есть мера горькому стыду И эта мера совесть наша Она как дамба на пруду. Обману, злому наговору, Утрате тяжкой и беде Есть мера славе и позору Во всём есть мера и везде И лишь любовь не знает меры Начала нет ей, нет конца В том есть Иисус всегда примером Агнец тернового венца. |
Жалко тратить время на разлуку,
Хоть и польза в ней, конечно, есть. Чтеньем книжек убиваешь скуку, Приготовишь что-нибудь поесть. Только чтенье мало развлекает, И неаппетитна вся еда, Потому что сердце понимает, Что разлука для него — беда. И оно тоскливо в грудь стучится, Не давая думать ни о чем. Не пойдешь ведь от тоски лечиться. Врач не нужен, он здесь ни при чем. Нужен тот, о ком так сердце ноет, В ком течет твоя родная кровь. Иногда нам разлучаться стоит, Чтоб настроить сердце на любовь. @ Сергей Колтаков Cкрытый текст - |
Георгий Иванов русский Поэт
Перед тем, как умереть,
Надо же глаза закрыть. Перед тем, как замолчать, Надо же поговорить. Звёзды разбивают лёд, Призраки встают со дна – Слишком быстро настает Слишком нежная весна. И касаясь торжества, Превращаясь в торжество, Рассыпаются слова И не значат ничего. Георгий Иванов: проклятый поэт русской эмиграции
 Георгий Владимирович Иванов (10 ноября 1894 – 26 августа 1958) – русский поэт, прозаик и критик, представитель русской эмигрантской поэзии. Родился в имении Пуке-Барще Сядской волости Тельшевского уезда Ковенской губернии (ныне территория Литвы) в дворянской семье. В 1907 году переехал в Петербург, чтобы обучаться в кадетском корпусе, но спустя четыре года был оттуда уволен: военная карьера тяготила юношу. В 1912 году выпустил сборник стихов «Отплытие на о. Цитеру» и получил первую известность в литературных кругах. В разное время был участником «Академии Эгопоэзии» и всех трех формаций «Цеха поэтов» (последний «Цех» даже возглавил после смерти Николая Гумилёва). С 1915 по 1918 годы был женат на французской танцовщице Габриэле Тернизьен. Во втором браке с поэтессой Ириной Одоевцевой состоял до самой смерти. После революции переехал в Германию, а затем во Францию, где продолжил писать стихи, прозу и публицистику, активно публиковался в журналах. Умер в 1958 году в пансионате для пожилых людей (у Иванова не было собственного жилья) во французском курортном городке Йер, там и похоронен. Много писал даже в последние годы жизни. К поэтам первой волны эмиграции относят авторов, которые покинули Россию в период с 1917 по 1939 годы и продолжили свой литературный путь в других странах – как правило, в крупных культурных центрах Европы: Париже, Берлине, Праге. Георгий Иванов, эмигрировавший в 1922 году, не только относится к этой группе, но и является одним из самых значительных ее представителей. «Первым поэтом» называл его, например, известный критик Юрий Терапиано, такого же мнения была поэтесса Зинаида Гиппиус, а Георгий Адамович и вовсе считал его «единственным поэтом» в эмиграции. В период повышенного внимания к эмигрантской поэзии, когда на одном поле работали и конкурировали такие авторы, как Владислав Ходасевич, Владимир Набоков, Константин Бальмонт, Борис Поплавский, Игорь Северянин, Саша Чёрный и прочие, именно стихи Иванова пользовались самой большой популярностью и у простых читателей, и у профессиональных. Его книги продавались в рекордные сроки и большими тиражами, распространялись далеко за пределы Франции, признавались важным событием в русской поэзии в целом. В ветвях олеандровых трель соловья. Калитка захлопнулась с жалобным стуком. Луна закатилась за тучи. А я Кончаю земное хожденье по мукам, Хожденье по мукам, что видел во сне – С изгнаньем, любовью к тебе и грехами. Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами. Мелодия становится цветком Мелодия становится цветком, Он распускается и осыпается, Он делается ветром и песком, Летящим на огонь весенним мотыльком, Ветвями ивы в воду опускается… Проходит тысяча мгновенных лет И перевоплощается мелодия В тяжелый взгляд, в сиянье эполет, В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие" В корнета гвардии — о, почему бы нет?.. Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу. — Как далеко до завтрашнего дня!.. И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня. Мне больше не страшно Мне больше не страшно. Мне томно. Я медленно в пропасть лечу И вашей России не помню И помнить ее не хочу. И не отзываются дрожью Банальной и сладкой тоски Поля с колосящейся рожью, Березки, дымки, огоньки… Глядит печаль огромными глазами Глядит печаль огромными глазами На золото осенних тополей, На первый треугольник журавлей, И взмахивает слабыми крылами. Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай? Трубит рожок, и почтальон румяный, Вскочив в повозку, говорит: «Прощай», А на террасе разливают чай И вот струю крутого кипятка Последний луч позолотил слегка. Я разленился. Я могу часами Следить за перелетом ветерка И проплывающие облака Воображать большими парусами. Скользит галера. Золотой грифон Колеблется, на запад устремлен… А школьница любовь твердит прилежно Урок. Увы — лишь в повтореньи он! Но в этот час, когда со всех сторон В большие неуклюжие стаканы. Осенние листы шуршат так нежно И встреча С вами дальше, чем Китай, О, грусть, влюбленная, не улетай! |
У Георгия Иванова и очень интересная
мемуарная проза.   |
265 лет со дня рождения Иоганна Фридриха Шиллера
10 ноября – 265 лет со дня рождения Иоганна Фридриха Шиллера (1759-1805),
немецкого поэта, драматурга, теоретика искусства.  Наряду с Г. Лессингом и И. В. Гете Иоганн Фридрих Шиллер стал основоположником немецкой классической литературы нового времени. Среди произведений Шиллера – стихотворения, оды, баллады, пьесы, публицистика, статьи и книги на исторические темы и темы эстетики. Его перу принадлежат трагедии «Разбойники», «Валленштейн», драмы «Коварство и любовь», «Дон Карлос», «Вильгельм Телль», романтическая трагедия «Орлеанская дева». Известнейшие баллады Шиллера «Кубок», «Перчатка», «Поликратов перстень» и «Ивиковы журавли» стали знакомы российским читателям в переводах В. А. Жуковского. Мировую известность приобрела его «Ода к радости», которую положил на музыку и включил в свою Девятую симфонию Людвиг ван Бетховен. Высоко ценили творчество немецкого драматурга И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский. Выходец из далеко не самой богатой семьи, живущей в глубоко провинциальном немецком герцогстве, Как бедствующий лекарь, Шиллер превратился в самого популярного автора Европы во всех жанрах, за которые брался, — от мещанской драмы до баллад про средневековых королей. По сути, он стал одним из первых литераторов, зарабатывавших на жизнь исключительно творчеством.  Высшая школа Карла в Штутгарте (действует до сих пор), в которой учился Фридрих Шиллер. Цветная гравюра по рисунку Карла Филиппа Конца, XVIII век. Шиллер переехал в самый центр культурной жизни немецких земель — крохотный городок Веймар. В конце XVIII века Германия представляла собой лоскутное одеяло из мелких государств, лишь номинально объединенных под управлением императора, и культурная жизнь сильно зависела от благожелательности отдельных князей-покровителей. Правители Веймара, отнюдь не самое богатое и влиятельное семейство в Европе, активно приглашали в свои земли знаменитых писателей и ученых: например, автора нашумевшего «Вертера» Иоганна Вольфганга Гёте, историка и богослова Иоганна Готфрида Гердера, язвительного остроумца Кристофа Мартина Виланда. Надо сказать, вложения полностью себя оправдали: Веймар и сейчас привлекает толпы туристов, готовых смотреть на домик, в котором создавался «Фауст». Поначалу Шиллер получил всего лишь неоплачиваемую должность профессора истории при местном университете. Лекции его, впрочем, пользовались у студентов неизменной популярностью, а кроме того, он получил доступ к университетской библиотеке. Произведения Шиллера
После публикации «Разбойников», из-под пера Шиллера вышло собрание стихотворений «Антология на 1782 год». В скором времени он издал трагедию «Коварство и любовь». В этот период биографии поэт испытывал материальные трудности, по причине чего он согласился за весьма скромный гонорар напечатать драму «Заговор Фиеско в Генуе». В середине 1790-х годов Шиллер написал философское произведение «Письма об эстетическом воспитании человека», а также опубликовал баллады «Ивиковы журавли», «Поликратов перстень» и «Дайвер». Наибольшую известность Фридриху Шиллеру принесли следующие произведения: «Валленштейн» (трилогия); «Мария Стюарт»; «Орлеанская дева»; «Ода к радости»; «Вильгельм Телль».  Фото авторское Коварство и любовь - "Миллер (печально и строго). Я думал, моя Луиза оставила это имя там, в церкви. - Луиза (пристально посмотрев на него). Я понимаю вас, отец, чувствую, как вы вонзаете нож в мою совесть, но уже поздно… Прежнего благочестия нет во мне больше, отец. Небо и Фердинанд раздирают на части мое израненное сердце, и я боюсь… боюсь… (После некоторого молчания.) Нет, нет, папа! Когда мы, любуясь картиной, забываем о художнике, то для него это лучшая похвала. Когда от восторга перед совершеннейшим творением создателя я перестаю думать о нем самом, то разве это не приятно богу, отец? Разбойники Франц, - Полюбуйтесь же на сыновние чувства вашего любимца! Он душит вас вашим же отеческим снисхождением, убивает вас вашей же любовью. Он подкупил ваше отчее сердце, чтобы оно отказалось служить вам. Не станет вас — и он хозяин ваших земель, властелин своих страстей! Плотина рухнула, и поток его вожделений мчится, не встречая препон. Поставьте себя на его место! Как часто должен он призывать смерть на своего отца, на своего брата, безжалостно преграждающих дорогу его распутству. И это — любовь за любовь? И это — сыновняя благодарность за отцовскую кротость, когда мгновенному приливу похоти он жертвует десятью годами вашей жизни, когда, обуреваемый сладострастием, он ставит на карту славу своих предков, не запятнанную на протяжении семи столетий? И его вы называете сыном? Отвечайте! Его — своим сыном? Старик Моор, - Безжалостное дитя! Ах, но все же мое дитя! *** В. А. Жуковский. Ивиковы журавли («На Посидонов пир веселый...») |
Павел Григорьевич Антокольский
Я запомнил свеченье течений глубинных,
Пляску молний, сплетенную, как решето, Вечера — восхитительней стай голубиных, И такое, чего не запомнил никто. Я узнал, как в отливах таинственной меди Меркнет день и расплавленный запад лилов, Как, подобно развязкам античных трагедий, Потрясает раскат океанских валов.  Павел Григорьевич Антокольский ( 1896, Санкт-Петербург — 9 октября 1978, Москва) — русский советский писатель, поэт, переводчик, критик, теоретик литературы, театральный деятель. диссидент и эмигрант. Родился Павел Григорьевич в Петербурге в еврейской семье помощника присяжного поверенного (адвоката). Главным увлечением детства было рисование акварелью и цветными карандашами. В 1904 году семья переехала в Москву, где будущий поэт начал обучение в частной гимназии. В раннем детстве Антокольский стал свидетелем революции 1905 года, видел баррикады и бои между восставшими рабочими и солдатами. Это, конечно, не могло не оставить глубокого следа в памяти ребенка. Писать Павел Антокольский начал рано. Чудом уцелела тоненькая тетрадочка – гимназический литературный альманах «Призыв», датированный 1913 годом, – и в ней находим самые первые и робкие пробы его пера под псевдонимом Поплавский: переводы стихов Гуго фон Гофмансталя и Райнера Рильке. Он учился в хорошей гимназии, где творчество учеников поощрялось. Особенно хорошо было поставлено обучение родному и иностранным языкам, а организованный в гимназии театр считался едва ли не лучшим ученическим театром Москвы.Именно в гимназические годы берут свое начало оба профессиональных увлечения П.Г. Антокольского – литературой, в том числе литературным переводом, и театром. Многие его однокашники писали. Писал и он от случая к случаю и поначалу, видимо, не придавая этой деятельности большого значения. После окончания гимназии в 1914 году он решил продолжить обучение и пойти по стопам своего отца. Поэтому через год, Павел поступил на юридический факультет знаменитого Московского университета. Однако он так и не стал юристом. С началом следующей революции – революции 1917 года – уже взрослый Антокольский увлекся занятиями в Студенческой драматической студии под руководством Е.Вахтангова и почувствовал, что его призвание - творчество. Для этой студии он написал три пьесы, среди них «Кукла Инфанты» и «Обручение во сне» (1917-1918гг.). Есть много на земле занятий и профессий,
В 1918 году поэт странствовал с бригадой актеров по фронтовым дорогам Западного фронта, затем служил в разных московских театрах. В 1920 году он стал частым гостем «Кафе поэтов» на улице Тверской, где повстречался с В.Брюсовым, по достоинству оценившим его стихи и напечатавшим их в альманахе «Художественное слово», вышедшем в 1921 году. В следующем году вышел сборник, в который поэт включил свои строки о Павле:Есть много ангелов, архангелов, чертей, Поющих петухом, кричащих о Прогрессе, Лохматых стариков и стриженых детей. Есть много ярмарок и сотни колоколен, И тысяча разлук и груды всяких бед – Так отчего же ты сегодня недоволен? Чего же здесь ещё не понял ты, поэт? Какой тебе звезды? Вокруг, вверху кипенье Безмерной глубины. И по утрам светло. Терпенье до конца – терпенье и терпенье. Есть у тебя вино, душа и ремесло. (1915 год.) Величанный в литургиях голосистыми попами,
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург, По мостам, столетьям, верстам мчится в прошлое, как в память, И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург. Самодержец Всероссийский... Что в нем жгло? Какой державе Сей привиделся курносый и картавый самодур? Или скифские метели, как им приказал Державин, Шли почетным караулом вкруг богоподобных дур? Или, как звездой Мальтийской, он самой судьбой отравлен? Или каркающий голос сорван только на плацу? Или взор остервенелый перекошен в смертной травле? Или пудреные букли расплясались по лицу? О, еще не все разбито! Бьет судьбу иная карта! Встанет на дыбы Европа ревом полковых музык! О, еще не все известно, почему под вьюгой марта Он Империи и Смерти синий высунул язык! В 30-х годах развернулась бурная переводческая и литературно - педагогическая деятельность П.Антокольского. Выходят его книги стихов «Большие расстояния», «Пушкинский год», поэма «Кощей».С началом Великой Отечественной войны писатель работал фронтовым корреспондентом и руководил труппой фронтового театра - такие труппы в годы войны поднимали дух советских бойцов. Пожалуй, наиболее полно творчество П.Г.Антокольского представлено в вышедших в 1950-1970-е гг. книгах «Мастерская», «Высокое напряжение», «Четвертое измерение», «Время», «Конец века» и другие. В творческое наследие писателя входят книги статей и воспоминаний, такие как «Поэты и время» (1957г.), а также «Пути поэтов» (1965г.), «Сказки времени», (1971г.). Он переводил на русский язык произведения французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Среди переводов - повесть Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти», романтическая драма «Король забавляется» того же автора. Павел Григорьевич Антокольский прожил долгую и насыщенную жизнь и скончался в Москве, в 1978 году. Жизнь П.Г. Антокольского совпала с бурной эпохой в жизни страны – эпохой, вместившей и большие надежды, и большой страх, и большие потери, и большое искусство. Всё это пришлось пережить и ему, всему он был сопричастен. Единственный сын погиб в бою, погиб от рук фашистских захватчиков. В память о Володе Антокольский написал поэму «Сын», ставшую реквиемом по всем погибшим. Прощай, моё солнце. Прощай, моя совесть. Прощай, моя молодость, милый сыночек. Пусть этим прощаньем окончится повесть О самой глухой из глухих одиночек. Ты в ней остаёшься. Один. Отрешённый От света и воздуха. В муке последней, Никем не рассказанный. Не воскрешённый. На веки веков восемнадцатилетний. О, как далеки между нами дороги, Идущие через столетья и через Прибрежные те травяные отроги, Где сломанный череп пылится, ощерясь. Прощай. Поезда не приходят оттуда. Прощай. Самолёты туда не летают. Прощай. Никакого не сбудется чуда. А сны только снятся нам. Снятся и тают. Мне снится, что ты ещё малый ребёнок, И счастлив, и ножками топчешь босыми Ту землю, где столько лежит погребённых. |
Поэзия – тайна соединившихся слов
Её любили поэты
 Софья Сергеевна Шамардина родилась в 1894 году в Несвиже, где в то время акцизным чиновником служил ее отец — бывший армейский офицер. Сергей Иванович Шамардин происходил из сибирских татар, однако его дочь в партийной анкете, которую заполняла в 1924 году, напротив графы «национальность» обозначила «белоруска». В начале ХХ века семья Шамардиных переехала в Минск, где прошла юность Софьи. В 1913 году 18-летняя гимназистка Шамардина удивила своей экстравагантностью писателя Федора Сологуба, который в один из мартовских вечеров вместе с Игорем Северяниным давал концерт в Гостином дворе в Минске. После концерта юная поклонница поэзии пробралась за кулисы и, переполненная чувствами, поцеловала Сологуба. После окончания в 1913 году Минской женской гимназии Софья Шамардина отправилась на учебу на Бестужевские курсы в Петербург. Стремясь помочь адаптироваться ей в столице, родители девушки обратились к молодому петербургскому литературному критику и журналисту Корнею Чуковскому, которого знали по его предварительным приездам в Минск к своему другу — хирургу Якову Шабаду. Чуковский познакомил молодую девушку с поэтами-футуристами — братьями Бурлюками, Велимиром Хлебниковым, Вадимом Баяном. Вскоре она снова встретила своего Минского знакомого Северянина. Осенью 1913 года в медицинском институте она впервые увидела Владимира Маяковского, который после лекции Чуковского о футуристах читал собственные стихи. В тот же вечер в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака» с помощью того же Чуковского произошло знакомство Шамардиной с Маяковским, которое сразу же превратилось в любовь. Поэт ласково называл девятнадцатилетнюю девушку «Сонкой», «сестрой», а вскоре она стала одним из персонажей написанной в том же 1913 году трагедии «Владимир Маяковский»: «Что же, — значит, ничто любовь? У меня есть Сонечка сестра!» Имя возлюбленной поэт несколько раз использовал в первом варианте рукописи поэмы «Облако в штанах». Тем не менее воспетая в произведениях любовь не стала счастливым. Шамардина была толстовкой, не употребляла мяса и считала, что между мужчиной и женщиной должны быть братские и сестринские отношения. «Я хотела быть его сестрой, но и потерять Маяковского не хотела». Из-за этого в отношениях с поэтом, который жаждал ее как женщину, по словам самой Шамардиной, «было много тяжелого, ненужного, что омрачило нашу дружбу». Толстовство не мешало Бестужевке открыто демонстрировать на публике свои отношения с поэтом, например, при встрече обмениваться с ним поцелуями. Юная Шамардина из-за любви к поэту забросила учебу на Бестужевских курсах. Из-за открытой связи с ним «Сонку» «попросила» хозяйка квартиры, которую она снимала на Васильевском острове. Вскоре их вместе с Маяковским утром в отеле застал на «месте преступления» минский священник, который, конечно, рассказал родителям девушки о ее петербургских приключениях. Наконец «Сонка» вынуждена была избавиться от нежеланной беременности. Летом 1914 года Шамардина встретилась с Маяковским в Москве, где они окончательно поставили в романтических отношениях все точки над «i» и решили, что будут друзьями. Тем не менее чувства сохранялись в их отношениях и впредь. Об этом свидетельствует «письмо-секретка» (сложенный втрое листок бумаги), который был случайно обнаружен в 1990-е годы в Доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке в Москве, где в 1915 году жил поэт. На лестничной площадке между первым и вторым этажами там стояло зеркало. В 1990-е годы оно лопнуло, и за ним в нише было найдено много старых писем и открыток. В одном письме-секретке было написано: Люблю зеркало, Хочу сегодня быть красивой. Я очень люблю тебя Владимир Маяковский. Стихи твои и тебя. Как хорошо знать себя счастливой. Но глаза у меня тусклые уже два дня. Иду целовать очень алые губы. Я хорошая? Да? Я буду думать про тебя. Я хочу, чтобы всегда ты радовался, Когда я прихожу к тебе. Сонка. В начале 1914 года девушка, после непродолжительного пребывания в Минске, отправляется с группой футуристов с концертами на юг страны. Там завязываются их романтические отношения с Северяниным, о которых поэт в 1923 году в стихотворении «Владимиру Маяковскому» напишет: Володя, помнишь горы Крыма И скукой скорченную Керчь? Ещё, Володя, помнишь Соньку Почти мою, совсем твою. Такую шалую девчонку, Такую нежную змею... В 1923 году в автобиографической поэме «Колокола собора чувств», фактически посвященной любви Северянина к Шамардиной, поэт так напишет о петербургских и минских встречах со своей музой: «Звонок. Шаги. Стук в дверь. «Войдите!» — И входит девушка. Вуаль Подняв, очей своих эмаль Вливает мне в глаза, и нити Зеленобронзовых волос Капризно тянутся из кос. Передает букет гвоздики Мне в руки, молча и бледна, Ее глаза смелы и дики: «Я Сонечка Амардина». — Я вспомнил Минск, концерт, эстраду, Аплодисментов плёский гул, И, смутную познав отраду, Я нежно на нее взглянул. «Вы помните?» — «О да, я помню...» «И Вы хотите?» — «Да, хочу...» И мы в любовь, как в грёзоломню, Летим, подвластные лучу...». Вскоре после начала Первой мировой войны Шамардина бросает учебу и направляется милосердной сестрой на фронт, где попадает в военный госпиталь под Люблином. Все изменила Февральская революция. Вскоре после возвращения в Минск Софья поступает на службу в только созданную вместо упраздненной полиции городскую милицию, которую возглавлял Михаил Фрунзе. Служба в минской милиции оставляла немного свободного времени, которое Шамардино посвящала поэзии. Так, она была частым гостем на собраниях группы минских молодых поэтов под названием «марсельские матросы», где обычно читала стихи Маяковского. В конце лета Шамардина направляется в Тюмень, где работает на технической работе в земстве, а также местной кооперации. В 1919 году она вступает в РКП(б), после чего определенное время работает в коллегии Чрезвычайной комиссии в Тобольске. В 1920 году ее переводят на партийную работу в Красноярск. Окончание советско-польской войны позволило Шамардиной вернуться в Минск, где на улице Широкой (сегодня ул. Куйбышева) в доме № 28 по-прежнему жили ее мать, брат и сестра Мария с племянницей. Сразу же после возвращения в город юности молодая коммунистка бросается в омут строительства новой жизни. Она занимает должности в Народном комиссариате просвещения, Народном комиссариате юстиции. Но в наибольшей степени Шамардину увлекала деятельность в отделе по работе среди женщин при ЦК КП(б)Б. Как лидер женского движения в республике она познакомилась с наркомом военных и внутренних дел БССР Иосифом Адамовичем. «Зоська» и «Юзик» зажили вместе сообразно законам революционного времени, без регистрации брака и свадьбы. В квартире, куда привезли Шамардину, вместе с Кнориным и Адамовичем жили две младшие сестры Адамовича, принявшие ее «искренне, без ревности». В 1922 году поступила на заочное отделение 1-го Московского государственного университета. Во время сдачи экзаменов снова проходят ее встречи с Маяковским в Москве. Поэт смеялся: «Сонка — партийный работник!» В начале 1920-х годов она знакомится с Якубом Коласом. Поэт любил посещать музыкальные вечеринки у профессора БГУ Беркенгейма, который жил в одном доме с Шамардиными на улице Широкой. Там пела Лариса Александровская, играл скрипач Бессмертный. Колас вместе с Купалой бывал в гостях у Шамардиной и Адамовича в их квартире во втором доме Советов. Во время этих визитов «были шутки и серьезные разговоры». Вскоре после того как в 1924 году Адамовича назначили председателем СНК БССР, Шамардина также пошла на повышение и заняла пост председателя Главполитосветы — влиятельной структуры в составе Наркомпроса БССР, которая отвечала за коммунистическое воспитание трудящихся. Таким образом, волею судьбы молодая пара заняла в БССР те же должности, которые занимали в Москве Ленин и Крупская. Шамардина и одеваться начала «под Крупскую». Маяковский во время одной из встреч в Москве даже сказал ей: «Вот бы тебя одеть!» На что она пошутила: «Плохи мои дела: раньше ты старался раздеть меня, а теперь одеть». Среди тысяч людей, чьи судьбы сломал кровавый 1937 год, оказались Адамович и Шамардина. Публично обвиняемый на районной партийной конференции по связям с троцкистами, в том числе с Радеком, 22 апреля 1937 года Адамович застрелился. В ноябре 1937 году московские чекисты арестовали Шамардину. Решением лицом совещания при НКВД СССР от 22 декабря 1937 года Шамардина за «контрреволюционную деятельность» получила 10 лет лагерей. Этот срок она отбыла на севере Архангельской области. В мае 1949 года Особое совещание приговорило «повторницу» к спецпоселению. Высылку она отбывала в Красноярском крае в городе Игарка. 15 июля 1955 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила оба постановления Особого совещания в отношении Шамардиной. Ее уголовные дела были прекращены за отсутствием состава преступления. Одним из первых, кто поддержал женщину после освобождения, был Якуб Колас. Он сразу же ответил на письмо, где она сообщала о своей реабилитации. После 17 лет заключения Шамардина получила небольшую комнату в московской коммуналке в Большом Харитоньевском переулке. Писала в ней стихи, поэмы, воспоминания, оставаясь искренней большевичкой. На склоне лет с помощью Лили Брик она получила место в пансионате старых большевиков под Москвой в Переделкино, где и умерла в 1980-м, на 86-м году своей долгой жизни. |
Зинаида Гиппиус
Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю… Я все уединенное, Неявное люблю. Я — раб моих таинственных, Необычайных снов… Но для речей единственных Не знаю здешних слов… 1896 г. 155 лет со дня рождения русской поэтессы,
писательницы, драматурга, критика Зинаиды Гиппиус  Не нужно мне дворцов, благоуханных роз И чуждых берегов, и моря, и простора! Я жажду долгого, мерцающего взора. Простых и тихих слов, простых и теплых слез. — Немного ласки и участья. Одной улыбки милых глаз. Немного сумрака в глубоко мирный час И капли, только капли счастья!.. Зинаида Гиппиус (1869-1945) родилась в городе Белёве в дворянской семье немецкого происхождения. Её отец был известным по тем временам юристом, который до этого служил обер-прокурором в Сенате. Мать являлась дочерью екатеринбургского оберполицейского и имела прекрасное образование. Начиная с 7-летнего возраста, Зинаида всерьез увлекается поэзией. Переехав с семьёй в Крым, Зинаида получает огромный простор для занятий любимыми хобби – верховой ездой и литературой. Здесь она создает еще несколько стихотворений с достаточно мрачной и грустной энергетикой. В 1890 году Зинаида Гиппиус впервые пишет прозу «Простая жизнь». Мережковский - редактор журнала «Вестник Европы», соглашается напечатать прозаическое произведение. Это дебют. После этого, вдохновленная популярностью, девушка создает «В Москве» (1892), «Два сердца» (1892), «Без талисмана» (1893) и «Мелкие волны» (1894). Благодаря тому, что талант поэтессы был ранее признан одним литературным журналом, с этого момента редакторы уже сами предлагают ей публиковаться сначала в «Северном вестнике», потом в «Русской мысли» и других известных на тот момент изданиях.  В 1908–1912 годах Зинаида Гиппиус опубликовала сборники рассказов «Черное по белому» и «Лунные муравьи» — их писательница считала лучшими в своем творчестве. В 1911 году в журнале «Русская мысль» вышел роман Гиппиус «Чертова кукла», который стал частью неоконченной трилогии (третья часть — «Роман-царевич»). В это время писательница под псевдонимом Антон Крайний опубликовала сборник критических статей «Литературный дневник». Гиппиус писала о тех, кто сотрудничал с издательством «Знамя» — им руководил Максим Горький, — и о литературе в традициях классического реализма.  В начале 1920 года Мережковские, Дмитрий Философов и секретарь Гиппиус Владимир Злобин нелегально перешли русско-польскую границу. После недолгого пребывания в Польше, Мережковские навсегда эмигрировали во Францию. Зинаида Гиппиус пережила Дмитрия Мережковского всего на четыре года. 9 сентября 1945 года она скончалась — в возрасте 76 лет. Писательницу похоронили в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в одной могиле с мужем. Зинаида Гиппиус принадлежала к старшему поколению символистов. В 1900-е гг. она была одним из организаторов Религиозно-философских собраний и журнала «Новый путь».  Зинаида Гиппус на полотне Бакста (1906 год) Современники называли Зинаиду Гиппиус «Сатанессой», «реальной ведьмой», «декадентской мадонной» за своеобразную красоту, острый язык и смелость. «Я» (От чужого имени) Я Богом оскорблён навек. За это я в Него не верю. Я самый жалкий человек, Я перед всеми лицемерю. Во мне — ко мне — больная страсть: В себя гляжу, сужу, да мерю... О, если б сила! Если б — власть! Но я, любя, в себя не верю. И всё дрожу, и всех боюсь, Глаза людей меня пугают... Я не даюсь, я сторонюсь, Они меня не угадают. А всё ж уйти я не могу; С людьми мечтаю, негодую... Стараясь скрыть от них, что лгу, О правде Божией толкую, — И так веду мою игру, Хоть притворяться надоело... Есмь только — я... И я — умру! До правды мне какое дело? Но не уйду; я слишком слаб; В лучах любви чужой я греюсь; Людей и лжи я вечный раб, И на свободу не надеюсь. Порой хочу я всех проклясть — И лишь несмело обижаю... Во мне — ко мне — больная страсть. Люблю себя — и презираю. Юных лет моих желанье… В летах зрелых не сбылось, Непременное мечтанье Как мгновенье пронеслось. Я мечтал, что с другом нежным Буду время проводить; Буду в горе неизбежном Сердце с ним мое делить. Я мечтал в любови страстной Чашу восхищений пить И с подругою прекрасной Небо в зависть приводить. Всё кругом Страшное, грубое, липкое, грязное, Жёстко тупое, всегда безобразное, Медленно рвущее, мелко-нечестное, Скользкое, стыдное, низкое, тесное, Явно-довольное, тайно-блудливое, Плоско-смешное и тошно-трусливое, Вязко, болотно и тинно застойное, Жизни и смерти равно недостойное, Рабское, хамское, гнойное, чёрное, Изредка серое, в сером упорное, Вечно лежачее, дьявольски косное, Глупое, сохлое, сонное, злостное, Трупно-холодное, жалко-ничтожное, Непереносное, ложное, ложное! Но жалоб не надо. Что радости в плаче? Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе. 1904 г. Как он Преодолеть без утешенья, Все пережить и все принять. И в сердце даже на забвенье Надежды тайной не питать, - Но быть, как этот купол синий, Как он, высокий и простой, Склоняться любящей пустыней Над нераскаянной землей. Вся Милая, верная, от века Суженая, Чистый цветок миндаля, Божьим дыханьем к любви разбуженная, Радость моя — Земля! Рощи лимонные — и березовые, Месяца тихий круг. Зори Сицилии, зори розовые, — Пенье таёжных вьюг. Даль неохватная и неистовая, Серых болот туман — Корсика призрачная, аметистовая Вечером, с берега Канн. Ласка нежданная, утоляющая Неутолимую боль, Шелест, дыханье, память страдающая, Слез непролитых соль, — Всю я тебя люблю, Единственная, Вся ты моя, моя! Вместе воскреснем, за гранью таинственною, Вместе, — и ты, и я! Любовь одна Единый раз вскипает пеной И рассыпается волна. Не может сердце жить изменой, Измены нет: любовь — одна. Мы негодуем иль играем, Иль лжем — но в сердце тишина. Мы никогда не изменяем: Душа одна — любовь одна. Однообразно и пустынно, Однообразием сильна, Проходит жизнь… И в жизни длинной Любовь одна, всегда одна. Лишь в неизменном — бесконечность, Лишь в постоянном — глубина. И дальше путь, и ближе вечность, И всё ясней: любовь одна. Любви мы платим нашей кровью, Но верная душа — верна, И любим мы одной любовью… Любовь одна, как смерть одна. 1896 г. Закат Освещена последняя сосна. Под нею темный кряж пушится. Сейчас погаснет и она. День конченый — не повторится. День кончился. Что было в нем? Не знаю, пролетел, как птица. Он был обыкновенным днем, А все-таки — не повторится. 1928 г.  Фото авторское |
Талантливая поэтесса, с трудной и странной судьбой. Она писала и очень интересную прозу. Мне в своё время очень нравилось стихотворение: Сегодня Как скользки улицы отвратные, Какая стыдь! Как в эти дни невероятные Позорно — жить! Лежим, заплеваны и связаны, По всем углам. Плевки матросские размазаны У нас по лбам. Столпы, радетели, водители Давно в бегах. И только вьются согласители В своих Це-ках. Мы стали псами подзаборными, Не уползти! Уж разобрал руками черными Викжель — пути 9 ноября 1917г. Мы стали злыми и покорными, Нам не уйти. Уже развел руками черными Викжель пути. (переделка Маяковского)  |
Очень интересные мысли
З.Н. ГИППИУС НЕОБХОДИМОЕ О СТИХАХ Предисловие к первому Собранию стихов (1899-1903) Стихи мои я в первый раз выпускаю отдельной книгой, и мне почти жаль, что я это делаю. Не потому, что их написано за пятнадцать лет слишком мало для книги, и не потому, что считаю мою книгу хуже всех, без счета издающихся, стихотворных сборников : нет, я думаю — она и хуже, и лучше многих; но мне жаль создавать нечто, совершенно бесцельное и никому ненужное. Собрание, книга стихов в данное время — есть самая бесцельная, ненужная вещь. Я не хочу этим сказать, что стихи не нужны . Напротив, я утверждаю, что стихи нужны, даже необходимы, естественны и вечны. Было время, когда всем казались нужными целые книги стихов, когда они читались сплошь, понимались и принимались. Время это — прошлое, не наше. Современному читателю не нужен, бесполезен сборник современных стихов. Это и не может быть иначе, и вина (если тут есть вина) лежит столько же на читателях, сколько на авторах. Ведь и те, и другие — одинаковые дети своего времени. Ему подчиняясь, современный поэт утончился и обособился, отделился, как человек (и, естественно, как стихотворец), от человека, рядом стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в тесную субъективность. Именно обособился, перенес центр тяжестив свою особенность, и поет о ней, потому что в ней видит свой путь, святое своей души. Это может казаться печальным,но тут нет ничего безнадежного или мелкого; и опечаленных пусть утешает мысль, что это — современное, а все "современное”— временно. Неизбежная одинокая дорога быть может ведет нас, и в области поэзии, к новому, еще более полному, общению. Но возвращусь к тому, что есть. Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы — молитву. Каждый человек непременно молится или стремится к молитве, — все равно, сознает он это или нет, все равно, в какую форму выливается у него молитва и к какому Богу обращена. Форма зависит от способностей и наклонностей каждого. Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва. Поэзия, как определил ее Баратынский, — "есть полное ощущение данной минуты”. Быть может, это определение слишком обще для молитвы, - но как оно близко к ней! И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному закону человеческой природы, молимся — в стихах, как умеем, то неудачно, то удачно, но всегда берем наше "свое”, наш центр, все наше данное ”я” в данную минуту (таковы законы молитвы); — виноваты ли мы, что каждое "я” теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого "я”, и потому непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение, — отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому, у которого заветное "свое”— другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу. Мы стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся в них ни с кем, — говорим, слагаем их уже вполголоса, про себя, намеками, ясными лишь для себя. Некоторые из нас, стыдясь и печалясь, совсем оставляют стихотворную форму, как слишком явно-молитвенную, и облекают иной, сложной и туманной, плотью свое божественное устремление. Если есть где-нибудь один, кто поймет нашу молитву, — он поймет ее и сквозь печаль тумана. Но есть ли он? Есть ли чудо? Я считаю мои стихи (независимо от того — бездарны они или талантливы, — не мне судить, да и это к делу не относится) — очень современными в данном значении слова, то есть очень обособленными, своеструнными, в своеструнности однообразными, а потому для других ненужными. Соединение же их в одной книге — должно казаться просто утомительным. Книга стихотворений — даже и не вполне ’’обособленного” автора — чаще всего утомительна. Ведь все-таки каждому стихотворению соответствует полное ощущение автором данной минуты; оно вылилось — стихотворение кончилось; следующее — следующая минута, - уже иная; они разделены временем, жизнью; а читатель перебегает тут же с одной страницы на другую, и смены, скользя, только утомляют глаза и слух. Но, повторяю, было время, когда стихи принимались и понимались всеми, не утомляли, не раздражали, были нужны всем. И не оттого, что прежние поэты писали прекрасные стихи, а теперешние пишут плохие; что толкуют о вырождении стиха, об исчезновении поэтических талантов! Исчезли не таланты, не стихи, - исчезла возможность общения именно в молитве, общность молитвенного порыва. Я утверждаю, что стремление к ритму, к музыке речи, к воплощению внутреннего трепета в правильные переливы слов — всегда связано с устремлением молитвенным, религиозным, по-ту-сторонним, с самым таинственным, глубоким ядром человеческой души, и что все стихи всех действительно-поэтов — молитвы. Молитвенны стихи и прежних наших стихотворцев, - тех, в свое время принятых, понятных. Был и будет Пушкин; он принят навсегда, он был и будет нужен; его песни, он сам — как солнце; он вечен, все- проникающ, но, - как солнце, - неподвижен. То, что есть молитвы Пушкина, — не утоляет нашего порыва, не уничтожает нашего искания: он — не цель, не конечный предел, а лишь некоторое условие существования этого порыва, как солнце не жизнь, а только одно из условий жизни. Пушкин — вне времени, зато он и вне нашего пути, исторического и быстрого. Но вот Некрасов, поэт во времени, любимый и всем в свое время нужный. И его ’гражданские” песни — были молитвами. Но молитвы эти оказались у него общими сего современниками. Дрожали общие струны, пелись хвалы общему Богу. Каковы они были — все равно. Они замолкли и уже не воскреснут как молитвословия. Но они звучали широко и были нужны, они были — общими. Теперь — у каждого из нас отдельный, сознанный или несознанный, — но свой Бог, а потому так грустны, беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие, молитвы. Есть и в прошлом один, нам подобный, ” не нужный всем” поэт: Тютчев. Любят ли его ”все”, понятны ли ”всем” его странные, лунные гимны, которых он сам стыдился перед другими, записывал на клочках, о которых избегал говорить? Каким бесцельным казался и кажется он! Если мы, редкие, немногие из теперешних, почуяли близость его и его Бога, сливаемся сердцем с его славословиями, — то ведь нас так мало! И даже для нас он, Тютчев, все-таки — из прошлого, и его Бог не всегда, не всей полностью — наш Бог... Я намеренно не вхожу здесь в оценку величины и малости того или другого поэта. Вопрос о силе таланта не имеет значения для тех мыслей, которые мне хотелось высказать. Я думаю, явись теперь, в наше трудное, острое время, стихотворец, по существу подобный нам, но гениальный, — и он очутился бы один на своей узкой вершине; только зубец его скалы был бы выше, — ближе к небу, — и еще менее внятным казалось бы его молитвенное пенье. Пока мы не найдем общего Бога, или хоть не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, — до тех пор наши молитвы, — наши стихи, — живые для каждого из нас, — будут непонятны и не нужны ни для кого. Я вот насквозь читаю, пожалуй, только сборники Тимура Кибирова, ну и, конечно, «Евгения Онегина». |
Английская поэзия. Перси Биши Шелли
 Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley) Перси Биши Шелли — один из величайших английских поэтов XIX века. Своей пламенной верой в полновластный и всеразрешающий разум, своим полным пренебрежением к унаследованным от прошлого человеческим воззрениям, верованиям и привычкам Шелли принадлежит ещё к последователям идей века Просвещения. «Политическая справедливость» Годвина, проникнутая целиком революционным анархизмом девяностых годов XVIII века, стала очень рано его евангелием; но идеи Годвина претворились у Шелли в красивые поэтические видения, смело задуманные и своеобразные. Эти образы, воздушные и туманные, убаюкивают сознание своей дивной художественностью. Как поэт, Шелли принадлежит уже целиком к началу истёкшего столетия, к тому блестящему возрождению поэзии, которое мы называем романтизмом. Поэтическое дарование Шелли, таким образом, не вполне соответствует его миросозерцанию. Двойственность Шелли как рационалиста и романтика, мыслителя и художника, проповедника и поэта составляет самую характерную черту его гения. Созерцательная, склонная к мечтательности и к сильным душевным возбуждениям натура Шелли сказалась очень рано. Вместе с расцветом его таланта наступает и время полной политической зрелости. Памфлет Шелли «Предложение о реформе избирательных законов во всем королевстве» (1817) указывает на серьёзные знания и трезвые взгляды. Об этом свидетельствует и очерк, озаглавленный «Философский взгляд на реформы», до сих пор не изданный, но пересказанный Доуденом в одной из его последних статей о Шелли. Для взглядов Шелли этого времени в высшей степени характерны слова его в одном письме к Ли Генту: «Я принадлежу к тем, — пишет Шелли, — кого ничто не может удовлетворить, но кто готов покамест довольствоваться всем, что действительно достижимо». Четыре года, которые Шелли прожил в Италии, были самыми продуктивными и полными годами его жизни. В первые два года уже возникли его «Освобождённый Прометей» и трагедия «Ченчи», заставляющие думать, что останься Шелли в живых, Англия обладала бы сильным, глубоким и вдумчивым драматургом. Творчество Шелли медленно пробивало путь к читателю (издания «Ченчи» и «Освобождённого Прометея», вышедшее в Лондоне в 1821, получили известность лишь после смерти поэта). Написанный в год смерти блестящий очерк «В защиту поэзии», о котором Шарп, один из биографов поэта, справедливо пишет, что «каждый, кто интересуется поэзией, должен не только прочесть, но изучить его», вовсе не нашёл издателя.  В конце мая 1822 Шелли с женой и супругами Уильямс жили на берегу моря около Специи, в вилле Casa Nova. Шелли, не умевший плавать и не имевший понятия о морском спорте, страстно любил море и вместе с Байроном приобрёл шхуну, названную «Ариэль». Когда прибыла шхуна, у Шелли было несколько видений: то маленькая Аллегра выходила из моря, то какая-то фигура звала его за собой в гостиную и там, сняв покрывало, оказывалась его двойником, исчезавшим со словами: «Siete soddisfatto» (итал. «Вы довольны»). Кто-то видел также Шелли в лесу, когда он в это время был дома. 1 июля Шелли и Уильямс отправились в Ливорно и оттуда в Пизу, где происходило совещание между Байроном и Ли Гентом по поводу затеянной первым газеты. На обратном пути Шелли вновь шёл на шхуне «Ариэль» с Уильямсом и лишь одним мальчиком в виде матроса, а Трелоне следовал на яхте Байрона, «Боливар». Скоро из-за густого тумана «Ариэль» скрылся из виду, а после быстро налетевшего непродолжительного, но сильного шквала от «Ариэля» не оставалось уже и следа. Через несколько дней море выкинуло два трупа, оказавшихся Шелли и Уильямсом. Труп Шелли был сожжён на месте, и урна с его прахом отослана в Рим, где она покоится на протестантском кладбище рядом с останками поэта Китса и маленького сына Шелли. В карманах Шелли были найдены томики Софокла и Китса. Призыв Мой лучший друг, мой нежный друг, Пойдем туда, где зеленый луг! Ты всякая светла, как этот День, Что гонит прочь, скорбь и тень, И будит почки ото сна, И говорит: «Пришла Весна!» Пришла Весна и светлый Час Блестит с небес, глядит на нас, Целует он лицо земли, И к морю ластится вдали, И нежит шепчущий ручей, Чтоб он журчал и пел звончей, И дышит лаской между гор, Чтоб смягчить свой снежный взор, И, как предтеча Майских снов, Раскрыл он чашечки цветов, — И просиял весь мир кругом, Объятый светлым торжеством, Как тот, с кем ты смешиваешься, Кто видит милые лица. Уйдем от пыльных городов, Уходим с тобою в мир цветов, Туда, где — мощные леса, Где ярко вспыхнет роза, Где новый мир, особый мир Поет звучнее нашей лир, Где ветерок бежит, спеша, Где раскрывается душа И не боится нежной быть, К другому прильнуть, ее любовь, С Природой жить, и с ней молчать, И гармонически звучит. А если кто ко мне придет, На двери надпись он нашел: «Прощайте! Я ушел в поля, Где в нежной зелени земли; Хочу вкусить блаженный час, Хочу уйти, уйти от вас; А ты, Рассудок, погоди, Здесь, в камине посиди, Тебе подругой будет Грусть, Читать с нею наглядностью Свой утомительный рассказ О том, как я сбежал от вас. За мной, Надежда, не ходи, Нет слов твоих в моей груди, Я не хочу грядущим жить, Хочу мгновению служить, Я полон всей иной мечты, Не предвкушённой красоты!» Сестра лучевых Вешних Дней, Проснись, пойдем со мной скорей! Под разговоры птичьих голосов, Пойдем в просторы густых лесов, Где стройный ствол сосны могуч, Где еле светит солнечный луч, Едва дрожит среди теней, Едва целует сеть ветвей. Среди прогалина и кустов Мы встретились сном живых цветов, Фиалки нам шепнут привет, Но мы уйдем, нас нет как нет, Мы ускользнем от анемона, Увидим синий небосклон, Ото всего умчимся прочь, Забудем день, забудем ночь, И к нам ручьи, журча, придут, С собою реки привели, Исчезнут рощи и поля, И с морем встретится земля, И все потонет, все — в одном, В безбрежном свете неземном! Приглашение ЛУЧШИЕ и самые яркие, приходите! Прекраснее, чем этот прекрасный День, Который, подобно тебе, для тех, кто в печали, Приходит пожелать сладкого доброго утра В суровый год только что проснулся В своей люльке на тормозе. Самый светлый час нерожденной Весны, Сквозь зимние странствия, Нашел, кажется, безмятежное утро Рожденный в седом феврале. Склонившись с небес, в лазурном веселье, Он поцеловал лоб Земли; И улыбнулся молчаливому морю; И повелел замерзшим потокам освободиться; И разбудил музыкой все их фонтаны; И дунул на замёрзшие горы; И как пророчица мая Усыпал цветами бесплодную дорогу, Создавая зимний мир Как тот, кому ты улыбаешься, дорогая. Прочь, прочь от людей и городов, К диким лесам и холмам... В безмолвную пустыню Где душе не нужно подавлять Его музыка, чтобы он не нашел Эхо в чужом сознании, В то время как прикосновение искусства Природы Гармонизирует сердца. Я оставляю это объявление на своей двери. Для каждого привычного посетителя:-- «Я пошёл в поля Взять то, что даёт этот сладкий час. Поразмыслив, ты можешь прийти завтра; Посидите у камина с Сорроу. Ты с неоплаченным счетом, Отчаяние,-- Ты, надоедливый чтец стихов, Забота,-- Я заплачу тебе в могиле,-- Смерть послушает твой посох. Ожидания тоже, прочь! Сегодняшнего дня достаточно. Надежда, в жалости не насмехайся над Горем С улыбками, и не следуй за мной, куда бы я ни пошел; Долго живя на твоей сладкой пище, Наконец я нахожу один хороший момент После долгой боли: со всей твоей любовью, Об этом ты мне никогда не рассказывал. Лучезарная Сестра Дня, Проснись! Встань! И уходи! К диким лесам и равнинам; И бассейны, где идут зимние дожди. Представьте себе всю их крышу из листьев; Где сосна свою гирлянду плетет Из увядшей зелени и серовато-коричневого плюща Круглые стебли, которые никогда не касаются солнца; Где есть газоны и пастбища, И песчаные холмы моря; Где тающий иней смачивает Звезда-ромашка, которая никогда не заходит, И ветреницы, и фиалки Которые еще не соединяют запах с оттенком, Венчает бледный год слабый и новый; Когда ночь осталась позади На дальнем востоке, серо-сером и слепом, И над нами синий полдень, И многочисленные Волны журчат у наших ног Там, где встречаются земля и океан, И все вещи кажутся едиными. Во вселенском солнце. Перевод К.Д. Бальмонта  " Защита Поэзии" Перси Биши Шелли В работе «Защита Поэзии» наиболее полно выражены эстетические взгляды Перси Биши Шелли, одного из величайших поэтов 19 века. Данный трактат был ответом на работу писателя и друга Шелли Т.Л. Пикока «Четыре века поэзии», в которой тот утверждал, что поэзия утрачивает свое значение по мере развития цивилизации. |
Мария Лохвицкая - Мирра
Есть радости — они как лавр цветут,
Есть радости — бессмертных снов приют, В них отблески небесной красоты, В них вечный свет и вечные мечты. Кто не страдал страданием чужим, Чужим восторгом не был одержим, Тот не достиг вершины голубой, Не понял счастья жертвовать собой. 1 декабря – 150 лет со дня рождения
Мирры Лохвицкой (1869-1905), русской поэтессы.  Имя поэтессы Мирры (Марии) Александровны Лохвицкой (1869—1905), хорошо известное дореволюционному читателю, в настоящее время незаслуженно забыто и знакомо лишь узкому кругу специалистов и любителей поэзии Серебряного века. Лирика ее до сих пор не получила должной оценки, нечетким и противоречивым представляется и биографический облик самой поэтессы. «Среднестатистическое» литературоведческое представление о ней может быть сведено к полушутливой справке М. Л. Гаспарова: «сестра известной юмористки Тэффи, остроумная и здравомысленная мать семейства (по словам И. Бунина*), писала стихи о бурной страсти, снискавшие ей славу “вакханки” и “Русской Сапфо”. К. Бальмонт посвятил ей книгу, а И. Северянин чтил ее память с благоговейным восторгом». В жизни Лохвицкая была человеком очень закрытым, замкнутым, застенчивым, не любящим или не решающимся много говорить о себе и тем более не желающим давать комментарии к своему творчеству. От этого и создается иллюзия полного разрыва между ее жизнью и поэзией. Между тем стихи ее в совокупности представляют собой лирический дневник, в котором автор делится самыми сокровенными своими переживаниями. Однако наиболее откровенные моменты, могущие дать читателю ключ к пониманию этого лирического дневника, остаются в записных книжках и рабочих тетрадях поэтессы. В 1896 году Лохвицкая познакомилась с поэтом К. Д. Бальмонтом. Их сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений о назначении поэзии, но вскоре вспыхнула и искра взаимного чувства. С тех пор Бальмонт сделался основным адресатом всей любовной лирики Лохвицкой. В ее стихах он — «Лионель», юноша с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленоватосиними, как море». Вопреки расхожему мнению, связывали поэтов не пресловутые «близкие отношения», а «дальняя любовь», говорить о которой можно было исключительно в стихах. Встречались поэты нечасто: большую часть периода их знакомства Бальмонт находился за границей. Свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя. Мучительная борьба с собой и с «полуденными чарами», порывы страсти и приливы покаяния и составили содержание ее зрелой лирики. Стихотворные обращения поэтессы находят соответствия в творчестве Бальмонта (их стихотворная перекличка охватывает десятки, если не сотни, стихотворений), при этом с годами между ними растет и углубляется взаимное непонимание. Бальмонт придерживался совершенно иных взглядов на семью и брак, которые не считал препятствием к свободным связям «не для любви, для вдохновенья». После очередного отъезда поэта за границу в 1901 г. личное общение между ним и Лохвицкой, по всей видимости, прекратилось, хотя стихотворная перекличка, переросшая в своего рода поединок, продолжалась. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству — ее отчаяние, угрозам — ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется ключевое выражение: «злые чары». Еще тяжелее были ее внутренние переживания. Содержание последней из сохранившихся рабочих тетрадей показывает, что душа поэтессы буквально разламывалась надвое, разделяясь между стремлением к далекому возлюбленному и повседневными обязанностями хозяйки дома и матери семейства. Листы из рабочих тетрадей О нет, мой стих, не говори О том, кем жизнь моя полна, Кто для меня милей зари, Отрадней утреннего сна. Кто ветер, веющий весной, Туман, скользящий без следа, Чья мысль со мной и мне одной Не изменяет никогда. О песнь моя, молчи, молчи О том, чьи ласки жгут меня — Медлительны и горячи, Как пламя тонкое огня, Как струны лучшие звучат, Кто жизни свет, и смысл, и цель, Кто мой возлюбленный, мой брат, Мой бледный эльф, мой Лионель. *** Скорее смерть, но не измену В немой дали провижу я. Скорее смерть. Я знаю цену Твоей любви, любовь моя. Твоя любовь — то ветер вешний С полей неведомой страны, Несущий аромат нездешний И очарованные сны. Твоя любовь — то гимн свирели, Ночной росы алмазный след, То золотистой иммортели Неувядающий расцвет. Твоя любовь — то преступленье, То дерзостный и сладкий грех, И неоглядное забвенье Неожидаемых утех... *** Колышутся водные дали, Тоскующий слышен напев. Уснула принцесса Джемали В тени апельсинных дерев. Ей снится певец синеокий, Влюбленный в простор и туман, Уплывший на север далекий От зноя полуденных стран. Забывший для смутной печали Весну очарованных дней. И плачет принцесса Джемали В цвету апельсинных ветвей. И медленно шагом усталым К ней идет нарядный гонец, Смиренно на бархате алом Он держит жемчужный венец: «Проснитесь, принцесса, для трона, Забудьте весенние сны, Вас ждет и любовь, и корона Владыки восточной страны. Пред гордой султаншей Джемали Во прахе склонятся рабы. Пред вами широкие дали, Над вами веленья судьбы...» *** Ты замечал, как гаснет пламя Свечи, сгоревшей до конца, Как бьется огненное знамя И синий блеск его венца? В упорном, слабом содроганье Его последней красоты Узнал ли ты свои страданья, Свои былые упованья, Свои сожженные мечты? Где прежде свет сиял отрадный, Жезлом вздымаясь золотым, Теперь волной клубится смрадной И воздух наполняет дым. Где дух парил — там плоть владеет, Кто слыл царем, тот стал рабом, И пламя сердца холодеет, И побежденное, бледнеет, Клубясь в тумане голубом. Так гибнет дар в исканье ложном, Не дав бессмертного луча И бьется трепетом тревожным, Как догоревшая свеча. *** В сумраке тонет гарем, Сфинксы его сторожат, Лик повелителя нем, Вежды рабыни дрожат. Дым от курильниц плывет, Сея душистую тьму, Ожили сфинксы и — вот, Тянутся в синем дыму. В воздухе трепет разлит, Душный сгущается чад, Глухо по мрамору плит Тяжкие когти стучат. Никнет в смятенье чело, Легкий спадает убор. «Любишь?» — «Люблю!» — тяжело Властный впивается взор. Синий колеблется пар, Свистнула плетка у ног. «Любишь?» — «Люблю!» и удар Нежное тело обжег. Огненный вихрь пробежал, В звере забыт человек. «Любишь?» — «Люблю!» — и кинжал Вечное слово пресек... *** Окопан замок Маррекул — и взять его нельзя. Пирует в замке рыжий граф и с ним его друзья. Пирует грозный Жиль де Рэ и сам глядит в окно, Ничто его не веселит, ни пенье, ни вино. Вот конский топот слышит он. Взвилась столбами пыль. «Спускать мосты, встречать гостей!» — воскликнул грозный Жиль. Грохочут цепи, лают псы, гремят, стучат мосты. Пред графом пленница стоит чудесной красоты. Она рыдает и дрожит: «О, сжалься надо мной! Зовусь я Бланкой д’ Эрминьер. Спешу к себе домой. Там в замке ждут меня давно отец мой, брат и мать. «Клянусь, — воскликнул Жиль де Рэ, — что долго будут ждать!» Прекрасна ты и навсегда останешся со мной. Девица Бланка д’ Эрминьер, ты будь моей женой! Я рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран. Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан». «Женою Вашей, Жиль де Рэ, я не свободна быть. Жених мой — рыцарь де Тромак, его клянусь любить». «Молчать! В тюрьме моей давно закован твой Тромак. Я — Жиль де Рэ, я грозный граф. Сказал — и будет так. Я — рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран. Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан. Я буду кроткий суверен, твоим супругом став, Но ты меня любить должна». — «Я не люблю Вас, граф». «Алмазный перстень дам тебе, и серьги, и браслет». «Я не люблю Вас, грозный граф», — твердит она в ответ... *** В любви, как в ревности, не ведая предела, — Ты прав, — безжалостной бываю я порой, Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела Быть ласковой и нежною сестрой. Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний, Ты в кровь мою вошел и отравил ее! Из мрака и лучей, из странных сочетаний — Сплелося чувство странное мое. Не упрекай меня, за счастие мгновенья Другим, быть может, я страданья принесу, Но не тебе, мой друг! — тебе восторг забвенья И сладких слез небесную росу.  |
Поэт Роберт Фрост
"Моя эмблема - коса и топор. Мои любимые
занятия: косить, рубить дрова и писать пером. Поэзия - это мечта, создающая великое будущее. Поэзия - это заря, озарение. Встречи поэтов полезнее, чем встречи дипломатов, ибо сближают родственные души".  Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом №1 для всего XX века (как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден, Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна. Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж - на университет не хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий издал только к сорока годам "Прощание с юностью", а в иных переводах и "Воля мальчика". Поэт участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих - Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой - иногда многолетней - паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и отстояться. На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк. Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии, и всем без исключения белым. Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу, учившемуся, в свою очередь, у Шекспира. ДРУГАЯ ДОРОГА В осеннем лесу, на развилке дорог, Стоял я, задумавшись, у поворота; Пути было два, и мир был широк, Однако я раздвоиться не мог, И надо было решаться на что-то. Я выбрал дорогу, что вправо вела И, повернув, пропадала в чащобе. Нехоженей, что ли, она была И больше, казалось мне, заросла; А впрочем, заросшими были обе. И обе манили, радуя глаз Сухой желтизною листвы сыпучей. Другую оставил я про запас, Хотя и догадывался в тот час, Что вряд ли вернуться выпадет случай. Еще я вспомню когда-нибудь Далекое это утро лесное: Ведь был и другой предо мною путь, Но я решил направо свернуть - И это решило все остальное. Перевод Г. Кружкова ЛЯГУШАЧИЙ РУЧЕЙ В июне умолкает наш ручей. Он то ли исчезает под землею (И в темноту уводит за собою Весь неуемный гомон майских дней, Все, что звенело тут на всю округу, Как призрачные бубенцы сквозь вьюгу) - То ли уходит в пышный рост хвощей И в кружевные кущи бальзаминов, Что никнут, свой убор отцветший скинув. Лишь русло остается, в летний зной Покрытое слежавшейся листвой, Случайный взгляд его найдет едва ли В траве. И пусть он не похож сейчас На те ручьи, что барды воспевали: Любимое прекрасно без прикрас. Перевод Г. Кружкова БЕРЕЗЫ Когда березы клонятся к земле Среди других деревьев, темных, стройных, Мне кажется, что их согнул мальчишка. Но не мальчишка горбит их стволы, А дождь зимой. Морозным ясным утром Их веточки, покрытые глазурью, Звенят под ветерком, и многоцветно На них горит потрескавшийся лед. К полудню солнце припекает их, И вниз летят прозрачные скорлупки, Что, разбивая наст, нагромождают Такие горы битого стекла, Как будто рухнул самый свод небесный. Стволы под ношей ледяною никнут И клонятся к земле. А раз согнувшись, Березы никогда не распрямятся. И много лет спустя мы набредаем На их горбатые стволы с листвою, Влачащейся безвольно по земле - Как девушки, что, стоя на коленях, Просушивают волосы на солнце... Но я хотел сказать, - когда вмешалась Сухая проза о дожде зимой, - Что лучше бы березы гнул мальчишка, Пастух, живущий слишком далеко От города, чтобы играть в бейсбол. Он сам себе выдумывает игры И круглый год играет в них один. Он обуздал отцовские березы, На них раскачиваясь ежедневно, И все они склонились перед ним. Он овладел нелегкою наукой На дерево взбираться до предела, До самых верхних веток, сохраняя Все время равновесие - вот так же Мы наполняем кружку до краев И даже с верхом. Он держался крепко За тонкую вершинку и, рванувшись, Описывал со свистом полукруг И достигал земли благополучно. Я в детстве сам катался на березах, И я мечтаю снова покататься. Когда я устаю от размышлений И жизнь мне кажется дремучим лесом, Где я иду с горящими щеками, А все лицо покрыто паутиной И плачет глаз, задетый острой веткой, - Тогда мне хочется покинуть землю, Чтоб, возвратившись, все начать сначала. Пусть не поймет судьба меня превратно И не исполнит только половину Желания. Мне надо вновь на землю. Земля - вот место для моей любви, - Не знаю, где бы мне любилось лучше. И я хочу взбираться на березу По черным веткам белого ствола Все выше к небу - до того предела, Когда она меня опустит наземь. Прекрасно уходить и возвращаться. И вообще занятия бывают Похуже, чем катанье на березах. Перевод А. Сергеева ПЕРЕПИСЬ Был хмурый вечер, я пришел к лачуге Из горбыля, покрытой сверху толем. В одно оконце и с одною дверью, Она была единственным жилищем На всю эту безлюдную округу. Но дом был пуст - ни женщин, ни мужчин, (А впрочем, женщин, это сразу видно, Здесь сроду никогда и не бывало.) Я шел сюда людей переписать, А здесь на сотни миль ни человека, И никого нет в доме, на который Я несколько часов глядел с надеждой, Хотя и небольшой, пока спускался По узкой тропке с горного хребта, Не встретив никого, кто бы решился Зайти в эти безлюдные места. Стояла осень, только догадаться Об этом было трудно. Листопада Здесь не бывает, ибо нет деревьев, Лишь пни торчат - на них сквозь плотный слой Смолы темнеют годовые кольца - Да сухостой: ни листьев, чтоб опасть, Ни веток, что стенали б об утрате. Уж не затем ли, чтобы время года И время дня без помощи деревьев Считать, затеял ветер хлопать дверью? (Как будто кто-то грубый, в дом войдя, Захлопнет с силой дверь, за ним вослед Придет другой, и снова дернет дверь, И вновь ее захлопнет за собою.) Я насчитал девятерых (хотя В свой список занести их и не мог). Десятым на порог вошел я сам. Где ужин мой? Где ужин остальных? Свет не горит. Стол не накрыт для гостя. Печь холодна, к тому же без трубы И на сторону сильно покосилась. Мужчин же, дверью грохотавших, я, Хоть ясно слышал, в доме не увидел. Они не упирались в стол локтями, Не спали на скамейках деревянных. Все пусто. Ни жильцов, ни привидений. И все же я на всякий случай с пола Поднял обломок топорища, ибо Мне вдруг почудилось скрипение костей. (Скрипело приоткрытое окно.) Придерживая дверь, чтоб не стучала, Я начал думать, что же делать с домом, С людьми, которых в доме больше нет. Пришедший за один лишь год в упадок, Меня печалил он ничуть не меньше Руин из тех ветхозаветных мест, Где азиатский клинышек мешает Соприкоснуться Африке с Европой. Хотелось крикнуть, пусть здесь даже эхо От скал далеких мне не отзовется: "Пустеет край. И если впрямь скорбит О людях Пребывающий в молчанье, Пусть не молчит иль будет нем вовек. Я должен был сказать ему об этом". Как грустно пересчитывать людей В краю, где их становится все меньше, Тем более - когда их вовсе нет. Я так хочу, чтоб жизнь тут продолжалась. Перевод Б. Хлебникова ОГОНЬ И ЛЕД Твердят, мол, сгинет мир в огне Или во льду. По опыту, пожалуй, мне Приятней погибать в огне. Но если дважды на роду Написано нам погибать, Я силу и во зле найду - Уничтожать Дано и льду. Перевод С. Степанова НА ЗАБРОШЕННОМ КЛАДБИЩЕ Тропинки заросли травой. К могильный плитам иногда Случайно забредет живой, - Но мертвым нет пути сюда. Стихи надгробные твердят: "Ты, кто сегодня в этот сад Забрел! Знай - годы пролетят, - И ты могилой будешь взят". Да, этот мрамор убежден В необратимости времен, Не оживет могильный прах, - И человека мучит страх. Но преступи веков запрет, Камням бесчувственным скажи, Что смерти в мире больше нет, - Они поверят этой лжи. Перевод Галины Усовой ЧТОБ ВЫШЛА ПЕСНЯ Был ветер не обучен пенью И, необузданно горласт, Ревел и выл, по настроенью, И просто дул во что горазд. Но человек сказал с досадой: Ты дуешь грубо, наобум! Послушай лучше - вот как надо, Чтоб вышла песня, а не шум. Он сделал вдох - но не глубокий, И воздух задержал чуть-чуть, Потом, не надувая щеки, Стал тихо, понемногу дуть. И вместо воя, вместо рева - Не дуновение, а дух - Возникли музыка и слово. И ветер обратился в слух. Перевод Г. Кружкова |
Современная поэзия - Джио Россо
Джио Россо — отшельник, романтик
современной поэзии. Инкогнито — Поэт без имени, пишет стихи, которые никого не оставят равнодушными.  В век интернета появляется таинственный поэт, словами которого объясняется в любви вся читающая молодежь. Возможно ли это? Ведь толком о Поэте не знает никто. Джио Россо, живет в Москве, пишет замечательные стихи, которые сам он называет "рифмованные сказочки". Говорят, Джио это соединение двух имен собак автора Джека и Остина. Россо переводится с итальянского как Красный, а Италия - любимая страна поэта. Джио Россо ни разу не издавался, лишь публиковал свои стихи в соц. сетях. Есть у него группа В контакте. Но при этом вы можете купить книгу "Кто такой Джио Россо?" на ridero, которую написал один из его поклонников. Все что мы можем узнать об авторе, он говорит в своих стихах. Ему от 25 до 30 лет. (Точнее не скажет никто). Он был влюблен в девушку Мери, которой посвящены все его стихи (Или он назвал ее Мери). Его стихи полны страсти, любви, нежности. Тепло на душе, что где-то есть мужчина, который умеет так любить. Это заставляет верить в лучшее. Говорят, сейчас он женат, говорят у него обычная работа, но точно не знает никто. Анонимность позволяет автору говорить о любви, хранить свое прошлое и поражать нас силой чувств. Никто не видел его лица, не знает его имени. У него ни возраста, ни статуса, ни определенности. Мистер Икс, который точными строками, будто стрелами, попадает в самое сердце. И стрелы эти остаются там навсегда. Все свои стихи Джио Россо посвящает таинственной Мэри — своей возлюбленной женщине, своей музе, своему вдохновению и своей гильотине. И это стихотворение одно из тех, которое показывает, как любовь к женщине может создать что-то действительно великолепное. Даже если Кафельный пол, на стенах трещины, водопроводная грязь. Я бы любил тебя, даже если бы ты не родилась. Даже если бы ты появилась на свет мужчиной, чудовищем, дьяволом, деревом, птицей, одной из комет, стрелой, отчаяньем, яростью, стихией, что прячет в недрах Земля — я бы любил тебя. Даже если бы ты не была моей, А была подневольной, чьей-то женой, подарившей ему дочерей, сыновей. Обезумевшей, слабой, смертельно больной, собиравшей в ладони искры огня — я бы любил тебя. Даже если бы ты создана, ветром, пеплом, порохом, бурей в пустыне, островом, океаном, планетой, городом, той, никогда не любившей меня — я бы любил тебя. Кафельный пол, на стенах трещины, тусклый, мигающий свет. Я буду любить тебя, даже если даже если тебя нет. Принимая за счастье одну на двоих пустоту Я не буду требовать от тебя верности, преданности. Не спрошу, из какой темноты ты приходишь ко мне по ночам. Почему твои руки холодные, губы обветренны — мне нельзя придираться к таким мелочам. Я не буду пытаться тебя удерживать, спрячу страх за улыбку, и пусть он остался в глазах. И в порыве по детски отчаянной смелости, поцелуй я оставлю на теплых от солнца плечах. Мне не страшно когда за тобой закрываются двери, боль приходит чуть позже, когда догорает рассвет. Я боюсь просыпаться в пустой и измятой постели, потому что все проще простого — тебя больше нет. Изучаю тебя до линий над переносицей, до привычек, улыбок и самых дурацких примет, Я боюсь, что однажды ты просто окажешься гостьей, прилетевшей с далеких пустынных планет. Может я тебя выдумал, вызубрил, вычертил — теоремой на клиньях тетрадных чернильных полей. Может быть, ты проникла в меня отравляющим вирусом, выбрав жертву в толпе постоянно спешащих людей. Я не знаю тебя, твоего настоящего имени, для кого создал Бог ярче синего неба глаза. Я не стану ложиться под ноги твои замерзающим инеем, твои крылья ломать, не пуская к родным небесам. Я не буду просить теплоты, обжигающей нежности, задыхаясь от слез, прижиматься к тебе по ночам, И в порыве бессмысленной яростной дерзости, подносить твои тонкие пальцы к горящим свечам. Я останусь удобной, понятной обителью, через стекла, как зритель, смотреть на твою красоту. Мне не важно, мне нужно немногое — просто любить тебя, принимая за счастье одну на двоих пустоту. *** Знаешь, Мэри, в моей голове звери. Они бы тебя съели, если бы я разрешил. Но я их гоню из прерий, на ключ закрываю двери. Сидят на цепях звери, на ржавых цепях души. А звери мои ночью, рвут кожу и плоть в клочья. И каждый их клык заточен. Играют на струнах жил. Но все-таки, между прочим, пусть я /и обесточен, ты вся, до ресниц и точек — причина того, что я жив/. Беги от меня, Мэри, /прижмись же ко мне теснее/. Спасайся скорей, Мэри, /ничто тебя не спасет/. Коснувшись тебя, Мэри, попробовав раз, звери, живущие в моем теле, хотят еще и еще. Ты знаешь, Мэри, есть истина в вине и теле, религии и постели. Но я отыскал в тебе. И пусть сегодня другой одеяло грею, но спят мои злые звери, тебя видя в каждом сне. Поверь, я больше не буду зрителем, скрываясь в своей обители, до самых последних дней. Я прилечу с Юпитера, в квартиру твою в Питере Мэри, стань укротительницей моих диких зверей. Джио Россо |
 Стихи незримого поэта Идут в народе нарасхват. Слова во тьме, без капли света, Мысль увеличили в стократ. Он, невидимкой между нами, Трактует принципы любви. Вникая в смыслы за словами, Что скажете на это вы? |
13 декабря 1873 года родился Валерий Брюсов
Высоко на мачте
Мелькает матрос. За гранью страданий Есть новые дни. - Над морем в тумане Сверкнули огни. Желанья - как воды, Страданья - маяк... - Плывут пароходы В таинственный мрак. 20 сентября 1896  Брюсов Валерий Яковлевич российский поэт. Прозаик. Драматург. Переводчик. Литературовед. Критик. Историк. Один из основоположников русского символизма. Являлся прекрасным педагогом и принимал активное участие в подготовке и открытии первого Высшего литературно-художественного института. Самые ранние стихотворные опыты Брюсова относятся к 1881 году, несколько позднее появились первые его рассказы. В 1890-х годах написал несколько статей о французских поэтах. В период с 1894 по 1895 год издал под псевдонимом Валерий Маслов три сборника «Русские символисты», куда вошли многие из его собственных стихов. Так Валерий Яковлевич заявил о себе не только как о поэте символистской ориентации, но и как об организаторе - пропагандисте этого движения. Окончив в 1899 году университет, Брюсов полностью решает посвятить себя литературе. Несколько лет проработал в журнале П.И. Бартенева «Русский архив», сотрудничал с другими журналами, а также занимался переводами. В эти годы Брюсов работал в Народном комиссариате просвещения, в Госиздате, заведовал Книжной палатой, вел различные курсы в Московском университете и в организованном им же Высшем литературно-художественном институте, где до конца жизни являлся ректором и профессором, принимал активное участие в подготовке первого издания Большой советской энциклопедии. Среди его литературного творчества этого периода книги стихов: «Последние мечты», «В такие дни», «Миг», «Дали». Роптание живительных предчувствий... Нет! прочь слова! себе ты не солжешь! Сокровища, заложенные в чувстве, Я берегу для творческих минут, Их отдаю лишь в строфах, лишь в искусстве. А в жизни я - как выпитый сосуд; Томлюсь, дрожа, весь холоден, ликуя, Огни страстей лишь вспыхнут, как умрут. Дитя, прости обманы поцелуя: Я лгу моля, твердя «люблю», я лгу. Нет, никого на свете не люблю я, И никого любить я не могу! *** Я люблю большие дома И узкие улицы города, - В дни, когда не настала зима, А осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, Стенами кругом огражденные, - В час, когда еще нет фонарей, А затеплились звезды смущенные. Город и камни люблю, Грохот его и шумы певучие, - В миг, когда песню глубоко таю, Но в восторге слышу созвучия. Сонет к форме Есть тонкие властительные связи Меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант невидим нам, пока Под гранями не оживет в алмазе. Так образы изменчивых фантазий, Бегущие, как в небе облака, Окаменев, живут потом века В отточенной и завершенной фразе. И я хочу, чтоб все мои мечты, Дошедшие до слова и до света, Нашли себе желанные черты. Пускай мой друг, разрезав том поэта, Упьется в нем и стройностью сонета, И буквами спокойной красоты! 6 июня 1895  Осеннее чувство Гаснут розовые краски В бледном отблеске луны; Замерзают в льдинах сказки О страданиях весны; Светлых вымыслов развязки В черный креп облечены, И на празднествах все пляски Ликом смерти смущены. Под лучами юной грезы Не цветут созвучий розы На куртинах Красоты, И сквозь окна снов бессвязных Не встречают звезд алмазных Утомленные мечты. |
Личное мнение
Изо всего поэтического наследия Валерия Брюсова люблю и помню один стих «О закрой свои бледные ноги» Зато когда-то приобрёл и прочитал исторический роман «Огненный ангел». Издан в 1993 году. Но уже тогда в комментах пояснялось, что такое есть: Бахус, Минерва, Морфей, Крез, Ариаднина нить, мойры, блудный сын и многое другое. Подозреваю, что нынешняя мОлодёжь не будет уже никогда читать стихи и прозу В. Брюсова. Впрочем, я тоже не врубаюсь в диалект сегодняшних тинейджеров, ну за иключением мата, конечно.  |
К 205-летию со дня рождения Я. П. Полонского
«Писатель редких вдохновений, Полонский был замечательно
искусный версификатор, и порою для него как бы не существовали технические усилия и трудности размеров и рифмы. Непринуждённо и легко, будто разговорная речь, льётся у него простой, ненарядный и часто недорогой стих». Юлий Айхенваль  Полонский Яков Петрович. Художник Крамской Иван Николаевич Яков Петрович Полонский (1819 - 1898) - русский литератор, известный главным образом как поэт. Яков Полонский - как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Якова Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была "одним из основных литературных влияний". Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Яков Петрович Полонский занимает особое место - в его лирике воплотилось то лучшее, что для поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала. Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны - о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего - лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль "не подходила" ему, кроме роли поэта. Ключевое определение как личности, так и поэтического стиля Полонского - не суровый обличитель и судья, не надмирный жрец и не пророк, но свидетель и соучастник человеческого земного существования. Когда говорят о поэзии Полонского, как бы сами собой напрашиваются определения "загадочная", "таинственная" - и это при всей его безусловной простоте. Но самое характерное для Полонского - именно сочетание двух этих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную "жизненную встречу", почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл. Улеглася метелица… путь озарен… Ночь глядит миллионами тусклых очей… Погружай меня в сон, колокольчика звон! Выноси меня, тройка усталых коней! Мутный дым облаков и холодная даль Начинают яснеть; белый призрак луны Смотрит в душу мою — и былую печаль Наряжает в забытые сны. То вдруг слышится мне — страстный голос поет, С колокольчиком дружно звеня: «Ах, когда-то, когда-то мой милый придет — Отдохнуть на груди у меня! У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле Начинает лучами с морозом играть, Самовар мой кипит на дубовом столе, И трещит моя печь, озаряя в угле, За цветной занавеской кровать!.. У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт, По стене бродит месяца луч золотой, Забушует ли вьюга — лампада горит, И, когда я дремлю, мое сердце не спит Все по нем изнывая тоской». То вдруг слышится мне, тот же голос поет, С колокольчиком грустно звеня: «Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет И, ласкаясь, обнимет меня! Что за жизнь у меня! и тесна, и темна, И скучна моя горница; дует в окно. За окошком растет только вишня одна, Да и та за промерзлым стеклом не видна И, быть может, погибла давно!.. Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет, Я больная брожу и не еду к родным, Побранить меня некому — милого нет, Лишь старуха ворчит, как приходит сосед, Оттого, что мне весело с ним!..» Зимний путь Ночь холодная мутно глядит Под рогожу кибитки моей, Под полозьями поле скрипит, Под дугой колокольчик гремит, А ямщик погоняет коней. За горами, лесами, в дыму облаков Светит пасмурный призрак луны. Вой протяжный голодных волков Раздается в тумане дремучих лесов. – Мне мерещатся странные сны. Мне все чудится: будто скамейка стоит, На скамейке старуха сидит, До полуночи пряжу прядет, Мне любимые сказки мои говорит, Колыбельные песни поет. И я вижу во сне, как на волке верхом Еду я по тропинке лесной Воевать с чародеем-царем В ту страну, где царевна сидит под замком, Изнывая за крепкой стеной. Там стеклянный дворец окружают сады, Там жар-птицы поют по ночам И клюют золотые плоды, Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды – И не веришь и веришь очам. А холодная ночь так же мутно глядит Под рогожу кибитки моей, Под полозьями поле скрипит, Под дугой колокольчик гремит, И ямщик погоняет коней. Песня цыганки, 1853 А это стихотворение Полонского – безусловно, самое известное. «Мой костёр» – песня, которая не забыта и в XXI веке. Полонский был одним из создателей русского цыганского мифа. Это немало. Конечно, это стилизация – под песню. Но она стала настоящей песней, причем народной. Романтической и всем понятной: Мой костёр в тумане светит; Искры гаснут на лету… Ночью нас никто не встретит; Мы простимся на мосту. Ночь пройдет — и спозаранок В степь, далеко, милый мой, Я уйду с толпой цыганок За кибиткой кочевой. На прощанье шаль с каймою Ты на мне узлом стяни: Как концы ее, с тобою Мы сходились в эти дни. Кто-то мне судьбу предскажет? Кто-то завтра, сокол мой, На груди моей развяжет Узел, стянутый тобой? Вспоминай, коли другая, Друга милого любя, Будет песни петь, играя На коленях у тебя! Мой костер в тумане светит; Искры гаснут на лету… Ночью нас никто не встретит; Мы простимся на мосту. 1853 г. Блажен озлобленный поэт… Блажен озлобленный поэт, Будь он хоть нравственный калека, Ему венцы, ему привет Детей озлобленного века. Он как титан колеблет тьму, Ища то выхода, то света, Не людям верит он — уму, И от богов не ждет ответа. Своим пророческим стихом Тревожа сон мужей солидных, Он сам страдает под ярмом Противоречий очевидных. Всем пылом сердца своего Любя, он маски не выносит И покупного ничего В замену счастия не просит. Яд в глубине его страстей, Спасенье — в силе отрицанья, В любви — зародыши идей, В идеях — выход из страданья. Невольный крик его — наш крик, Его пороки — наши, наши! Он с нами пьет из общей чаши, Как мы отравлен — и велик. 1872 г. |
На высоте недосягаемой
"Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира." О.Мандельштам 21 декабря – 385 лет со дня рождения
Жана Батиста Расина (1639-1699), французского драматурга  Для Франции Жан Батист Расин – непревзойденный поэт, ключевая фигура в истории театра и литературы. Высоко ценил его драматургию А. С. Пушкин. Творческий расцвет Жана Расина как драматурга был ознаменован постановкой в 1667 г. его трагедии «Андромаха», сюжет которой он почерпнул из античной мифологии. В течение последующего десятилетия он создал еще шесть трагедий: «Британник», «Береника», «Баязет», «Митридат», «Ифигения», «Федра». Лишь однажды Расин обратился к комедийному жанру, поставив пародийную пьесу «Сутяги» в духе Аристофана. В конце жизни он создал еще две пьесы – «Эсфирь» и «Гофолия». К несомненным достоинствам драматургии Расина причисляют превосходное владение александрийским стихом, музыкальность слога и глубокий психологический анализ душевного состояния героев. Творчество Расина падает на эпоху формирования французской классической национальной культуры, ознаменованную появлением ряда выдающихся прозаиков и поэтов – Мольера, Паскаля, Лафонтена, Буало, Лабрюйера. Его вступление в литературу совпадает с четко обозначенным рубежом в политической истории Франции XVII в. Укрепление централизованной королевской власти, опирающейся на разветвленный административно-чиновничий аппарат. «Федра» – вершина драматургии Расина. Она превосходит все другие его пьесы красотой стиха и глубоким проникновением в тайники человеческой души.  Терамен Царевич! Если уж твое настало время, Не надо умствовать. Родитель твой хотел Так сделать, чтобы ты ослеп, а ты - прозрел. Отец тебе любить не разрешил, но странно - От этого вдвойне любимая желанна. Нет, целомудренной не бойся ты любви. Ты хочешь гнать ее? Нет, ты ее зови! Любовь равняешь ты со слабостью, не так ли? Стыдишься ты ее? Но вспомни о Геракле. Все, кто на свет рожден, - все Афродиту чтут. Ты, взявший на себя неблагодарный труд Сопротивляться ей, - что бы с тобою было, Когда бы твоя мать отца не полюбила? Довольно громких слов, нам ни к чему они. Все изменяется. Ты - тоже. В эти дни Оставил, Ипполит, ты прежний свой обычай: Давно не мчался ты, блистательный возничий, На колеснице вдаль, суровый вид храня, Давно не объезжал строптивого коня, Давно не оглашал ты лес своей охотой. Твой взор потух. Какой ты удручен заботой? Сомнений нет: любовь! Ее тут волшебство. Скрывая свой недуг, ты гибнешь от него. Так - Арикия? В ней одна твоя отрада?  Энона Уж если от стыда краснеешь ты, царица, - Лишь скрытности своей могла бы ты стыдиться. Напрасны наши все заботы, все мольбы: Отвергнув их, ты ждешь конца своей судьбы. Но что тебе грозит? Хотела бы понять я, Что сушит жизнь твою? Отрава? Иль заклятье? Уж трижды небосвод во мгле вечерней гас, Но сон не освежал твоих усталых глаз; Уж трижды видел мир дня нового начало, Но с непреклонностью ты пищу отвергала. Ты жизни собственной прервать решила нить? Богов-зиждителей ты хочешь оскорбить? Предательски обет нарушить хочешь брачный? Подумай наконец о будущности мрачной Твоих детей. Кому доверишь ты сирот? Тому, кто случая давно такого ждет, Чтобы отнять права у твоего ребенка. Тому, кого тебе на горе Амазонка На свет произвела! И твой заклятый враг, Надменный Ипполит... Перевод М. А. Донского |
С Рождеством!!
 |
17 января 425 лет со дня рождения Педро Кальдерона де ла Барки
"Природа вещей лучше обнаруживает себя в искусственной
стеснённости, чем в естественной свободе" Ф.Бэкон 17 января исполняется 425 лет со дня рождения
Педро Кальдерона де ла Барки (1600-1681), великого испанского драматурга  Кальдерон Де Ла Барка Педро (1600/1681) — испанский драматург, крупнейший представитель испанского литературного барокко. Явился продолжателем традиций Ренессанса в литературе. В своих произведениях Кальдерон ставит морально-философские проблемы — драма «Жизнь есть сон» (1636). Христианская демократическая трактовка чести дана в драмах «Стойкий принц» (1628/1629) и «Саламейский алькальд» (1651). Жанр комедии в его творчестве представлен такими произведениями, как «С любовью не шутят» (1627) и «Дама-невидимка» (1629). Испанская драма ещё раз поднялась на огромную высоту в творчестве Педро Кальдерона де ла Барка (1600—1681). Фигура Кальдерона глубоко противоречива. Выходец из знатного аристократического рода, Кальдерон был рыцарем ордена Сант-Яго, священником и почётным капелланом короля Филиппа IV. Он писал не только для народного, но и для придворного театра. Светские пьесы Кальдерона непосредственно примыкают к драматургии Лопе. Он писал «комедии плаща и шпаги», но особой реалистической мощи Кальдерон достиг в своих «драмах чести». Так, в драме «Врач своей чести» Кальдерон нарисовал выразительный портрет испанского дворянина XVII века. Фанатическая религиозность и столь же фанатическая преданность своей чести уживаются у этого дворянина с безжалостной трезвостью, иезуитской хитростью и холодным расчётом. Драма Кальдерона «Саламейский алькальд» является переработкой одноимённой пьесы Лопе де Вега. Деревенский судья Педро Креспо, который обладает развитым чувством собственного достоинства и гордится своим крестьянским происхождением, осудил и казнил дворянина-офицера, обесчестившего его дочь. Борьба простого деревенского судьи против дворянина-насильника изображена с большой художественной силой. Большое место в наследии Кальдерона занимают религиозные драмы — драматизированные «жития святых» и др. Основная идея этих пьес чисто католическая. Но Кальдерон выводит обычно gracioso — шута, который трезво смеётся над религиозными чудесами. К религиозным пьесам близка замечательная драма «Чудодейственный маг». Маркс назвал это произведение «католическим Фаустом». Герой пьесы — ищущий и дерзающий человек. В его душе происходит борьба между чувственным влечением к женщине и христианской идеей. Пьеса Кальдерона кончается торжеством христианско-аскетического начала, но великий художник изображает земную, чувственную стихию как нечто могучее и прекрасное. В этой пьесе действуют два шута. Они осмеивают чудеса, высказывая своё грубоватое недоверие по отношению к религиозной фантастике. С особой силой философская концепция Кальдерона сказалась в его драме «Жизнь есть сон». События, происходящие в пьесе, носят не только реальный, но и символический характер. Король Польши Басилио, астролог и маг, узнаёт, что новорождённый сын его будет негодяем и убийцей. Он заключает своего сына Сехисмундо в башню, расположенную в пустынной местности, и держит его там закованным в цепи и одетым в звериную шкуру. Таким образом, Сехисмундо от рождения является узником. Этот образ закованного в цепи юноши является символическим изображением человечества, находящегося в рабской зависимости от общественных условий. Желая проверить слова оракула, король велит перенести спящего Сехисмундо во дворец. Проснувшись и узнав, что он повелитель, Сехисмундо сразу проявляет черты деспота и злодея: он грозит смертью придворным, поднимает руку против собственного отца. Человек — узник, раб, скованный цепями, или деспот и тиран — такова мысль Кальдерона. Выводы, к которым приходит Кальдерон, носят фантастический и реакционный характер. Возвращённый обратно в башню Сехисмундо просыпается и решает, что всё, что произошло с ним во дворце, было сном. Он полагает теперь, что жизнь есть сон. Сон — богатство и бедность, власть и подчинение, право и бесправие. Если это так, то человек должен отказаться от своих стремлений, подавить их и примириться с потоком жизни. Философские драмы Кальдерона — новый тип драматического произведения, неизвестный Лопе де Вега. Кальдерон сочетает в своём творчестве глубокий реализм с реакционными чертами. Выход из трагических противоречий действительности он видит в следовании идеям феодально-католической реакции, в культе дворянской чести. Несмотря на все противоречия, присущие испанской литературе XVI—XVII вв., созданные ею художественные ценности, особенно испанский роман и драма, являются выдающимся вкладом в мировую культуру. [/  РОЗЫ (Сонет) - Las rosas Estas, que fueron pompa y alegrIa, С веселостью, и пышной, и беспечной, Цветы проснулись утренней зарей. Настала ночь, и вот, с холодной мглой, Их сон объял, непробудимо вечный. В них с золотом и с белизною млечной Играла злость радужной игрой. И тускло все. Вот лик судьбы людской. Так много день уносит быстротечный. С рассветом ранним розы расцвели И умерли: в одной и той же чаше И колыбель и гроб себе нашли. Так точно мы, рожденные в пыли, В единый день свершаем судьбы наши: Столетья .- час, когда они прошли. Перевод К.Бальмонта "Жизнь есть сон" Монолог Сехисмундо О, я несчастный! Горе мне! О, небо, я узнать хотел бы, За что ты мучаешь меня? Какое зло тебе я сделал, Впервые свет увидев дня? Но раз родился, понимаю, В чем преступление мое: Твой гнев моим грехом оправдан, Грех величайший - бытие. Тягчайшее из преступлений - Родиться в мире. Это так. Но я одно узнать хотел бы И не могу понять никак. О, небо (если мы оставим Вину рожденья - в стороне), Чем оскорбил тебя я больше, Что кары больше нужно мне? Не рождены ли все другие? А если рождены, тогда Зачем даны им предпочтенья, Которых я лишен всегда? Родится птица, вся - как праздник, Вся - красота и быстрый свет, И лишь блеснет, цветок перистый, Или порхающий букет, Она уж мчится в вольных сферах, Вдруг пропадая в вышине: А с духом более обширным Свободы меньше нужно мне? Родится зверь с пятнистым мехом, Весь - разрисованный узор, Как символ звезд, рожденный кистью Искусно - меткой с давних пор, И дерзновенный и жестокий, Гонимый вражеской толпой, Он познает, что беспощадность Ему назначена судьбой, И, как чудовище, мятется Он в лабиринтной глубине: А лучшему в своих инстинктах, Свободы меньше нужно мне? Родится рыба, что не дышит, Отброс грязей и трав морских, - И лишь чешуйчатой ладьею, Волна в волнах, мелькнет средь них, Уже кружиться начинает Неутомимым челноком, По всем стремиться направленьям, Безбрежность меряя кругом, С той быстротой, что почерпает Она в холодной глубине: А с волей более свободной, Свободы меньше нужно мне? Ручей родится, извиваясь, Блестя, как уж, среди цветов, И чуть серебряной змеею Мелькнет по зелени лугов. Как он напевом прославляет В него спешащие взглянуть Цветы и травы, меж которых Лежит его свободный путь, И весь живет в просторе пышном, Слагая музыку весне: А с жизнью более глубокой Свободы меньше нужно мне? Такою страстью проникаясь И разгораясь, как вулкан, Я разорвать хотел бы сердце, Умерить смертью жгучесть ран. Какая ж это справедливость, Какой же требует закон, Чтоб человек в существованьи Тех преимуществ был лишен, В тех предпочтеньях самых главных Был обделенным навсегда, В которых взысканы Всевышним Зверь, птица, рыба и вода? Перевод К.Бальмонта Дама привидение Дон Мануэль Когда б моя желала храбрость, Потребовав, найти ответ, Пускай поверит ваша дерзость, Что без него я б не остался. Спросил я, в чем была обида, Или досада в чем была: Он просто вежливость - вопрос мой, Явить учтивость надлежало, И при дворе ей обучают, Так не пятнайте же теперь Столицу славою дурною, Чужой здесь вежливости учит Тех, кто знаком с ней быть обязан.  |
 Какая странная зима... Как будто, за окошком осень, Светлее, и ночная тьма, Все меркнет, пробуждая проблеск .. Нет снежных горок, и холмы, Вдруг в январе зазеленели, Уж снега не дождемся мы, И раздаются птичьи трели.. Но вдруг февраль, нам принесет, Сюрприз из снежного покрова, И предсказуемый восход, Дохнет нам холодом суровым?.. Завалит снегом дух весны, И голоса умолкнут птичьи, И снежной чистой белизны, На миг нам вспомнится величье .. |
В дополнение к посту Анеты.  ПЕДРО КАЛЬДЕРОН РОЗЫ ДРУГИЕ ВАРИАНТЫ ПЕРЕВОДА СОНЕТ Казались сада гордостью цветы, Когда рассвету утром были рады, А вечером с упреком и досадой Встречали наступленье темноты. Недолговечность этой пестроты, Не дольше мига восхищавшей взгляды, Запомнить человеку было надо, Чтоб отрезвить его средь суеты. Чуть эти розы расцвести успели, — Смотри, как опустились лепестки! Они нашли могилу в колыбели. Того не видят люди чудаки, Что сроки жизни их заметны еле, Следы веков, как миги, коротки. Перевод Бориса Пастернака. РОЗЫ Они смеются, чуть рассвет проглянет, и поутру кичатся красотою, но пышность их окажется тщетою, лишь только ночь холодная настанет. Букет оттенков, что снеѓа багрянит и окаймляет дымкой золотою, с зарей расцвел и канет с темнотою; вот наши судьбы: день лишь — и следа нет. Цветы, вы торопились распуститься, раскрылись утром — ввечеру увяли; бутон — и колыбель вам, и гробница. О жизнь людская, ты не такова ли: едва проснёмся, как пора проститься, прошли часы — столетья миновали. Перевод Бориса Дубина. |
 Рига – Домский собор - Город уснул старинный, Залитый светом лунным, Серебром холодным струится Под мостами его река, Спрятали тайну ночи Узкие переулки, Фонари свои погасили, В окнах - ни огонька... В огромном соборе старом Тени лежат неподвижно, Отсвет луны заблудился В стрельчатых витражах. Послушен рукам седого Невидимого органиста, Огромной ночною птицей Оживает Большой Орган... Взлетают аккордов крылья Под темные гулкие своды, Им тесно в стенах высоких И стены, колеблясь, тают, И музыка сердце уносит В бескрайнее темное море, Где в крике мятущихся чаек Набегает волнами память... Вновь по холмам, перелескам Вдаль убегает дорога, Запахом свежего сена Голову кружат стога, Снова туман расстелился Над печальной долиной речною, Снова на лапы елей Легли ночные снега. Снова в сирени укрылись Глаза, что дарили счастье, Солнце твоей улыбки, Темные брови вразлет... Старую боль воскрешает Неумолимая память, Полночь на черной башне Время безжалостно бьет. Гонит осенний ветер Листья по переулкам, На крутых черепичных крышах - Мертвенный лунный свет... Взлетают к ночному небу Большого Органа звуки, Предвещая каждым аккордом Далекий еще рассвет... |
125 лет со дня рождения Жака Превера, французского поэта
Жак Превер – поэт-модернист, реформатор свободного стиха.
В его поэзии нет рифмы, но есть внутренний ритм и музыкальность. Творчество Превера пульсирует в унисон с Парижем и Францией.  4 февраля родился Жак Превер (1900-1977), французский поэт, кинодраматург Поэтический мир Жака Превера включает в себя лирику философскую, любовную, юмористическую. Широкой популярностью пользуются песни на его стихи, в том числе один из самых проникновенных шлягеров всех времён «Опавшие листья» композитора Жозефа Косма. Изначально эта песня была написана для кино, с которым Превера связывало очень многое. Классикой французского кинематографа считаются созданные по его сценариям фильмы режиссёра Марселя Карне (их принято относить к направлению «поэтического реализма»): «Набережная туманов», «Вечерние посетители», «Дети райка», «Врата ночи» (кстати сказать, именно в этой ленте, вышедшей на экраны в 1946 году, впервые прозвучали знаменитые «Опавшие листья») и другие. ♫ "Опавшие листья" (Ив Монтан и Симона Синьоре) ♫
Опавшие листья  О, как хочу, чтобы вспомнила ты, Дни счастья, когда друзьями были мы, А в то время жизнь была прекрасней, И солнца свет казался ярче в эти дни! Мертвые листья слетают в ненастье, Видишь сама, не забыл ничего, Опавшие листья тебя в одночасье, Засыпят былым, с печалью всего. И северный ветер уносит В холодную ночь те года, Видишь, что этим я жил, И песню твою не забыл. Припев Эта шансон, напоминает, Как ты любила и я любил, Как вместе жили - ведь знает, Что ты любила, и я любил. Но тех, кто любит, жизнь разделяет, Тихо так и бесшумно, везде, И море постепенно стирает Влюбленных следы на песке. Мертвые листья опять осыпают, Как будто былым, с печалью меня, Только любовь и верность всё знают, Что жизни с улыбкой признателен я. Я любил так, как была ты красива, Как же ты хочешь, чтобы я позабыл, В то время жизнь была наша дивна, И свет солнца ярче нас золотил. Нежный друг, я тебя не забыл, Но сожаленья остались в себе, И песню, что пела осенью мне, Слышу я всегда в тишине! Сочинял Превер и детские книжки. В одной из них («Как нарисовать птицу») переводчик Вл.Орёл, обращаясь к маленьким читателям, писал: «Вы, наверное, ещё не задумывались над тем, что такое стихи. Может быть, дело в рифме? Нет, бывают стихи и без рифмы. Вы не найдёте рифмы и в некоторых стихах Жака Превера. Без рифмы писали некогда древние поэты — греки и римляне. Не в ней дело. Поэт может писать о самых простых вещах самыми простыми словами. Но в его стихах всё самое простое — ветер, цветы, птицы, лягушки — становятся волшебными. И тогда можно поверить, что нарисованная птица оживёт, а бумажный комочек распустится цветком. Кот и птица  В деревне мрачные лица: Смертельно ранена птица. Эту единственную проживающую в деревне птицу Единственный проживающий в деревне кот Сожрал наполовину. И она не поет. А кот, облизав окровавленный рот, Сыто урчит и мурлычет... И вот Птица умирает. И деревня решает Устроить ей похороны, на которые кот Приглашен, он за маленьким гробом идет. Гроб девочка тащит и громко рыдает. "О, если б я знал, - говорит ей кот, - Что смерть этой птицы Причинит тебе горе, Я съел бы ее целиком... А потом Сказал бы тебе, что за синее море, Туда, где кончается белый свет, Туда, откуда возврата нет, Она улетела, навек улетела, И ты бы меньше грустила, и вскоре Исчезла бы грусть С твоего лица... Что ни говорите, а всякое дело Надо доводить до конца! Зыбучие пески  Чудеса из чудес, Приливы, отливы. Море вдаль откатилось лениво, А ты, Как растенье морское под ласкою ветра, На прибрежном песке погрузилась в мечты. Чудеса из чудес, Приливы, отливы. Море синее вдаль откатилось лениво, Но остались в глазах приоткрытых твоих Две волны. Их море тебе подарило. Чудеса из чудес, Приливы, отливы. Две волны остались в глазах твоих, Чтобы я утонул, погружаясь в них. Как нарисовать птицу  Сперва нарисуйте клетку с настежь открытой дверцей, затем нарисуйте что-нибудь красивое и простое, что-нибудь очень приятное и нужное очень для птицы; затем в саду или в роще к дереву полотно прислоните, за деревом этим спрячьтесь, не двигайтесь и молчите. Иногда она прилетает быстро и на жердочку в клетке садится. иногда же проходят годы - и нет птицы. Не падайте духом, ждите, ждите, если надо, годы, потому что срок ожиданья, короткий он или длинный, не имеет никакого значенья для успеха вашей картины. Когда же прилетит к вам птица (если только она прилетит), храните молчание, ждите, чтобы птица в клетку влетела; и, когда она в клетку влетит, тихо кистью дверцу заприте, и, не коснувшись не перышка, осторожненько клетку сотрите. Затем нарисуйте дерево, выбрав лучшую ветку для птицы, нарисуйте листву зеленую, свежесть ветра и ласку солнца, нарисуйте звон мошкары, что в горячих лучах резвится, и ждите, ждите затем, чтобы запела птица. Если она не поет - это плохая примета, это значит, что ваша картина совсем никуда не годится; но если птица поет - это хороший признак, признак, что вашей картиной можете вы гордиться и можете вашу подпись поставить в углу картины вырвав для этой цели перо у поющей птицы. ***  Я такая, какая есть, Такой уродилась я. Когда мне бывает смешно -- То смех мой полон огня. Я люблю того, кто мне мил, Того, кто любит меня. Ну, а если я разлюблю, Разве в этом виновна я? Я нравлюсь. Я так создана, Ничего не поделаешь тут, Строен и гибок мой стан, и движенья мои поют. И грудь моя высока И ярок блеска моих глаз. Ну... И что же с того? Разве это касается Вас? Я такая, какая есть, И многим нравлюсь такой, Ну разве касается Вас, Все то, что было со мной? Да! Я любила кого-то. Да! Кто-то меня любил. Как любят дети, любила Того, кто был сердцу мил. Я просто любила, любила, любила, любила, Так о чем же еще говорить? Я нравлюсь. И тут уж, поверьте, Ничего нельзя изменить! Париж ночью  Три спички, зажженные ночью одна за другой: Первая - чтобы увидеть лицо твое все целиком, Вторая - чтобы твои увидеть глаза, Последняя - чтобы увидеть губы твои. И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом, Непроглядная темень кругом. |
Александр Володин (1919-2001 г.г.) Драматург и поэт.  Ценители советского кинематографа не понаслышке знакомы с такими шедеврами как «Пять вечеров», «Назначение», «Осенний марафон», «С любимыми не расставайтесь», «Дочки-матери», «Фокусник», «Слёзы капали». Сценаристам ко всем этим картинам, а также ещё к 19-ти, не менее душевным и знаковым фильмам, стал советский драматург и поэт Александр Моисеевич Володин. О поэтическом даре, Александра Володина, также, наглядно говорят его неординарные и примечательные стихотворения. Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю. Я зла не держу, это вам обещаю, но только вы тоже простите меня. Забудьте, забудьте, забудьте меня. И я вас забуду, и я вас забуду. Я вам обещаю — вас помнить не буду, но только вы тоже забудьте меня. Как будто мы жители разных планет. На вашей планете я не проживаю. Я вас уважаю, я вас уважаю. Но я на другой проживаю. Привет. *** А девушки меж тем бегут, пересекая свет и тьму. Зачем бегут? Куда? К кому? Им плохо тут? Неплохо тут. На них бредущие в обиде. Завидуют уставшие. «Бегите, девушки, бегите!» — кричат им сестры старшие… Бегите же, пока бежится. А не снесете головы — хотя бы память сохранится, как весело бежали вы… |
135 лет со дня рождения Бориса Пастернака
 Во всем мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте. До сущности протекших дней, До их причины, До оснований, до корней, До сердцевины. Всё время схватывая нить Судеб, событий, Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья. О, если бы я только мог Хотя отчасти, Я написал бы восемь строк О свойствах страсти. О беззаконьях, о грехах, Бегах, погонях, Нечаянностях впопыхах, Локтях, ладонях. Я вывел бы ее закон, Ее начало, И повторял ее имен Инициалы. Я б разбивал стихи, как сад. Всей дрожью жилок Цвели бы липы в них подряд, Гуськом, в затылок. В стихи б я внес дыханье роз, Дыханье мяты, Луга, осоку, сенокос, Грозы раскаты. Так некогда Шопен вложил Живое чудо Фольварков, парков, рощ, могил В свои этюды. Достигнутого торжества Игра и мука - Натянутая тетива Тугого лука. ✍️ Борис Пастернак (1956) Cкрытый текст - |
135 лет со дня рождения Бориса Леонидовича Пастернака
 10 февраля – 135 лет со дня рождения Бориса Леонидовича Пастернака (1890-1960), русского писателя, поэта.Борис Пастернак печатался с 1913 года, входил в одну из групп футуристов. В 1920-е гг. участвовал в объединении ЛЕФ. Первые сборники стихов: "Близнец в тучах" (1914), "Поверх барьеров" (1917), "Сестра моя – жизнь" (1922). В этот период написал эпические поэмы "Девятьсот пятый год", "Лейтенант Шмидт", "Спекторский". С повести "Детство Люверс" (1918) обратился к художественной прозе. В последующие годы им были созданы автобиографическая повесть "Охранная грамота" (1931), стихотворные сборники "Второе рождение" (1932), "Земной простор" (1945). Его переводы У. Шекспира, И. Гете, П. Верлена, грузинских лириков, И. Франко и Т. Шевченко считаются вершиной переводческого искусства. Итоговое произведение писателя – роман "Доктор Живаго" (1957). "Последнее счастье мое и мое безумие", – так говорил о своем романе Борис Пастернак. Россыпь наугад Коснись - и строки сами сыплются. Ну, самые. Февраль. Достать чернил и плакать. Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. Никого не будет в доме, кроме сумерек. Быть знаменитым некрасиво. Любить иных тяжелый крест. Во всем мне хочется дойти до самой сути. Деревья, только ради вас... Деревья, только ради вас, И ваших глаз прекрасных ради, Живу я в мире в первый раз, На вас и вашу прелесть глядя. Мне часто думается,- бог Свою живую краску кистью Из сердца моего извлек И перенес на ваши листья. И если мне близка, как вы, Какая-то на свете личность, В ней тоже простота травы, Листвы и выси непривычность. Сказка Встарь, во время оно, В сказочном краю Пробирался конный Степью да репью. Он спешил на сечу, А в степной пыли Темный лес навстречу Вырастал вдали. Ныло ретивое, На сердце скребло: Бойся водопоя, Подтяни седло. Не послушал конный И во весь опор Залетел с разгону На лесной бугор. Повернул с кургана, Въехал в суходол, Миновал поляну, Гору перешел. И забрел в ложбину И лесной тропой Вышел на звериный След и водопой. И глухой к призыву, И не вняв чутью, Свел коня с обрыва Попоить к ручью. У ручья пещера, Пред пещерой – брод. Как бы пламя серы Озаряло вход. И в дыму багровом, Застилавшем взор, Отдаленным зовом Огласился бор. И тогда оврагом, Вздрогнув, напрямик Тронул конным шагом На призывный крик. И увидел конный, И приник к копью, Голову дракона, Хвост и чешую. Пламенем из зева Рассеивал он свет, В три кольца вкруг девы Обмотав хребет. Туловище змея, Как концом бича, Поводило шеей У ее плеча. Той страны обычай Пленницу-красу Отдавал в добычу Чудищу в лесу. Края населенье Хижины свои Выкупало пеней Этой от змеи. Змей обвил ей руку И оплел гортань, Получив на муку В жертву эту дань. Посмотрел с мольбою Всадник в высь небес И копье для боя Взял наперевес. Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века. Конный в шлеме сбитом, Сшибленный в бою. Верный конь, копытом Топчущий змею. Конь и труп дракона Рядом на песке. В обмороке конный, Дева в столбняке. Светел свод полдневный, Синева нежна. Кто она? Царевна? Дочь земли? Княжна? То в избытке счастья Слезы в три ручья, То душа во власти Сна и забытья. То возврат здоровья, То недвижность жил От потери крови И упадка сил. Но сердца их бьются. То она, то он Силятся очнуться И впадают в сон. Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века. |
| Часовой пояс GMT +3, время: 20:08. |
vBulletin v3.0.1, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd.
Русский перевод: zCarot, Vovan & Co
